Произведения

Что из себя представляют Кимры? Заштатный городок с населением в 47500 человек, когда-то дворцовое село. Известны с 1546 года, когда Иван Грозный подписал грамоту, связанную с беспошлинной торговлей солью, упомянув в ней населённый пункт. Издавна за Кимрами закрепилась слава обувного села – с Отечественной войны 1812 года до афганского конфликта кимрские обувщики снабжали войска своей продукцией.
Слава кимрских обувщиков была противоречивой. Т. Готье во время второго путешествия в Россию, сравнивая Кимры с Парижем, отметил: «Наверное, как раз в Кимрах Бастьен купил прекрасную пару сапог, о которых говорится в народной песне» (1). Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» изделья кимряков назвал товаром первейшего сорта(2). Чехов упомянул село вскользь: «Я знал, что Кимры добывают себе пропитанье сапогами…» (3), – следовательно, оно было известным на Руси; здесь даже форма «Кимры» (а не «Кимра») показательна – по уровню жизни населённый пункт не раз сравнивался с городом, но по экономическим соображениям – разнице в налоговых отчислениях – статус села не менялся. Однако наряду с качественной обувью кимряки любили приторговывать и халтурой, что, учитывая немалые объёмы продаж, стало общеизвестным фактом. Гиляровский в «Москве и москвичах» рассказывал о кимрской обуви: «Купит он (клиент. – В.К.) сапоги, наденет, пройдёт две-три улицы по лужам в дождливую погоду – глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит» (4). Пришвин кимрских бракоделов тоже не жаловал, кимрским стадом (5)величал, правда, к концу жизни сам клиентом местных сапожников стал – когда волна брака сошла на нет (6).
Статус города село, откупившееся в 1846 году от графини Ю. П. Самойловой (именно её Брюллов изобразил на полотне «Последний день Помпеи» – во всех женских образах!), получило в 1917 году. В советское же время на шесть лет переходило под юрисдикцию Московской области (после расформирования Тверской губернии), однако с момента создания Калининской области вернулось в «родные пенаты».
В советское время обувное производство в Кимрах росло, но уже силами не кустарей-одиночек, а фабрик: «Красная звезда» и «Стахановец»; в этот же период возникли Савёловский машиностроительный и Станкостроительный заводы, фабрика им. М. Горького и др. – ныне что-то потеряно, где-то сокращено производство. Но жизнь продолжается, не умирает. Солженицын, заглянувший в Кимры в ходе «объезда» России («Очерки возвратных лет») в 1996 году, едва не свалился в яму, вырытую на центральной улице – до недавнего прошлого Кимры напоминали город, подвергшийся бомбардировке: выбитые окна, полуразрушенные фасады, мусор… В 1930-50-е годы в Кимрах проживало немало политически неблагонадёжных граждан, коим не разрешалось селиться в пределах 101-километровой зоны; Кимры располагались на 133-м километре от Москвы, а преимуществом оказалась железная дорога, связывающая Москву и Санкт-Петербург. Благодаря этому здесь побывали Мандельштам и Бахтин, детская писательница Г.Р. Лагздынь и др.
В последние годы Кимры называют столицей деревянного модерна и малой столицей наркомании (7); и то, и другое – скорее преувеличения; деревянный модерн в Кимрах стремительно редеет, а проблема наркомании стоит не острее, чем в прочей российской провинции (особенно после ухода цыганского табора). Внимание к Кимрам привлечено рядом публикаций и таким удивительным фактом: дьяконом в одном из местных храмов стал цыган Эдуард (в сане – Элизбар; к вере его привёл протоирей Андрей Лазарев – активный борец с наркоманией) – из семьи, которая также занималась, до принятия отпрыском сана, торговлей героином (8)!
История города, образ Кимр, вкратце переданные выше, слагаются в том числе и из текстов (мы подтверждали это соответствующими ссылками, при желании не сложно привести примеры и на все прочие факты). Это несколько иной взгляд на историю города, нежели почерпнутый из «традиционных» документов. И в этом аспекте проблематика локального текста и текстуализация пространства может принести немало пользы. (Автором была сделана попытка описать историю Кимр посредством анализа стихотворения Б.А. Ахмадулиной «Помышление о Кимрах», однако в этом случае задачей стали скорее локально-текстуальные комментарии (9).)

