Отзывы

...И вот я настраиваю, настраиваю для очередной — десятой, сотой, тысячной? — критической заметки привычный файл: 12 кегль, шрифт Arial, одинарный интервал (чтобы все вместить и при этом не выглядеть многословной) — настраиваю и понимаю, что это — спасительная отсрочка, маскирующая мое незнание, с чего начать. Честно говоря, я не могу хвалить Евгению Баранову, приводя цитаты, которые вполне могут быть афоризмами:

На этом я закончу цитации, которыми так грешит критика, дабы подтвердить то или иное предположение... Так вот, я не могу хвалить поэта — технически и мировоззренчески состоявшегося творца, — как хвалят одаренных авторов, выпускающих первую ласточку. Евгения — СЛИШКОМ поэт, чтобы ее хвалить. То, что она состоялась, задолго до выхода в свет первого печатного сборника, — факт, выглядящий очень привлекательно для славянской души, — подобно тому, как привлекательно выглядел Владимир Семенович Высоцкий, собиравший тысячные залы и при этом не имевший возможности влиться в струю официозного литературного дискурса. Здесь видим нечто похожее (смотрите «Государство — это он», «Поэт в провинции», «Умер Егор Летов», «Максу Волошину — от меня»). Евгения, оставаясь бескомпромиссно храброй по отношению ко всем формам эстетской стадности, одновременно демонстрирует четкую социальную позицию некрасовского типа. Она, извините за гендерное выражение, показала и продолжает показывать мастер-класс «неженского» поэта, отсекая от тела своего текста пыльные сентиментальные завихрения и оставляя в нем живую окровавленную душу.

Поэтика Евгении (ломаю себя язык, нажимая на клавиши, чтобы не выпорхнуло предательски фамильярное для рецензии «Женя»), пользуясь ее же собственной метафорикой, — болевая и тщательная, как продуманный удар ножом. Вернее говоря, как жест скальпеля: ее эстетическая хирургия, построенная по катарсическому принципу «сначала больно, а потом хорошо», — свидетельствует о наличии у автора хорошей поэтической хватки. У меня есть соблазн сказать несколько слов о стилистике Барановой, поместив ее творчество (но при этом не найдя ему ниши, что вполне естественно для настоящего поэта) в текущую ситуацию эпохи после постмодерна и, в частности, эпохи расцвета всяческих арт-практик и визуальных экспериментов, под виртуальным напором которых изменяется реальная стихия Слова.

Что мы имеем в нынешнем состоянии русскоязычной поэзии в Украине? Отдельно стоит официально-академический лагерь поэтов старой гвардии, где все еще процветает салонность искреннего китча в стиле «В саду светила полная луна». Иногда подобное позолоченное мещанство дает свои неплохие плоды, но чаще всего оно занимается размножением штампов. Отдельно стоит так называемый «постмодернизм» — дряблые веб-потоки ассоциативных, намеренно визуализированных образов, без рифмы, ритма и смысловой наполненности, с а ля подростковой сексуальной откровенностью, доходящей до «три-четыре — ноги шире» — и не менее наивным бунтарством псевдоромантического типа «У меня депрессняк, не напиться ли мне?» Ясное дело, что и на этом поприще есть свои прозрения и удачнее находки, но по мере погружения в так называемую «актуальную» поэзию, все острее стоит вопрос к старым хиппи: а кого же они, собственно, породили, и не пришел бы тот же Сэлинджер в ужас, слушая все это?
То, что делает со словом Евгения, — не вмещается ни в одну из рамок стилистических классификаций. Во-первых, автор прекрасно владеет приемами использования образно-ассоциативных жестов. Будучи классиком, она великолепно подбирает рифму и строит ритм, выводя наружу темперамент стиха. Во-вторых, будучи частично футуристом, она безжалостно отсекает все вторичное, оставляя только шоковые (на маяковский лад) острые выражения и формулировки. Акмеистическое влияние улавливается в хорошем усвоении правил стихостроения Николая Гумилева, который уподобляет поэтический текст архитектурному сооружению: Евгения в лучшем смысле слова «строит» здание текста, не теряя при этом связи с живой пульсацией души. В третьих, Евгения проявляет в творчестве и постмодерные черты, демонстрируя способность играть интертекстами в новых контекстах, конфигурируя семантические фрагменты по морфологическим принципам «игры в бисер» Германа Гессе (стихотворения «Письмо полковнику, которому не пишут», «Реминисценции. Февраль», «Монолог Джима Моррисона»). Наконец, в ее поэмах эйдетика и стилистика «серебряного века» (ощущаются трансформированные мотивы цветаевских «Попытки комнаты», «Поэмы Конца» и «Поэмы Горы») переплетаются с реалиями информационного мира («Телефонограмм»). По психологизму, четкости композиции и философской глубине поэма «Человек, которого не было» (к ней приближается и уже известная в творческих кругах «Моя революция») — безусловно, вершина создания автором больших поэтических форм.

