|
Мурадин ОЛЬМЕЗОВ
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
Лишь в будущем и настоящем
есть подлинность, а что прошло,
вслед за собою не утащим:
его пушинкой унесло.
Вот, кстати, что вчера-то было?
Не сгинуло ли все во сне?
Под вечер, помню, подарила
цветочница улыбку мне.
Исчезла, что ли, вроде грезы?
Перевернул почти весь дом —
и лишь тогда в бутоне розы
я отыскал ее с трудом.
А что еще? Да все, пожалуй…
Бросаюсь я к календарю:
прощай, вчера, товар лежалый!
Себя дню новому дарю!
Но настоящее несется
в прошедшее — не потому ль
ничем не скованный ход солнца
страшит нас, точно посвист пуль?
Не потому ль Сахара, сочных
растений некогда полна,
по прихоти часов песочных
теперь — песчаная страна?
Лишь в будущем и настоящем
есть подлинность, а что прошло,
то ветром времени гудящим
прочь паутинкою смело.
Но с нами ль нынешнее время,
когда (зови их, не зови)
скрываются его мгновенья —
встревоженные муравьи?
Лишь в будущем — исток восторга!
Все остальное — грезы, бред…
Цари же, будущее! (Только
того, что будет, тоже нет.)
* * *
Как давно
стрекозы я не видел,
неподвижно
зависшей
над прудом!
Как давно
не видал я улитки,
что скользит
по травинке,
похожа
на верблюда
в бескрайней пустыне…
Если б звезды
о летнюю пору
перестали
на головы падать,
мы б их тоже,
наверно,
забыли.
* * *
Словами можно отодвинуть мрак,
мгновенно одолеть любые дали,
но те, что обронил ты просто так,
подобны зернам, что ростков не дали.
На них как будто пролит травобой —
вовеки им не сделаться кустами,
не вытянуться свежею травой,
не вспыхнуть благодарными цветами.
Как однодневки-бабочки, они
под вечер машут крылышками еле,
пока не сгинут в сумрачной тени,
оставшись без задачи и без цели.
Слова же те, в которых пышет гнев,
которым промах отроду не ведом,
впиваются в сердца, осатанев,
ехидствуя и злобствуя при этом.
Где падают они на землю, там
колючек зверских тотчас зреет завязь,
босые ножки раня ветеркам,
в крыла рассвета яростно вонзаясь.
* * *
Чья ты улыбка, цветок?
Кто тебя здесь обронил?
Девочка?
Птичка?
Песенка чья ты, родник?
Кто тебя здесь обронил?
Мальчик ли?
Дождик?
Слова на ветер
Сколько слов я убил ни за что
за те годы, что прожиты?
Улей?
Или десять?
А может, все сто?
Те слова, что сказал просто так, —
словно дождь
над бесплодной пустыней,
словно зерна,
что всходов не дали.
«Я люблю тебя», —
в шутку сказал —
и три слова безвинно убиты.
«Не волнуйся, дружище, улажу», —
так сказав,
позабыл обещанье.
«Непременно приду, дорогая!» —
и опять же
не сдержано слово…
Те слова,
что сказал просто так, —
это осы, что жала вонзают
не в других,
а в себя,
без пощады.
(Точно так,
в западню угодив,
убивают себя скорпионы.)
Под ногами
листья шуршат —
это трупики слов
умерщвленных.
Очень скоро
костры запалят —
и развеется прах их
по ветру.
Отмщение
В огромном доме
с окнами в решетках,
с массивными
железными дверьми
все стало пропадать:
столы и стулья,
ковры, картины,
золото и деньги…
И люди — тоже.
Ровно через месяц
дом опустел:
в нем больше ни вещицы
и ни души.
Еще же через месяц
на месте дома
лишь одно трюмо
под моросью осенней холодело,
подобное печальному надгробью
в небытие скатившемуся дню.
Когда бы не настенные часы,
что тикали в бесплотном зазеркалье,
идя в другую сторону,
никто бы
не смог узнать,
чтo здесь произошло.
В один из дней
рассыпалось стекло
на мелкие осколки,
из которых
одна слезинка выкатилась.
То
была слеза невинного ребенка.
Умирающий дом
Ревет Баксан, и Андырчи-скала
взмывает к небу так же, как бывало,
но, словно век, минута тяжела
для дома умирающего стала.
Здесь никаким подпоркам не помочь,
вся крыша прохудилась, набок свесясь,
с опаской сквозь сгустившуюся ночь
заглядывает в дом печальный месяц.
Живет хозяин в городе давно.
Как бельма, паутина застит окна.
Здесь смех звучал, здесь пенилось вино —
но память о том времени поблекла.
Весь двор порос крапивой, лебедой,
и кажется, вот-вот, в волненье диком,
крыльцо, такой пришиблено бедой,
от дома убежит с протяжным криком.
Тропа же, что то радость, то печаль
к порогу приводила то и дело,
уже давно, скуля, уходит вдаль —
собакой, что навек осиротела.
Не возвратить ушедшего навек…
Дом старый — точно старый человек.
Цветы
По зеленой лужайке
девчонка бежит.
Ее радостный смех разноцветен,
как букетик цветов
у нее в кулачке.
Майской улицей
девушка споро идет,
и улыбка ее лучезарна,
словно розы,
что нежно прижаты к груди.
Под неоновым светом
девица стоит,
сеть любовную снова сплетая
из неверных лучей
подгулявшей луны.
Приторочена роза
к холодной груди —
то, понятно, бумажная роза,
да, фальшивая роза,
как сердце ее.
На асфальте
понуро старуха сидит,
ей в ладони стекают монеты —
это слезы ее,
что иссохли давно.
О цветах
речи нет и в помине.
* * *
Лужа у дороги
высыхает.
Девочка зачерпывает воду —
и ее на травы выливает…
Так птенцов пускают
на свободу.
* * *
Дождь оставил
прозрачную лужу
с краем облака,
в ней отраженным
рядом с веткою вишни
зеленой,
и на ней
задремал ветерок.
Эта лужа
была бы стеклянной,
не найди в ней приют
лягушонок,
пучеглазый
и гордый собой.
Перевел с балкарского Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ
|