В отечественной практике текстуализация пространства началась с выявления петербургского текста (в 1973 г.) В.Н. Топоровым, что оформилось в 1984 г. в исследование «Петербург и петербургский текст русской литературы» (Семиотика города и городской культуры. Петербург. – Тарту, 1984). В последующие годы проблематика локального текста, в первую очередь, как нового, неразработанного явления в науке, стала достаточно популярна (приведём, как пример, исследования В.В. Абашева «Пермь как текст» (Пермь, 2000), А.Ю. Сорочана «Тверской край в литературе: образ региона и региональные образы» (Тверь: издательство М. Батасовой, 2010), А.П. Люсого «Крымский текст в русской литературе» (СПб.: Алетейя, 2003), «Московский текст: Текстологическая концепция русской культуры» (М.: Вече: Русский импульс, 2013) и др.).
Отметим, что определение локального текста применительно к небольшим городам (Пермь в исследовании В.В. Абашева – город провинциальный, но небольшим его не назовёшь) и более-менее объективный разговор о них не может быть в полной мере правомерным по одной причине: он формируется скорее не путём выборки и анализа, а путёмнакопления, где выборка и анализ в силу объективных причин – малого корпуса текстов – отходят на второй план. Это, в первую очередь, повышает роль и значение исследователя – сборщика текстов, – поскольку от более полного перечня источников и отбора зависит максимально объективное (при общей субъективности) выявление закономерностей, культурных констант. Очевидно, что специфика «кимровости», наделение текста кимрскими чертами становилась задачей небольшого круга авторов (М.А. Рыбакова, О.П. Ситновой, Я.З. Шведова, Б.Г. Режабека и нек. др.). История, запомнившийся образ, интересное фонетическое созвучие – чаще были условиями упоминания локуса, нежели улавливание духа и ритма жизни края. (Лишь одна тема прозвучала отчётливо во все временные периоды – обувной промысел, от Н.А. Некрасова и А.П. Чехова до Б.А. Ахмадулиной.)
М.М. Звягинцева в работе «Константы региональной культуры» предположила, что «комплекс культурных констант является также основным содержанием культурной памяти», которая выражается «как особая символическая форма передачи и актуализации культурных смыслов, выходящая за рамки опыта отдельных людей или групп, сохраняемая традицией, формализованная или ритуализованная» (10). То есть – тем или иным образом передаётся из поколения в поколение и охватывает общество шире, чем каждая конкретная группа.
Культурные константы выделяются и применительно к кимрскому краю; именно они определяют базовую структуру локального текста. Следом за А.Л. Жебраускасом в статье «Понятие культурных констант и поиски ориентиров постсовременности», употребляем слово «константа»: «в своём качественном значении – “самое значимое”, “системообразующее”, а не в буквальном – “непреходящее”, “неизменное”» (11). Отсюда в комплексе культурных констант – мироощущение конкретного индивидуума (в нашем случае – села/города): в парадигмах, определяющих возможность существования в мире, скрыта вся «структура бытия» (12).
Для Кимр это, в первую очередь, сапожный промысел (1), ярмарки и торговля (2), приближённость к столице и ж/д вокзал (3), Волга, Кимрка, та или иная переправа через них (4), микротопонимическая градация (5), православная традиция (имеется в виду, в первую очередь, Покровский собор, сохранившийся в памяти предков подобием Успенского собора Московского Кремля) (6), царское село (7), деревянный модерн (8) и некоторые другие. Более того, в разные исторические периоды наблюдалось затухание или увеличение значимости той или иной константы.
Пользуясь историко-литературным методом, выявляя константы, определяя слова и выражения, связанные с той или иной областью кимрского бытия, мы изучаем локус. Разумеется, при этом – учитывая справедливость отдельных элементов теории В.Н. Топорова – мы пытаемся определить свой путь, применимый для микролокусов.