Можно еще долго рассуждать о стилевых особенностях текстов Евгении Барановой (на своем выступлении в киевском «Диване», она так и отметила: «Тексты, не стихотворения», намекая, видимо, на пафосную затасканность графоманами слова «стихи»). Кстати говоря, и на публике читает она свои тексты так, что ее психосоматические способности (голоса, мимики, жестики, всей одухотворенной телесности и «физиологии» автора, как говорил Николай Гумилев) органично выражают ее слова и смыслы.

... Можно рассуждать, но резюмировать хотелось бы следующим тезисом. Статус поэта как творца отличается от статуса пишущего стихи как ремесленника минимализацией зазора между теорией и практикой, словом и делом, мыслью и творчеством, творчеством и жизнью. Этот сократовский и одновременно христианский архетип — единства написанного и содеянного, написанного и пережитого — брали на вооружение все великие европейские поэты, начиная от Сафо и заканчивая Верленом, Рембо, Бодлером. Евгения в своем творчестве демонстрирует целостность духовности — себя как человека, себя как женщины и себя как художника.

Такая целостность создает ей и ее текстам ту жестокую неподражаемую харизму, немногословную и отчаянную, которая и определяет большого поэта. Но именно такая духовность и причиняет поэту больше всего страданий, исключая из его жизни бытовую сытость, заставляя его бежать, избегать покоя (я апеллирую к названию статьи, используя выражение Евгении). Текст, рождаясь из буйной пены реальности, обрастает дополнительными смыслами и отделяется от пуповины жизни, чтобы затем, действуя автономно и по собственной воле, начать влиять на судьбу поэта, программируя ее под себя, для себя и от себя. Так складывается правдивая «эстетическая видимость» (термин Фридриха Шиллера) — трагическая и полная очарования игра искусства.

Евгения — игрок опытный. В ее игре победителем является не она, не ее лирические герои, ни читатели, но только — стихия истинного Слова. По моему скромному мнению, Женя Баранова (пусть уже будет именно «Женя: любовь к автору развивает диалогичность по отношению к нему такой силы, что отношение модуса «Я — Ты» вытесняет все академически правильные обращения) — один из самых ярких авторов современной литературной Украины. И, к тому же, — мой любимый поэт. Заранее прошу прощения за выметающуюся из под метлы клавиатуры взъерошенную субъективность. Я пыталась писать о ней как критик. Пыталась как ученый. А закончилось все одним: поэт поэту говорит главное в своей сленговой прямоте заклинание: «Респект тебе и уважуха, Джен».

Евгения Баранова. Постмодернист. Лирик. Поэт действия. Автор, в ранней юности страдавший (а может, и наслаждавшийся) боевым юношеским максимализмом («Быть первым во всем. Одиночество первых...»), — по сути, восхитительнейшим средством стимуляции творческого начала. Не факт, что оный в какой-то форме не сохранился и доныне.
Но сейчас миротворческая позиция и способность к глубинному анализу и самоанализу заставляет автора в своих стихах обращаться к прошлому. Не к далекому прошлому какого-нибудь рыцарства или славянского язычества (как то обычно предпочитают дамы), а к самому что ни на есть близкому и остро актуальному сейчас для нас началу ХХ века. Конечно же, к этому толкают переживаемые нами всеми потрясения. «Мне хочется проанализировать, почему такое случается, что толкает людей на это», — говорит Евгения. Она окунается в толпу — не в нашу, современную, а будто ныряет на сто лет назад — и выныривает на улочке тогдашнего города, живущей своей бурной жизнью, ещё не бушующей, но уже остро напряжённой в преддверии... На этой улочке, а может, бульваре или проспекте, много разного: и конфетки-бараночки, и гимназистки румяные, и марксисты рьяные, можно даже встретить пробегающего мимо на свидание с Музами поэта-символиста, допустим, Блока... И эта улица звучит и дрожит, стучит вместе с сердцем автора:

Это стихотворение посвящено 1913 году, и сейчас мною воспринимается как наиболее близкое в творчестве этого поэта. Потому что зацепляет нечто личное. Мы все сейчас — хоть и в разной мере — но чувствуем себя примерно как поэты Серебряного века во время революции 17 года и после. Перемены в обществе меняют и человека. Кто-то сбрасывает, как кожу в линьке, свою юношескую «революционность» (хорошо рассуждать о революции, когда все спокойно, и настоящей революции ты и в глаза не видел, только в книжках читал, — а вот теперь посмотри: нравится? Может, мир и стабильность все же лучше? Но.... Смотря какая стабильность... Тут еще надо подумать. Вместе с улицами 1913 и 2013 годов).

