|
Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
Когда исчерпается к чёрту твой певческий импульс,
досадливо лапкой помашешь: мол, не до олимпу-с,
я лучше со мхами смешаюсь да с листьями слипнусь, —
древесная жизнь, она тоже шурует по жилам;
приятней шуршать, чем опять обнаруживать ляпсус
в своих же стишках, вслед за чем только тыкву облапишь:
в чужие салазки почто, бедолага, залазишь?
пора бы заткнуться, под стать остальным пассажирам.
Заткнуться, замкнуться, и пусть роговеет короста…
Казалось бы, всё справедливо, разумно и просто,
но фото припомнишь трухлявого Роберта Фроста,
что был голосистей тебя даже под девяносто, —
и сызнова старые одолевают напряги,
опять приникаешь, коряга, к дисплейной бумаге,
спускаешь в словесные залежи памяти драги,
скребёшь и царапаешь донышко… так — до погоста.
Не думай о сроке, но, выглянув утром с балкона,
порадуйся молча проворности антициклона,
что за ночь до блеска отдраил настил небосклона,
на коем октябрьское солнце к тебе благосклонно, —
и, щурясь от дыма трескучей своей сигаретки,
возьми на заметку, какой дерзновенной расцветки,
пускай стали редки, но сделались листья на ветке
ещё не опавшего, не оголённого клёна.
Дым
Мы заплутали: нет ни оград, ни вех.
Бах ли поможет или подскажет Блок?
Сизые нити дыма струятся вверх,
сизые нити дыма вдыхает Бог.
Впрочем, навряд ли: всё поросло быльём.
Нет нам ответа, смутен нам Божий лик.
Блёклое небо пялится вниз бельмом,
ангелы скрылись, всяк прикусил язык.
Бог позабыл ли с нами Своё родство?
Равен эпохе каждый протяжный вздох.
Можно ли рушить зыбкое статус-кво,
если застряли мы посреди эпох?
«Явственно только чувство — не здесь, не так», —
строчка сложилась — в прошлом, с чего невесть.
Зло прорастает, ровно какой сорняк,
и не изводит — множит мерзавцев месть.
Как раскурочить цепь, что сковали нам?
Станет ли время — без дураков — иным?
Верится, что охранит нас заветный храм,
зренье вот только застит прогорклый дым.
* * *
Когда смыкается печаль
над выщербленным суесловьем,
то переход к иным речам
природой ночи обусловлен.
Он обусловлен тишиной,
дождём, распластанным по крышам,
и очень внятною виной,
чей голос в гомоне чуть слышим.
Тогда являются слова
о том, что якобы забыто,
и — распрямляется трава
из-под глумливого копыта!
Разъятые на «я» и «ты»,
мы искренности не стыдимся —
так разведенные мосты
томит желание единства.
Мосты, естественно, сведут.
Сомкнётся линия трамвая.
Загомонит весёлый люд,
друг дружке медь передавая.
Зимнее время
Все земные заботы становятся мелки,
когда листья прощально дрожат —
под конец октября, когда сдвинуты стрелки,
когда сдвинуты стрелки назад.
Дополнительный час у природы похитив,
что сказать за него я смогу —
под конец октября, в пору первых бронхитов?
Под конец октября — ни гу-гу!
В этот час вне времён надо быть молчаливым,
надо быть молчаливым, как дым.
Когда видишь, как горько берёзам и ивам,
только кашель один допустим.
Здесь слова — вне игры, здесь иные законы.
Встань, застынь у ночного окна —
ты увидишь, как дрогнут платаны и клёны,
как грустит о них та же сосна.
Лист раздольно летит над землею, а значит,
он с землёю простился почти.
И никто не вздохнёт, и никто не оплачет,
и никто не оплатит пути.
* * *
Окно открыто в дождь.
Черно лоснятся листья.
Конечно, я его
забуду… Но пока
дождю ещё не час,
шурша сонливо, литься —
недаром день-деньской
томились облака.
Окно открыто в дождь.
Четыре тихих слова.
А я ищу других,
не в шёпот чтобы — в крик!
Но, может, напишу
спустя полжизни снова:
«Окно открыто в дождь».
И — выключу ночник.
Изъян зеркал
Когда, омыт органной белизной,
парил над утром яблоневый цвет, —
рождая звук отчетливо-стальной,
легли на стол заколка и браслет.
Чуть скрипнув, шкаф открылся платяной.
О восковой сияющий паркет
как будто дождь ударил проливной —
так дробно раскатилась горсть монет.
За этот миг прошло немало лет.
Изъян зеркал: за гладью ледяной
вчерашних отражений нет как нет.
Но внятен знобкий шелест за спиной
наедине со звонкой тишиной,
особенно, когда погашен свет.
Гефсиманский мотив
Эта зыбкая твердь,
эта слякоть ночных перекрёстков,
этот рельсов извив,
под фонарным лоснящийся взмахом,
эти псы вдалеке
с мелко-чётким, как буковки, лаем,
этот воздух сырой,
от которого кариес в шоке,
этот голос впотьмах,
что бормочет несвязные строчки, —
это все лишь затем,
чтоб ты знал, чем закончить период:
и, упав на лицо,
умолял пронести эту чашу…
* * *
Это было б дождём —
если б не было снегом.
Он беззвучно рождён
нашим пасмурным небом.
Он летит с высоты —
и ложится под ноги.
Станут снова чисты
города и дороги.
Начинай, снегопад! —
час решающий пробил —
с обнуления дат,
обеления кровель.
…Возвращаемся вспять,
к зыбким сваям причала,
ибо завтра опять
все начнётся сначала.
Вновь среди белизны
лягут чёрные строчки —
ибо нет у весны
ни числа, ни отсрочки.
Влажная уборка
Пыль всех дорог — сквозь щели рам оконных.
Я был везде, и я открыл закон
Неубыванья Пыли.
В моем скелете кальций тот же самый,
что был в скелете давнего врага
подобных измышлений.
В его зрачках ночное небо отражалось,
он отражён в зрачках погасших звёзд,
чей свет в морях рассеян.
И я курю шестую сигарету,
пуская дым в сноп солнца из-за штор,
где мечутся пылинки.
В их танце — мятный холодок предчувствий,
и земляной прохладой веет день,
но запах полироли —
побеждает...
* * *
«Добрый день, имярек», —
обознался прохожий.
Я не тот человек —
видно, просто похожий.
Мы расстались навек,
только фраза осталась.
«Я не тот человек», —
ненароком шепталось.
Окунаешься в быт,
невозможный без дозы, —
эта фраза свербит
вроде старой занозы.
«Я не тот человек», —
констатируешь утром,
отправляясь в пробег
по рутинным маршрутам.
И бредя на ночлег
средь привычного хлама:
«Я не тот человек», —
повторяешь упрямо.
Я по горло игрой
вашей сыт, если честно.
Я не тот, а другой,
только кто — неизвестно.
Это сделал мой век,
искажающий лица.
Я не тот человек,
а к тому — не пробиться.
Меж слепцов и калек
повседневной пустыни:
«Я не тот человек», —
утверждаю поныне.
И в зеркальную гладь
всё гляжу исподлобья,
не желая признать
достоверность подобья.
|
