Произведения

Часы старинные, с массивным маятником, с мелкой, едва заметной сеточкой на циферблате, с потускневшим лаком на деревянных боках, зашипели и пробили полдень. Сашка отложил в сторону начатую книжку. Не читалось. Да и сумеречно в комнате. Зимой даром, что день в разгаре. Если небо низко, то и солнца нет. Чахлые лучи его сквозь облака, сквозь молочный, дрожащий кисель, повисший над землей, едва пробьются рассеянным, блеклым светом. Заглянут уныло в окно и, словно вспомнив о делах неотложных, тут же поспешат исчезнуть. Сегодня такой день. С утра на улице не видать ничего. Сплошной туман — туманище! Такое только при самых лютых морозах случается. Не зря, едва попыталось солнышко постучать в окошко оранжевой своей, мохнатой рукавичкой, как тут же спряталось. Мороза, знать, боится. Наверняка, сидит сейчас солнце в своей избе, греется возле русской печи да поглядывает исподволь на замерзшее, заиндевевшее окно дома Сашки. Мороз, он сильнее всех! Человека и зверье разное, и птицу по домам, убежищам своим, по гнездам разогнал. Даже солнце его страшится. А вот Сашка мороза не боится! Хоть на лыжах готов, хоть на ледянках, хоть дрова колоть, хоть по хозяйству со скотиной управляться. Любая работа Сашке по плечу. За всякое дело он берется с задором, с улыбкой. Еще и деда подгоняет! Бывало, так расстарается, что скинет свою шубейку, а со спины пар валит. Дед шумит, тревожится — озябнет Сашка, захворает, а тому все нипочем! Знай смеется, да шибче на работу налегает. Во всем положено проявлять себя равным со взрослыми. Как иначе? Недавно ему исполнилось аж десять лет! Только сегодня Сашке не радостно. Дед его, мастер резьбы по дереву, уехал спозаранку в райцентр, к кузнецу за особым инструментом — гнутой стамеской — клюкарзой. Да еще не простой, а с какой-то хитринкой. Сашка толком сам не знал, с какой. Знал лишь, что в руках деда та самая клюкарза превращалась в волшебную палочку. Гуляла по древесине легко, непринужденно, споро. Быстро, прямо на глазах рождалась то ложка, то тарелка, но особенно нравилось Сашке наблюдать, как дед резал фигурки из кусков подобранных в лесу веток и корней. Повертит дед деревянную загогулину в руках и заскользит по ней, едва касаясь стамеской. Непонятным казалось, что задумал старик, но проходил час, другой — и вдруг корявая деревяшка превращалась в косматого, страшного лешего или в русалку, что склонилась над своим отражением в воде. Сашка от такого чуда приходил в восторг. Хотелось и ему вырезать что-то диковинное, но дед требовал резать ложки! Сашка повиновался, хотя и ворчал. Ложки у Сашки получались не такими красивыми, как у деда. То кривая, то больше на черпак похожая, то выщербленная или с занозами. Дед брал его изделие в свои руки, крякал и приговаривал:
— Да уж… Не душевно. Но для навыка сойдет. Давай-ка еще одну. Сладится.
Сашка вздыхал и принимался за следующую ложку хотя и подозревал, что дело вовсе не в его неумелых руках, а в затейливом инструменте под названием клюкарза. Да не в обычном. Таковых у деда имелось множество. Секрет крылся именно в той стамеске, которой особенно дорожил дед, которой пользовался всегда и прятал после работы в стол. Стамеска как стамеска, и все же ощущалась в ее потемневшей, отполированной ручке, в вороненом, плавном изгибе клинка, тусклом блеске заточенного края какая-то таинственность, какая-то скрытая, неведомая сила, готовая выплеснуться наружу и лишь ожидавшая своего часа. Час этот наступал, едва дед отпирал ключом ящик своего стола, вынимал из него любимую клюкарзу, поглаживал ее нежно, крестился и, пошептав что-то над ней, принимался за работу.
— Ты чего там бормотал? — Пытал старика Сашка.
— Просил открыть незримое. — На полном серьезе отвечал дед. — В каждом сучке, корешке, каждой коряжине скрыто неведомое. Узреть его не каждому дано, но такая власть у стамесочки имеется.
— Отвечает?
— А как же! Она ить живая.
— Так уж живая. Получается, и я могу просить? — Не унимался Сашка.
— И ты. — Соглашался дед.
Тут Сашка хмурился. Такой разговор у них случался не раз. Давно потерян счет, сколько раз Сашка перебирал весь набор инструментов для резьбы по дереву, что висели на стене, над рабочим столом деда. Все эти стамески: прямые и полукруглые, рыбьи хвосты и клюкарзы, эйсмусы, церазики и штихели. Только ни один из них не желал говорить с Сашкой.
