Произведения

Мы странники – оттуда,
из стран, которых нет,
пришельцы, ищем чуда,
во тьме сокрытый свет.

Уходим осторожно
во мглу безумья зим,
где пушкинский треножник
стоит, неколебим.

Там – дом растет без крыши,
но ступишь за порог –
из каждой строгой ниши
неслышно смотрит Бог.

И лист сырой бумажный
плывет издалека,
и вырастает влажно
из-под пера строка.

И слов иголки-спицы
затеряны в стогу,
страница белой птицей
мерцает на снегу.

Колеблется треножник,
но время подойдет –
прохожий осторожно
страницу перечтет.

И вслед пойдет за нами,
в страну, которой нет,
где промелькнет меж снами
во тьме сокрытый – свет...

Слова бегут, сбиваясь в стансы,
как бы Создателю в ответ,
из них я строю то пространство,
которого на свете нет.

В озера глаз твоих осенних
впадает медленно река
тех облаков, чьи отраженья
застыли будто на века.

Пока над нами гибки своды,
и зыбки чаши на весах,
моим глазам открыт свободно
подводный мир в твоих глазах.

Я знаю, что ты тоже видишь –
когда одни мы в тишине –
как отражен дрожащий Китеж,
как будто бы ответ во мне.

Пока прочны строений сваи,
я взглядом, может быть, скользя,
найду вдруг то, чего словами
земными выразить нельзя.

Ведь я творю при лунном свете,
как бы Создателю в ответ,
из снов, из слов, из междометий
лишь то, чего на свете нет.

Небесный проблеск робко тронет
лучом – подобием венца –
весь этот мир – как на ладони
лежащий вечно у Творца.

Мой взгляд пока никто не гонит
от линий твоего лица,
когда вокруг него ладони
летят, как крылья у Гонца,

когда все слаще и бездонней
те дни, которым нет конца,
когда мы, как птенцы в ладони
спасающего нас Творца.

Но как предчувствие погони,
предчувствье смертного конца,
когда протянуты ладони
вдоль перекладин, близ торца…

Когда прощальный взгляд твой тронет –
из-под тернового венца –
весь этот мир – как на ладони
лежащий вечно у Творца.

То, что в памяти я утеряю,
ты припомнить мне помоги,
ты идешь к тонкой двери рая,
а во мне, словно эхо, шаги.

Те слова, что напишем, не скажем,
те, что скажем, не сможем сберечь,
невесомым дрожаньем однажды
вдруг моя отзовется речь.

Над листвой отзвук жизни – кроток,
он тревожит твой слух и взгляд,
до не пройденного поворота
ты идешь, к двери тонкой, в Сад.

В прошлый мир наш войдем, доверясь,
о потерях ли говорить? –
ты идешь к самой тонкой двери,
я должна ее отворить.

Вспоминать никогда не поздно,
словно пламя ловить в золе,
мы пройдем сквозь звенящий воздух
и в осеннем канем тепле.

Жизнь, как слово, немного стерта,
но остался вкус на устах,
по листве мы ступаем мертвой
к тонкой двери, вздымая прах,

В облаках просвет, словно дверца,
переступишь – застынет кровь...
Напоенная светом сердца,
помнишь, как горела – любовь...

Как запретное, прошептать
все тебе – о тебе стихи...
Одиночество – это тать,
и шаги его так тихи.

И тебе – не успеть пропеть
песни все обо мне, певец.
Одиночество – это плеть,
от нее на сердце рубец.

Мы шагами не сможем свить
долгий путь – от крыльца до крыльца.
Одиночество – это нить,
у которой не будет конца.

С рельс серебряных надо сойти –
заросла словами строка –
до конца ее не пройти,
обжигает трава высока.

Мне тебя не суметь вернуть,
даже сделав ответный ход,
одиночество – тоже путь –
как в родную страну исход.

Одиночество – это плот,
на котором плывешь один,
пока выступит смертный пот,
когда только Бог – господин.

Впереди – «не промер, а провал»,
неземная в нем тишина...
Одиночество – это вал,
жизнь смывающий, это – волна...