Кимрский текст формируется и с учетом сложившихся представлений о нём, и с использованием текстов, вводящих новые, «нелегитимные» представления – чаще всего это частные характеристики места. Сосуществуют образ региона в контексте российской литературы и локальный образ, возникший непосредственно в кимрском крае. Параллельно формируются гетеростереотип (представление о другой «группе», этносе; в нашем случае представление не кимрских авторов о Кимрах) и автостереотип (представление о себе, своей «группе»; в нашем случае представление кимрских авторов о Кимрах) (13). Гетеростереотип чаще всего – при обращении к незначительным локусам – возникает раньше. И к моменту появления первых автосвидетельств представление о крае уже сформировано. И, полагаем, выделять образ места необходимо – учитывая и те, и другие свидетельства – на равных правах.
Определив ключевые для развития города и района темы (культурные константы), мы можем судить об изменяющемся самосознании, духовном росте – об особости Кимр в ряду больших и малых российских городов. Безусловно, пространство оказывает влияние на текст (пахотные земли не приносят большого урожая, приходится заниматься ремёслами, – отсюда и сапожная тема). Но, одновременно, и текст оказывает влияние на пространство; обороненное кем-то словосочетание: «Кимры – обувная столица» укореняется от поколения к поколению.
Важен и обобщающий концепт, разбросанный по множеству текстов. Но как его выделить, если упоминания «одного и того же» применительно к Кимрам, могут разделять даже не годы, а века («Зарека» как микротопонимическая единица проявляется у А.Н. Островского в XIX веке, затем у И.М. Михайлова в XXI веке, а между ними – иные формы употребления микротопонима)? Ответ, предлагаемый нами, таков: описанием, в процессе которого будут фиксироваться «общие места», группироваться, выделяться из контекста.
Говорит ли город посредством «своего» текста? Отчасти. Хотя Кимры, равно как и Петербург в исследовании В.Н. Топорова и другие города-тексты – одновременно и объект, и субъект своего текста. Важно учесть и не спутать акценты: при упоминании Кимр речь иной раз идёт и о России; это может быть и унифицированно провинциальный, и столичный текст в иных декорациях. Соответствующими примерами этому могут быть строки Б.А. Ахмадулиной о Кимрах (14) в которых образ города условен (на месте Кимр мог быть какой угодно локус), либо воспоминания Н.Я. Мандельштам; они нужны для противопоставления, для перехода от частного к общему.
Учитывая множество толкований и не устоявшийся понятийный аппарат, мы предлагаем собственное определение локального текста, которое можно считать достаточно универсальным, а главное, применимым при текстуализации в том числе и условно незначительных пространств.
Локальный текст – это совокупность гетеростереотипных и автостереотипных текстуальных воплощений локуса, имеющих не случайный характер, в которых проявляются культурные константы края (или личное его восприятие), воспроизводящие образ места.
Впрочем, ещё одна проблема обозначилась в процессе выявления «кимрского текста». Располагая ограниченным текстовым материалом, большее значение, на наш взгляд, стоит уделять региональному компоненту биографий писателей, создателей того или иного «текста».
Тем более что реальность места не может возникнуть исключительно на художественной основе. Как не возникает и на основе краеведческой. Образ места слагается из разных составляющих, и художественное осмысление – лишь одна из них. Нюансы создания того или иного текста без биографического контекста неясны, и его трактовка может оказаться ошибочной.
Симбиоз текста и биографии важен в первую очередь для методологии исследования локального текста и уже во вторую – для краеведения. Без биографического контекста те или иные цитаты могут создавать обманчивую характеристику локуса. Добавив специфики местного материала посредством изучения биографии, мы придём к более целостному описанию литературно-исторической жизни края.
Наконец, в симбиозе «текст + биография», в параллельном анализе обеих составляющих, мы объединяем историю места с историей образа места, что, на наш взгляд, должно происходить повсеместно при литературно-краеведческих исследованиях.

Может ли быть у малого локуса узнаваемое лицо в тексте? Когда самих текстов – наперечёт?
Не станет ли текстуализация такого пространства набором клише?