— Я спрашивал. — С обидой замечал Сашка. — Они не отвечают.
— Так ты с трепетом инструмент в руки бери, с уважением — и услышишь его волшебный голос.
— Все так и делаю. Не получается. — Упрямился Сашка.
— Получится. У меня же получилось. — Уже чуть не в полный голос смеялся дед.
«Хитрит дедушка, — думал про себя Сашка. — Не дает мне свою стамеску, что прячет у себя в столе. Говорит, что слишком тонка для меня, что этот инструмент лишь для мастера, что способен тоньше волоса стружку снять да в любом горбыле красоту увидеть. Только молчит, что его клюкарза не простая, а волшебная, говорящая. Вот бы мне такую. Иначе, с обыкновенным-то инструментом не то что фигурку, даже ложку вырезать красиво не удается!»
Так думал Сашка, представляя, как однажды возьмет дедовскую клюкарзу. Пойдет в лес — тайгу. Там отыщет с помощью волшебного инструмента самую замысловатую сучковину и, по завету необычной стамески, вырежет из нее что-то такое, отчего не только у друзей-пацанов, но и у самого деда дух зайдется от восторга! Оставалось лишь выбрать подходящий момент. Тот настал однажды. Долго бродил Сашка по лесу, стоял возле вывернутых ветром елей, вздыбивших свои, покрытые землей, переплетенные корни, словно стены. Подбирал уроненные кедром, витиеватые, скрученные, покрытые наростами ветви. Подражая деду, важно постукивал по ним деревянной ручкой клюкарзы, спрашивая, словно советуясь с ней, не видит ли та в заготовке что-то такое, эдакое, но не получив ответа, следовал дальше. Не найдя ничего подходящего, Сашка вернулся домой расстроенный. Молчала клюкарза. Не отвечала на его расспросы. Видимо, догадалась, что не хозяин к ней обращался. Только еще большее расстройство взяло Сашку уже дома, когда похлопал он себя по карманам и понял, что потерял заветный дедов инструмент. Бежать обратно, искать? Дело пустое. Так и пришлось виниться за содеянное. Ожидал Сашка, что дед закричит, затопает ногами, даже сдернет со стены вожжи и отходит его по спине, но тот лишь покачал головой и огорченно произнес:
— Экий ты несуразный, Сашка! Мятущийся. Может, нам приобресть для тебя личный инструмент? Решено. Как соберусь в райцентр, возьму тебя с собой. Пойдем к кузнецу. Выберешь сам, что в сердце твоем отзовется.
От этого известия Сашка оказался сам не свой. Личный инструмент — показатель признания, мастерства. Мало кто из пацанов в деревне мог похвастать своим, специально для него изготовленным инструментом, а уж кто мог, тот пользовался особым уважением. Сашка дни считал, когда они с дедушкой отправятся в райцентр, но отрывной календарь на стене худел, пожелтели и облетели листья в садах, заалела, зардела тайга, а вскоре и вовсе покрылась снежным покрывалом. Дед словно забыл о своем обещании. Лишь хмурился и обрывал Сашкины приставания
— Достойно веди себя! По взрослому. Терпение имей! Инструмент суетных и верхоглядов не терпит.
Кто такие верхогляды — Сашка не знал, но подозревал, что это брякало, болтуны вроде Кольки, что жил за три дома от них, вверх по улице. Колька, хотя и старше Сашки на пару лет, но навыка ни к какому ремеслу не имел. Брали его к себе в воспитанники и шорник, и сапожник, и слепой дед Василий — гончар, и даже пастух Макар, умелец мастерить дудки и играть на них. Только ни у кого Колька надолго не задерживался. Не сохранялся меж Колькой и очередным наставником завет стариков — «Мастер, имей уважение к ученику, а ученик — не теряй усердия». Усердие — это не про Кольку. Он славился не только нерасторопностью, но великой ленью, а еще тем, что врал напропалую и никогда не держал своего слова. Так и жил Колька под насмешками, важно заявляя, что едва окончит школу, сейчас же уедет в город и станет там большим начальником, а они, насмешники, еще придут к нему на поклон. Тогда-то он всем все и припомнит. Еще больше от таких слов смеялись пацаны. Не верили. Никто не хотел становиться похожим на Кольку. Сашка не исключение. Его мечта — походить на деда, чье слово — закон, дело — золото, а суд не обиден.
