|
Нина КОСМАН
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
Видишь, как солнце прячет
ловко золотыми руками
память о смуглых предках
в длинные языческие вазы;
тонкие руки солнца,
проворные жёлтые пальцы –
чтобы мы ничего не знали
о спокойных этрусских лицах,
о лёгком этрусском прахе
и о зеркале веков между нами и смертью.
* * *
В городе Дельфы,
где кровавые игры
вместо пророчеств
и мирных игр,
движутся тени
жрецов и пифий
и тех, кто за пророчества
платил кто чем мог –
рабом, петухом, конём, монетой;
в городе Дельфы
жизнь, как старые сети,
в них только туристы и гиды,
и я в эти рваные сети
попалась, не могу распутать,
понять – где я,
где пифия,
где жрец,
где петух,
где конь,
где монета,
и чей голос мне шепчет
«Останься,
ты и есть та самая пифия,
а о монете и коне забудь».
ПАМЯТНИКАМ
Я завидую вам, свергнутые
с современности пьедестала,
за то, что вы видели много,
не за то, что видели вас;
не за то, что вы значите толпам,
а за то, что вы над ними стоите,
молча наблюдая беснующихся
право-левых, не важно каких;
все станут пылью истории,
все затихнут, исчезнут, лишь вам
дано век доживать долгий
поверх бесноватой толпы.
* * *
Где сестра твоя непутёвая, говорила мать.
Сегодня мы всей семьёй идём умирать.
В дверь, слышь, фрицы опять стучат.
Собирайся быстрей, зачем тебе столько книг.
Там, где мы будем, обойдёшься без них.
Всегда ты последний, сынок, говорила мать.
Ну вот, собрались, а теперь ему хочется спать!
Выспишься там, где будем вместе лежать.
Чем книги в мешок совать, сестру б отыскал.
Ну что за дурак, в самом деле, какой вокзал?
Вот и сестра нашлась, лежат всей семьёй.
А тот, что колонну их вёл на убой,
до пенсии дожил, до внуков и даже до пра-,
у внуков натуры тонкие, не надо их тра-
вмировать болтовней про какой-то лес,
что с того, да мало ль на свете мест,
что с того, что поляна, ведь никто не воскрес;
а про то, как дед его метился в мать,
да про то, как младшему хотелось спать,
а когда упал на мать и из рук выпал мешок,
посыпались на тела книги да какой-то мелок...
Молчите, зачем вы внуку-то про ваш лесок.
* * *
Видишь, как чайки сонно,
медленно, сонно кружат,
крыльями сонно машут
над красной глиной у озера,
глиной, из которой греки
лепили узкие вазы
с узором из быта богов
(владеющие тайной смерти,
ей оказались подвластны) –
боги из красной глины
у озера сонных птиц.
* * *
Как ягнят, их вели на жертву,
но не говорили какую,
а бог глядел из канавы,
в которой валялись трупы,
а ещё он глядел из щелей
бараков и крематориев,
которые построили люди
по приказу других людей;
бедный бог, тебя не спросили,
можно ли умерщвлять миллионы,
а теперь говорят нет бога,
раз позволил им так умереть.
А что бог был одним из ягнят,
которых вели на жертву,
черноглазым мальчишкой был,
мамой с грудным ребёнком,
старухой, доковылявшей до рва,
никто об этом не знал,
ни те, кто отдавал приказ
мол, в мать и ребёнка – разом
чтоб сэкономить пули,
ни те, кто глядел и забыл,
чтоб ничто не мешало спать.
А после земля дышала,
будто двигались трупы,
и встал один, не совсем убитый,
и пошёл по лесной тропинке,
по которой никто не ходил,
спал в кустах (мох, как постель, был мягкий),
ягоды ел на обед,
глазами, большими от голода,
смотрел на зайцев и белок,
а волки и прочие хищники
его не трогали, ведь бога они не едят;
и так он прожил два года,
а как только вышел из леса,
окружили его селяне, и – пальцем на него, пальцем,
вот же, ходячий труп
(заросший был бог, как Маугли),
и, давай, говорят, отсюда,
не осталось тут для тебя ничего.
И он уехал и дожил до старости
в квартире у самого моря,
в городе таком, Бат Яме,
(лучше, чем в Яме, пошучивал бог),
и когда он умер,
не осталось от него ничего,
кроме старой тетради,
и в ней два слова:
«я выжил».
Вырвали из неё лист,
положили в музей.
Вот и всё, что я знаю о боге.
* * *
Несущественная разница
Душ и тел
Существом калядится,
Рядом дел.
...Рядом – несусветица
Душ и туш.
Душность – дело месяца,
Дюжность – душ.
«Брать тела овьючены.
Души – мнут.
Врать – тела обучены...»
Души – ждут.
* * *
Не рассыпаться – а сыпаться смело.
Чуть-чуть понарошку, чуть-чуть неумело.
Чуть-чуть с подфиалочной влажной ленцой.
Чуть-чуть очумело – на сердце, в лицо.
Чуть-чуть под гитару, чуть-чуть полусном
В хвостатые будни продлиться зевком.
Чуть-чуть – на загвоздку,
Чуть-чуть на ответ
Ветрено-хлёсткий,
Которого – нет.
Просыпаться чутко,
Проснуться чуть-чуть
И снова – в мохнатую залежь нырнуть.
* * *
Меж осеннею накипью
И истёкшей весной,
Вольной птицей – и ястребом
На холсте в мастерской,
Между тенью и формою
Тени в земле
Тенью повторною
Живущих вовне,
Между мерой и образом
Повторных миров
Оркестровкой наркоза –
В молитв часослов...
Выбирай, коль покою
Тебе не даёт
Над твоей мастерскою
Голубой потолок.
* * *
Весною на Крите
могилы цвели.
Царь Минос, найдите
кусок той земли--
Кносский дворец,
лабиринт, тронный зал,
всё, что когда-то
Зевес предсказал.
Но царь Крита, увы,
не найдет свой дворец
остался в живых
лишь придуманный жрец;
ни тени, ни звука
у цветущих могил--
кто в них похоронен,
даже Минос забыл;
лишь тень Ариадны
пробегает раз в год,
когда ночи прохладны
и могила цветет.
|