Впрочем, возможно взглянуть и шире – изучение текстов и биографических деталей, связанных с населённым пунктом, может открыть немало новых фактов, важных для, например, краеведения, а порой обнаружить сведения, значение которых куда шире локального! Так, в процессе исследования «кимрского текста», удалось установить, что посёлок Савёлово, в котором Мандельштам создал последние стихотворения (названные «Савёловским циклом») к моменту его приезда в город уже несколько лет входил в состав Кимр (этот факт принят официальным мандельштамоведением, см. последние книги П. М. Нерлера, например: «Con amore: этюды о Мандельштаме», 2014); прояснилось кимрское бытие учителя Бахтина (ученики привычно делали ударение на первый слог); были обнаружены сведения о неофициальных визитах в город Фадеева и его письмо кимрякам – сюжетов россыпь!
Ниже представлены несколько эпизодов, связанных с Кимрами, которые удалось выявить в ходе исследования. Хочется верить, что они окажутся равно интересными и познавательными.

Удивительным образом два кимрских храма – Покровский и Преображенский – оказались связаны с, казалось бы, абсолютно разными людьми – А.А. Фадеевым и Б.А. Ахмадулиной. Будущий «писательский министр» родился в Кимрах 24 декабря (по новому стилю) 1901 года. Спустя несколько лет семья Фадеевых, главой которой был профессиональный революционер (а содержала – мать, работавшая в больничном корпусе неподалёку), сорвалась с насиженного места. И когда в июне 1941 года Фадеев с матерью вернулись на малую родину Александра, дома, в котором родился автор «Разгрома» и «Молодой гвардии», найти не удалось. Дело в том, что через несколько лет после отъезда беспокойного семейства, здание, а вместе с ним и несколько окрестных домов, было снесено – на их месте вырос Преображенский собор, нынешняя православная жемчужина Кимр. В этот собор, образу Иверской Божией Матери, Ахмадулина не раз – в письмах и разговорах – просила ставить свечи (15).
Что касается второго храма – Покровского собора – то в нём 26 декабря (по новому стилю) маленький Саша был крещён. Как свидетельствует метрическая книга собора, хранящаяся в Кимрском краеведческом музее: «Родился: 11 декабря 1901 года. Крещён: 13 декабря 1901 года. Имя при рождении: Александр. Родители: Пермской губернии, Ирбитского уезда, Покровской волости, села Покровское крестьянин Александр Иванов Фадеев и законная жена его Антонина Владимировна, оба православного вероисповедания. Восприемники: вдова Титулярного Советника Ольга Ивановна Кунц, кимрской земской больницы фельдшер Фёдор Степанов. Таинство крещения совершал: священник Александр Молчанов с причтом» (16).
Эпизод трагической истории страны и православия – в 1936 году Покровский собор был взорван. Б.А. Ахмадулина в «Глубоком обмороке» вспоминает об этом событии:

Безгрешный град был обречён грехам 
нашествия, что разорит святыни. 
Урод и хам взорвёт Покровский храм, 
и люто сгинет праведник в пустыне (17).
Случайно ли это пересечение, имели ли особый смысл подобные метаморфозы? Неизвестно. Но добавляет штрих трагическому портрету Фадеева (на месте, где он родился – вырос храм; храм, где он был крещён – взорван), а одновременно – и эпохе.

В Кимры М.М. Бахтин попал случайно – прогрессировал множественный остеомиелит («благодаря» болезни, а также заступничеству Горького соловецкая ссылка была заменена относительно благополучным Кустанаем), нужно было срочно где-то селиться и – увы – готовиться к худшему, а Москва для политически неблагонадёжного мыслителя была закрыта. Осенью 1937 года – едва не пересёкшись с Мандельштамами – чета Бахтиных остановилась в Кимрах (до середины 1945 года).
А 13 февраля 1938 года Бахтину сделали страшную операцию – ампутировали ногу (18). Хирургическую «процедуру» проводил пожилой, но великолепный, по словам Бахтина, хирург. Причём речь шла и об ампутации второй ноги. На вопрос В.Д. Дувакина в ходе знаменитого 18-часового интервью: «Вам предложили, чтобы спасти вторую, да?», Бахтин ответил: «Да. Нужно сказать, там хирург был великолепный, великолепный был хирург, пожилой такой…» (19).