Сколь же велико оказалось разочарование Сашки, когда узнал он, что дед уехал в райцентр один, а его с собой не взял, хотя и обещал. Неспроста! Видимо, решил дед, что не готов Сашка пока еще к собственному инструменту, не оправдал ученик надежд мастера. С расстройства Сашка чуть не заплакал. С утра ходил сам не свой. Брался ложку резать — не режется, книжку читать — не читается. В окно поглядеть? И сквозь-то не видать ничего. Стекло сплошь льдом затянуло. Положил Сашка свою руку на оконную наледь. Холодно! Защипал, зацарапал лед по ладошке, но все же — чуть оттаял, позволил через образовавшуюся прогалинку разглядеть, что делается на улице. А на улице светлым-светло! Даром, что солнца нет. От снега все светится, искрится, сверкает. Деревья словно в сияющие, богатые шубы оделись. Могучими, неспешными волнами по полям, по взгоркам, по распадку разлилось снежное полотно. Крыши домов тоже белые. Только трубы торчат. Над трубами дымы тянутся вверх столбами, в самое небо. И небо белое. Словно нет других цветов. В день другой Сашка такой красоте порадовался бы, но не сегодня. Сегодня ему грустно. Может, на печку залезть? Печь — кудесница, все беды — болезни, грусть-усталость — как рукой снимает. Бывало, намается Сашка за день, заберется к вечеру на печь. Там на пыльной, затемненной кирпичной лежанке взвалехнется, зароется в набросанные ватные телогрейки, овчинные полушубки да тулупы, положит голову на теплые, щекочущие щеку пимы и замрет тихонько. Настроится слушать, как внизу, в горнице, дед читает вслух газету, хотя газета и неинтересная вовсе. Так и заснет. Проснется поутру бодрый, сильный, радостный. Никакие невзгоды против печи не устоят. Только против сегодняшней печали даже печь казалась бессильной. Сашка поцарапал ногтем наледь на оконном стекле, заглянул еще раз в начавшую уже затягиваться инеем проталинку, сделанную им чуть раньше, и хотел отойти от окна, но заметил движущуюся по уличной дороге конягу по имени Француз. Попона на спине Француза покрылась пушистым инеем, а из ноздрей валил такой пар, что вокруг головы его висело огромное белое облако. Лошадка тянула за собой сани-розвальни с большой бочкой, наполненной водой. Возле бочки притулился возчик, похожий на бесформенную, снежную кучу в своем тулупе. Он держал в руках вожжи, временами встряхивал ими и покрикивал:
— Шевелись! Иностранец, французик беспардонный!
Умное животное в ответ стригло ушами, но шаг не ускоряло. Оно прекрасно знало свои обязанности. Изо дня в день, в любую погоду путь его лежал от фермы к реке и обратно. Летом — запряженным в телегу, зимой — в сани с прилаженной к ним бочкой для воды. Не будь возчика, Француз и сам бы проделал весь этот путь в обе стороны. Только без возчика нельзя. Кто-то должен накачивать воду в бочку. Сашка проводил взглядом сани и встрепенулся. Вид лошадки, тянущей сани с водой, напомнил ему, как еще вчера дед просил его натаскать воды с реки, но он, увлеченный чтением, не отрываясь от книжки, жалобно заныл в ответ:
— Дед, почитать охота. Давай завтра за водой, можно?
— Завтра? — Удивился дедушка, но спорить не стал. Как и не напомнил Сашке о том, что назавтра они собирались вместе ехать с утра в райцентр. Он лишь хмыкнул и пробурчал: — Можно и завтра, но не подведи!
— Не подведу, дедушка, не сомневайся! — Отмахнулся Сашка и вновь с головой ушел в книжку.
Сейчас же, вспомнив о вчерашнем своем обещании, Сашка подпрыгнул на месте. Как же это он забыл! День на вторую половину склонился, дед вот-вот вернется из райцентра, а воды в доме как не было, так и нет! Опрометью бросился он из горницы. Сорвал с гвоздика полушубок, сунул босые ноги в пимы, шапку натянул на ходу и — на улицу. Там подхватил веревку от салазок с закрепленным на них четырехведерным бидоном для воды — и бегом к реке. Благо недалеко. Всего с десяток домов, а там и бережок.
Велика сибирская река Чулым. Широка, неспешна. По заводям да по омутам рыбой полна. Хоть шапкой черпай, пустым не уйдешь. По отмелям песочек золотистый. Вода мягкая, словно бархат, чистая как роса, а на другом берегу тайга высится, чернеет, на многие сотни километров тянется. Каждую зиму Чулым засыпал. Затягивался льдом, укрывался снежным пуховым одеялом, расчерчивался тропинками да санными следами, а ближе к берегу рассыпался лунками рыбаков да прорубями, чтобы воду набирать. К одной из таких прорубей — путь у Сашки. Быстро начерпал он воды, потянул саночки в обратный путь, но остановился. Даром что мороз! Пацаны-приятели снег расчистили на льду. В хоккей играют. Вместо шайбы жестяная банка с замерзшей в ней водой. Вместо клюшек у кого что: палка, метла, обломок доски. Заметили Сашку, кричат, зовут. Игрока в одной из команд не хватает, на ворота встать. Знают, что Сашка лучший вратарь.