Музыка, грустная беззаконница,
в тишину вплетается узкой лентой,
обвивая ниши храма бессонницы,
словно вдовьей – скупою лептой,

чтобы вздрогнула я – уже не приснится
тот, которого нет на свете –
«бедный Давид» не сойдет со страницы,
или – Орфея широкий ветер

не вернется на прежние круги,
возвращая звуки поэзии-дара,
или – ты уже не протянешь, руки,
чтобы мне причаститься ладони-жару,

потому что, бессонница – это пытка,
гонит стихи вместо прочной прозы,
чтобы вместо нарцисса – тебе выткала
я на шелке страницы – былого розу,

но кто – за это в нас бросит камень…
Когда же твой взгляд до нее дотронется –
она вспыхнет тихими лепестками,
словно словами – строка-беззаконница.

Аэропорт. Кафе полупустое,
в бокале янтаря растает лёд,
и через час начнется твой полёт,
и под крылом качнется золотое
то облако, что надо мной плывёт.

Твой самолётик превратится в точку –
в небесную окутанную тишь...
О чем пишу сейчас я на листочке –
ты с высоты уже не различишь.

О том, что в даль душа перелетает –
такая бездна под крылом растет,
пока на столике в янтарной капле тает
разлуки нашей чуть заметный лёд.

О том, как в голосе твоем звенела
прощальных слов, с отливом грусти, медь,
о том, что за окном зазеленела
березовая спутанная сеть.

О том, что объявили: «С опозданьем
уходит в небеса такой-то борт...»
О том, что после часа расставанья,
вдруг, без тебя стал пуст аэропорт.

О том, что расписание неточно,
когда душа пускается в полёт...
Еще одну оставил в жизни точку –
небесной точкой ставший самолёт.

«Как пройти», – меня спроси,
как на улице прохожий –
в этот день, где моросит
надо мной московский дождик.

Пусть твой кружится вопрос
в западне души, как эхо,
как внезапная прореха
неба – в ворохе берёз.

Ведь, скучая по речам
голосов, лишь мне известных,
я прошу, чтоб твой звучал,
приучая к благовестной

ноте той, что на века,
как невидимая свая,
держит звуком облака,
к узам с высью призывая.

«Как найти», – спроси меня,
как на улице прохожий -
путь, ведущий в кущи дня,
так на райские похожие.

Мой ответ падет, как тень,
что – с твоей – в тот час сойдется:
«Есть тропинка в этот день,
но она сквозь ночи вьется,

ночи, где затерян след
голоса, на твой похожий,
где тебя со мною нет,
мой случайный, мой прохожий...»

                          Елеона
                          травы спутаны,
                          но так близко
                          здесь до звезд,
                          видишь,
                          облаком окутанный,
                          встречи с небом
                          ждет Христос.

                          И пуста
                          земная горница –
                          жизнь без Бога –
                          страх и грусть...
                          Все же, с высоты
                          доносится –
                          «Я вернусь,
                          вернусь, вернусь...

                          Хлебом
                          плоть Моя преломится
                          и вином
                          прольется кровь,
                          лишь –
                          не разрушайте Горницы –
                          мы в нее
                          вернемся вновь.

                          Как Мне
                          рассказать подробнее –
                          смутны
                          вечности черты –
                          станешь ты
                          Моим подобием,
                          если Мне
                          поверишь ты.

                          Я вернусь
                          в таком же облике
                          по прошествии
                          времен,
                          Я вернусь
                          в таком же облаке
                          на зеленый
                          Елеон...»

Уйти... Оставив в тишине покорной
былое, что теперь принадлежа
другим, вернется в хаос черный,
петлей судьбы и в будущем держа

тебя, свиваясь жгучим тёрном,
цепляясь, чтобы ты не мог уйти,
но знал, тропа прочертит мир просторный,
качнувшись  от начального пути...

Уйти... Оставив в памяти прилежной
священный сумрак, стерегущий сад,
уйти, забыть, и знать что есть надежда –
идти вперед, но приходить назад...

Уйти, чтоб сделать шум чужой привычным,
забыв о тишине, что ждет, свята –
тропой ухода, линией безличной
намечена пред бездною черта.

Но косо перечеркнутое детство
сбивает шум поющим голоском,
подходит близко, кажется соседством,
на мертвом поле – вечным колоском...

Уйти, чтобы по той тропе вернуться –
к той тишине, что не сумел забыть,
и не из чаши – как дитя, из блюдца –
по сладким каплям горечь дней допить...