Но мало кто знает, кем был этот пожилой хирург. Предметно изучая подшивки кимрских газет за этот период, вывод можно сделать однозначный – все ответственные операции доверялись ведущему городскому хирургу В.П. Арсеньеву. Нет иных сведений, чтобы предположить, что ампутацию Бахтину проводил кто-то другой (мало было специалистов в те годы на обескровленной земле!).
В.П. Арсеньев родился 7 января 1887 года в Плоцке (тогда – административный центр Плоцкой губернии Российской Империи, ныне – город в Мазовецком воеводстве, Польша) в семье юриста. Окончил Военно-медицинскую академию в Петербурге. Участвовал в обеих Мировых войнах. В начале 1920-х годов начал карьеру хирурга и был верен ей до конца жизни. Долгие годы – заведующий хирургическим отделением Кимрской ЦРБ. За годы работы провёл тысячи успешных операций, как врач был награждён орденами и Царской России, и СССР. Удостоен почётного звания заслуженного врача РСФСР.
Внимательный читатель, думаю, уловил параллель. Действительно, хирург Арсеньев был представителем кимрской ветви рода дворян Арсеньевых, а, следовательно, имел прямое отношение к поэту Лермонтову, мать которого, Мария Михайловна, до замужества носила родовую фамилию (20).
Таким образом, получается, что потомок Лермонтова ампутировал ногу (но главное – спас жизнь!) выдающемуся мыслителю XX века Бахтину.

Во время первого «официального» визита в Кимры в июне 1941 года А.А. Фадеев, в ответ на вопрос, посетит ли он Кимры снова, обмолвился: «– Что приеду – это обязательно, а когда…» (21).
И действительно, спустя несколько лет, когда земля начала смывать кровь военных лет, Фадеев напомнил о себе землякам, прислав в редакцию районной газеты весеннее приветствие:
«Мой первомайский привет дорогим землякам – рабочим, служащим и интеллигенции города Кимры.
Ещё не в столь давние времена, в 1901 году, когда я родился, город Кимры представлял из себя большое село, которое славилось на всю Россию своими замечательными мастерами кустарного производства обуви.
Слава этих знаменитых и в то же время незаметных людей не померкла и до сих пор. Но с той поры село Кимры выросло в промышленный и культурный город с фабриками и заводами, школами и техникумами.
В осуществлении четвёртой сталинской пятилетки городу Кимры суждено сыграть немалую роль, особенно в деле удовлетворения потребностей нашего народа в повышении материального благосостояния народа.
Желаю вам успеха, дорогие товарищи.
А. Фадеев (22)».
А год спустя, в 1947-м, Фадеев вновь посетил Кимры. На этот раз визит его был до такой степени неофициальным, что кимряки узнали о приезде земляка спустя годы, прочитав воспоминания очевидцев. П.П. Дудочкин, фиксирующий в «Дневниках писателя» всевозможные события, связанные с литературой тверского края, не обошёл вниманием и этот факт: «…приезжал вместе с писателем Фёдором Ивановичем Панфёровым, чтобы отдохнуть денёк-другой на охоте в приволжских перелесках. Останавливались не в гостинице, а у старейшего работника юстиции Василия Семёновича Шеврыгина <…> с которым автора «Брусков» связывала давнишняя дружба» (23).
О другом неофициальном визите Фадеева в Кимры рассказал местный старожил Н. Бельведерский, которому, в свою очередь, большую часть истории поведал коллега по работе А. Барабанов. События эти относятся к 1951 году, когда Н. Бельведерский вместе с А. Барабановым возвращались домой после дневной смены на фабрике «Стахановец».
«На углу улиц Шевченко и Некрасова они остановились возле закусочной, в простонародье называемой пивной. <…> В то время как Барабанов убеждал приятеля посетить торговую точку, где можно было не только опрокинуть в рот стаканчик вина, но и перекусить, возле них остановилась легковая машина марки “Победа”. Из неё вышел незнакомый седовласый мужчина и направился в закусочную. Барабанов на этот раз не смог убедить приятеля посетить закусочную, и они разошлись.