— Не могу. — Крикнул Сашка в ответ. — Корову и теленка еще напоить надо.
— Ты только на штрафной удар встань, а там мы сами уже. — Кричали ему.
— На штрафной только. Уговор! — Не удержался Сашка. Оттащил салазки в сторону от дороги и бросился к товарищам.
Как так произошло? Или минута оказалась длинна, или день решил подшутить над Сашкой, но показалось ему, что он и оглянуться не успел — сумерки уже. Известно, зимой день короток. Спохватился Сашка, бросился к санкам своим, а те примерзли полозьями к насту. Не сдвинуть! Покликать друзей? Оглянулся — все мальчишки по домам разбежались. Остался Сашка один стоять на бережку. Долго маялся с санками, аж взмок, да толку чуть! Благо, мимо мужички шли, топорами отбили примерзшие салазки. Тянет Сашка за веревку, а полозья намерзшими комьями, буграми ледяными покрылись, скользят худо. Только Сашка упорно тащит, торопится, слезы обиды по щекам размазывает. Уже и от собственного инструмента, что дед обещал ему, готов отказаться. Только бы не не посмотрел на него дедушка пренебрежительно и не сказал:
— Эх, Сашка! Ведь ты верхогляд оказался!
Оставалась у Сашки единственная надежда успеть домой до возвращения деда. Ан, не вышло! Вон он, напряженный, встревоженный, стоит возле ворот дома. Руку козырьком над глазами держит, будто от солнца заслоняется. Смотрит в сторону реки. Заметил Сашку, сразу расслабился и, едва тот подтащился к воротам, подхватил веревку салазок со словами:
— Ступай в избу! Иззяб весь.
Сашка же вцепился в рукав дедовской бекеши, сквозь слезы тараторя сразу обо всем, что накопилось в его душе. Он и каялся, и заверял в своей любви к деду, и ругал сам себя за собственную забывчивость. Так лопотал он от ворот до самого крылечка, где дед остановился, вытер рукой слезы со щек Сашки и строго проговорил:
— Добро. Поверю, но с условием. Ступай в избу и, покудова я с хозяйством обращаюсь, вырежь мне ложку. Да не похабную и не горбатую, а достойную мастера. В сем скрывается мое прощение. Не справишься — зваться тебе пустомелей.
Бросился Сашка в дом. На ходу скинул полушубок, шапку и застыл возле дедова рабочего стола. Заготовки рядком лежат. Бери любую, но Сашка, внимательно покрутив в руках несколько, остановился на особенной. У нее от сучка изгиб шел. Словно специально для изгиба ложки природой сделанный. Потом взглянул на ровный строй стамесок. Какую выбрать? В отчаянии взял первую попавшуюся. Приложил стамеску к своим губам и, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, прошептал:
— Стамесочка, милая, не подведи! Сладь работу не стыдную! На тебя, родимая, вся надежда.
Затем, подражая деду, попытался легонько стукнуть ручкой стамески по заготовке, но случайно стукнул клинком, отчего тот запел тихо, мелодично, радостно, и вместе с этой песней пришла к Сашке уверенность. Он резал дерево, не отвлекаясь, не останавливаясь. Не заметил даже, как с улицы вернулся дед, подтопил печь, сдвинул с загнетка в ее пышущее чрево чугунок с кашей — ужин для них с Сашкой — и сел, терпеливо шурша газетой.
Наконец, Сашка оторвался от работы. Ложка получилась на зависть — гладкая, ровная, в пропорциях правильная, да еще с изюминкой — изящным волокнистым изгибом соединяющим черенок и черпачок.
Подошел дед. Покрутил ложку в руках. Хмыкнул удовлетворенно. Не говоря ни слова, отпер стол и вынул оттуда клюкарзу — изогнутую стамеску, точно такую, как потерял летними днями в тайге Сашка.
— Держи! — Торжественно протянул дед клюкарзу Сашке. — Достоин! Теперь это твой самоличный инструмент. Береги его!
От неожиданности, от взметнувшегося восторга Сашка, не веря ни глазам, ни ушам своим, сначала замер, потом протянул дрожащую руку к новенькой, еще не испробованной в работе стамеске и тут же отдернул ее.
— Дедушка, оставь себе взамен той, что я потерял, а мне разреши забрать вот эту. — И Сашка показал деду стамеску, которой работал над своей чудо-ложкой.
— Не ошибся я в тебе. — Смахнул дед слезу с глаза.
Сашка стоял напротив. Он крепко прижимал к своей груди старую, потертую стамеску и что-то шептал ей, прислушиваясь, как внутри инструмента бьется живое сердце.