Произведения

Тот Кто смотрит всегда сверху вниз
видит нас
как мы видим огромный пчелиный рой
встревоженно-суетливый
гудящий
таящий яд и угрозу
переполненный медом
шарахающийся из стороны в сторону
и похожий на толпу темпераментных итальянцев
выясняющих отношения
или рыжих евреев
решающих мировые проблемы
которые возможно не стоят выеденного яйца.

Тот Кто смотрит всегда сверху вниз
не открывая лица
видит нас
как мы видим клубящуюся муравьиную кучу
нацеленную в небо
стремящуюся проткнуть тучу
этот крохотный Везувий
ожидающий своей эпопеи - нового дня Помпеи
эту маленькую Вавилонскую башню
чье строительство никогда не будет закончено -
амбициозный проект крошечных насекомых
темнокожих и выносливых
как африканские рабы
или медно-красных
как индейцы -
коренные жители американского континента.

Я знаю
что Тот Кто смотрит всегда сверху вниз
видит всё всех и каждого
но иногда по ночам страдая бессонницей
я замираю от ужаса:
что если Он близорук
и среди миллиардов пчел
и мириад муравьев
не умеющих жить в одиночку
одинаковых как китайцы на взгляд европейца
что если Он
не в состоянии различить меня?

Поленовский московский дворик
и школьный чопорный кирпич,
как тень, легли на подоконник,
и в памяти защелкал бич,
чтобы опять я шла по кругу,
где девочки, попарно в ряд,
сосредоточенно друг другу
 в затылок не дыша глядят;
по бесконечным коридорам
больших и малых перемен,
в том прошлом времени, в котором
не происходит перемен:
все тот же спертый, лицемерный
там воздух, бледность детских лиц
и блеск, решительный и скверный,
в глазах у первых учениц.
Американское посольство
направо, прямо - чахлый сквер -
арбатское землеустройство
на поздний сталинский манер.
Пустая колокольня рядом,
асфальт, озвученный дождем…
И мы, отравленные ядом,
домой, счастливые, идем!

Серпантинная дорога -
жизнь моя, моя стезя.
Впереди бежит тревога
и догнать ее нельзя,

Обойти, вздохнуть свободно,
все предчувствия гоня,
потому что, соприродна
мне, она сильней меня.

И всегда была - в начале,
и останется в конце
старшею сестрой печали,
тенью на моем лице.

Облака распирает медовое млеко.
Шоколадница - школьница прошлого века,

ты беспечно порхаешь, свободно дыша,
как моя обрученная с чудом душа.

Мы с тобой не подружки, но, может, кузины,
копошимся у пестрой цветочной корзины

и не знаем, когда нас накроет сачок.
Но не будем о грустном, об этом - молчок.

Возвращаюсь, как будто из ссылки:
не ко времени и невпопад.
Не нужны мне глаза на затылке,
чтоб смотреть то и дело назад.

Время - воздух. А вдруг и от ветра
повороты зависят его?
В старой шляпе из темного фетра
ты стоишь там, где нет никого,

на углу возле здания ЦУМа,
ждешь меня на Охотном ряду…
Время - шум. Из-за этого шума,
ошибаясь, по слуху иду.

Ну, и какой тебе надобно воли? -
Низкое небо в заснеженном поле,
свет еще брезжит, но скоро уйдет,
точно народник унылый в народ.

Ты же иди на любые четыре
стороны света, известные в мире.
Или подальше куда-то еще,
как объяснят тебе через плечо.

Дровосек в лесу палачит.
Лес по дереву не плачет:
из земли другое прет -
плодовит его народ,
все холопы и холопки,
все сгодятся для растопки

В Междуречье Ефрата и Тигра,
на младенчески пухлой земле
райский ветер ласкал мои икры,
пальцы в мягком тонули тепле.
Но когда по пустыне кругами
я брела через годы и дни,
то песок закипал под ногами
и, коробясь, темнели ступни.
А потом по Европе, гонима,
я бежала сквозь все города -
из Мадрида к мадьярам, до Нима,
на Восток, в холода, в никуда.
Я по снегу бежала босая,
прилипала к молочному льду.
Гроздья воронов, с веток свисая,
грозно ждали, когда упаду.
По стерне я бежала - дубели
быстро кожа моя и душа.
И не вены во мне голубели -
иглы, терния, боль вороша.
Но когда на рассвете коснулась
стертых ног поцелуем трава,
показалось: домой я вернулась,
в райский сад, прощена и права

Бабушка учится танцам
и посещает танцкласс.
Два василька ее глаз
яркостью спорят с румянцем.

Ах, как взлетают легко
девушки, кони, домишки.
К завтраку жарятся пышки,
шустро бежит молоко…

Город совпал и года,
все же они разминулись...
Видимо, в Витебске улиц
несколько было тогда.

Мне бы плюнуть через Обскую Губу,
на худой конец хоть локоть укусить.
Но единственное, что еще могу, -
в Голосеевском лесу заголосить.

Алиса живет в зазеркалье,
за глянцевой гладью стекла,
где тайные тропы шакальи,
четыре медвежьих угла.
Где кролики не травоядны,
улыбчивы только коты,
где взрослые судьбы нескладны
и дети - уже не цветы.
Безумны открытость и ясность,
где норма - переть на пролом.
Алиса встречает опасность
на каждом шагу, за углом.
Фонарь недобитый сочится
слезами, пустырь да стена…
Но с ней ничего не случится,
поскольку бессмертна она.