В пивной Барабанов волею случая оказался за одним столиком с незнакомцем, который угостил его бокалом вина и кружкой пива. Незнакомец был доброжелателен и разговорчив. Заметив, что его собеседник-кимряк слегка захмелел, попросил шофёра подвезти того до дома. Сидя в кабине “Победы” Барабанов всю дорогу допытывался у водителя, кто же этот незнакомец. Шофёр только отмалчивался. Но когда приехали к указанному месту, коротко обронил: “Это писатель Фадеев, ваш земляк”. Барабанов только ахнул и поспешил вслед за уходящей машиной в надежде застать своего недавнего собеседника, но не успел» (24).
Других свидетельств о визитах Фадеева в Кимры на сегодняшний день нет.

Собирая воспоминания санитарок, соприкоснувшихся с Б.А. Ахмадулиной во время её «Глубокого обморока», мы встретились с Г.А. Колосовой, которую Таня Быкова – главная героиня «Помышления о Кимрах» (25) – называла «больничным фотолетописцем». И действительно, Галина Алексеевна показала и передала в наш архив ряд фотографий, на которых запечатлена знаменитая пациентка. Но куда более важной оказалась её история о последних днях поэта (26).
«Она очень тихая была, – вспоминает Г.А. Колосова. – Всё тихо принимала, стоически. Другая ноет… Сколько таких лежит больных! А она нет – всегда по-доброму. Она и болела благородно. Человек… я не знаю… очень доброй души».
На глазах у Галины Алексеевны слёзы, на столе – книжка стихов Ахмадулиной: «После того как она ушла, я всё время перечитываю её стихи, и на душе становится легче…»
Я спрашиваю об их последней встрече.
Галина Алексеевна на минуту задумывается, чуть слышно произносит: «Она тогда слабенькая была. Я зашла в палату. Она чуть слышно: “Ой, Галя, здравствуйте. Я плохо себя чувствую. Переводят меня”. Вот пожалилась… И Борис (Б.А. Мессерер – муж Ахмадулиной. – В.К.) там был. Быстро они собирались, он суетился. А я ей пожелание зашла сказать, чтобы всё добро было – мол, не волнуйтесь, поправитесь… А когда ушла в отпуск, узнала, что её больше нет…»
Я прошу вспомнить что-то ещё, но – тактично, ибо память о человеке большого, благородного сердца не приемлет неуважения.
Галина Алексеевна вспоминает ещё один эпизод: «Возили мы её с Людой головушку смотреть, было прохладно. Белла Ахатовна никогда ничего не просила. Я предлагала укрыться, но она: не-не-не… И дорога неровная, везёшь на сидячей колясочке, неудобно… Она: “Ничего, ничего”. Ей всё хорошо было…»
Благородный человек и уходит благородно. Вечная память.

В 30-е годы прошлого столетия в Кимрах одним из излюбленных мест для чтения стихотворений был городской сад. Местные поэты, волнуясь – как встретит их слушатель? – выходили на летнюю сцену и читали стихи. Однако на каждом поэтическом выступлении зрители, по большому счёту, ожидали одного-единственного поэта. Вот как запечатлел его тверской литературный летописец П.П. Дудочкин: «Среднего роста, красавец, с густым тёмно-русым чубом на пробор, в расшитой васильками русской косоворотке, он запомнился мне очень жизнерадостным, когда на летней сцене городского сада с волнением читал: “Здравствуй, солнце, здравствуй, золотое,/ Дай мне руку светлую свою”» (27).
Солнцелюбивым поэтом был С.И. Петров, погибший в 1941 году в немецких лагерях.
Его призвали в 1939 году; в Кимрах остались жена Кира и сын Борис. В последний раз супруги виделись 4 февраля 1940 года. «Нашей разлуке – 68 дней, – писал Петров в письме от 12 апреля (28). – А всего я отслужил в армии уже 105 дней (зачёт с янв. 1940 г.) Осталось ещё много».
В те дни, когда они писали бесконечные весточки друг другу, подчас получая по несколько штук за раз, они строили воздушные замки, мечтая о жизни после. Да и как иначе. Неизвестность и грусть разлуки убивали изнутри точнее вражеской пули. «Пусик! – писал Петров. – Слышал я, что ты грустишь, часто по тихому плачешь… Не надо. <…> Не совсем ведь я ушёл».
«Было, когда лишние школьные дрязги отражались на собственной семье, – это уже строки из письма тёще, Марии Орловой. – Рад тому, что армия в этом отношении сыграет положительную роль. Чувствую, что здесь я начинаю отдыхать, и нервы встают на место». И всё же за обманчивыми словами о «нервах, встающих на место», чувствовалось напряжение: «…вернусь ли – трудно предугадать».
Это было определяющим. Он, прозорливый и предугадавший судьбу, как и все поэты-пророки, не солгал (годы жизни Петрова: 14-41 – мистические для русской литературы). Ушёл – не совсем, но, увы, не вернулся. Насовсем ушла жизнь тела, улыбка и русый чуб, а стихи и память, да тот же сын Боря, в котором он продолжился – остались.
Тревога нарастала. В минуты покоя она захлёстывала, душила сомнениями о себе, Кире, совместно прожитом и даже будущем: «Вот ради этого, Пусик, так чертовски хочется жить, снова увидеть тебя… Вот мы друг в друге не ошиблись. Правда?». А спустя два месяца, в конце января 1941-го, когда дивизию перевели в Замбров: «Ты почему-то усомнилась во мне; призналась, что ценишь больше далёкое “калининское” (оба окончили Калининское педучилище. – В.К.), чем совместную жизнь, длившуюся очень мало. Видимо, было что-то такое в этой жизни, что не нравилось тебе, с какой-то стороны я был нехорош. Правда?».
Неправда! Просто эта разлука, это невыносимое ожидание, когда на руках двухлетний сын, когда ежедневно ожидаешь самого страшного и, кажется, неминуемого – войны. Всё тут – неправда! Неправда сердец не отчаявшихся, но давших трещину, не выдержавших напряжения, навалившегося на них.
И всё-таки о многом Петров не мог написать, а успокаивать не хотел, понимая: «Если писать, успокаивать строчками – сама ты плохо будешь им верить, они потеряют откровенность, наскучат».
От одиночества спасали не только письма из дома и мысли о грядущей демобилизации, но и творчество. Со всей страстью он отдавался стихам, старался заполнить растущий вакуум в душе. Долгожданной наградой стало письмо белорусского поэта Пимена Панченко, сотрудничавшего с газетой «За советскую Родину»: «Дорогой товарищ Петров! С большим удовольствием читал Ваши стихи и радовался, что есть такие способные поэты. Стихи Ваши свежи, “Стальные песни” будут помещены. Не успокаивайтесь на достигнутом, упорно овладевайте культурой. Вам предстоит ещё немало работать…»
Работать – это потом, когда будет исчерпан порыв всеохватывающего восторга, когда он поделится счастливой новостью с женой. «Представь себе мою радость, – писал Петров после очередного творческого успеха. – Меня, единственного от всей дивизии, направили в Минск, где я участвовал в работе семинара красноармейских поэтов и прозаиков, читал свои стихи. 17 моих стихотворений отобрали для альманаха, который должен выйти в июле…»
Это был уже 1941 год, и сборник, надо полагать, так и остался неизданным, погребённым под взрывами снарядов.
Но до того как вражеские самолёты вторглись на территорию родины, стихи Петрова успели разлететься по газетам, и на страницах «Красноармейской правды» (где увидел свет «Василий Тёркин»), и в газете «За Советскую Родину», появлялись строки: «И если враг границу нашу тронет,/ Пусть это будет ночью или днём, —/ Блеснут клинки,/ Рванутся вихрем кони,/ И вся страна заговорит огнём».

Его последнее письмо наполнено странными предчувствиями. В нём – а это было то, в котором Петров рассказывал о стихах, принятых в альманах – помимо радости (скрывающей тревогу?) прорывалось, и наконец, прорвалось в конце: «Пока не пиши мне. Нашу часть куда-то переводят, и вообще пахнет чем-то тревожным».
Приближалась война.