Кто-то впадает в транс от того, что вот только еще вчера всем были нужны и интересны твои изысканные символизмы, «африканские» акмеизмы и «пушкиносбрасывательные» футуризмы, а сейчас... идите лесом, у нас в моде Горький и Николай Островский, и вообще, жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, — то есть, махая флагами и шашками, и разрешая жить в литературе только тем писателям, которые писали об угнетённом пролетариате и предвещали его бунт. Кто-то эмигрирует... не только физически, но и ментально.

Еще одна тенденция в творчестве Евгении последнего года — писать пейзажную лирику о прекрасных местах мира («Шри-ланка»), где никогда не была, но... хочется туда бежать! Всем женщинам наших территорий — по бесплатному билету на прекрасные острова! Да потому что устали. Потому что всё надоело. И быть сильными — тоже. (Это мое восприятие подобных стихов, сама грешна — пишу о том же; автор может думать иначе. Но, в любом случае, остро чувствуется стремление к красоте — спасительнице мира, и просветленной простоте пражизни в природе).

Главное же, что не изменилось в Евгении, так это то, что ее по-прежнему можно безо всяких преувеличений назвать «звездой любовной лирики». Вот только дерзкие девчоночьи чувства в её поэзии переросли в женские, в понимание глубинности любви, того, что любовь — то единственно ценное (и особенно сейчас), за что и нужно бороться, что и нужно сохранять, охранять, хранить. И что так хрупко и призрачно сейчас, что... даже из стихотворного текста ускользает, высыпается, вытаивает...

Евгения сама признает свой «декаданс» и говорит, что с такой душой ей очень не хватало рядом светлого и позитивного человека. И вот, он в жизни появился — притянулся, как необходимая нам противоположность.

Поэзия Евгении, Джен, как беотийский лад, катарсис пульсирующих минорных доминант, пронизывающий «вой бездомных аонид». Пульсары метафор оксюморонно сложны, уже запредельны — от мандельштамовской тревожности в «Ласточке»: «Я так боюсь рыданья Аонид» — сквозь высший катарсис реминисценций Рейна:

— до ощущения воя бездомности, от-причастности, отторжения от корней. Изначальное, приписываемое Мандельштамом Пушкину, «рыдание безумных Аонид», Аонид, муз, обитающих в Аонийских горах в Беотии, в экзальтации катарсиса превращается не в «трагически рыдающий плач-звук ао», в вой бездомности, очень тихий, безлично-личный, саднящий вой обездомливания, когда больно и тщательно из памяти выживается бледный лик:

«Креманка Крыма» в этом контексте изящно-утонченная форма для изысканнейших крымских десертов звучит изнутри уже не воем беотийского исторжения трагических пульсаций, здесь «очень тихо», здесь отдан «маленький ковчег полуострова» больно и тщательно, нет, уже не больно, уже — прах крематория — креманка Крыма.

Здесь установлена очень близкая смысловая связь не только с метафорой Боратынского, плач по умершей Аониде, как плач по умершему слову, поэту. В поэзии Джен — «креманка Крыма» — «слово, произносимое в горах», прах, в этой цепочке ассоциаций, поэт и Крым, поэт и его маленький ковчег неразрывно связаны в единое целое. Здесь срабатывает принцип фаэтической трансметонимии: «маленький ковчег» — «креманка» — «Крым» — и сам поэт, отождествляющий себя со Словом, со смертью слова в себе, со смертью Крыма, со смертью ковчега, который не отделим от поэта, но его не забрать, «лишь мысли оборвать, тебя соединяющие с местом»...

Уже — лишь оборвать... и полонезом прощания...

И аонида Мнема — муза воспоминаний — завершением высшего трагизма бездомности, обездомливания —

Покинуть Ялту!

Самозабвенно самозабвением себя самой и всех тех черт, что в поэзии Джен так рельефно выделяют Крым в пространстве времен — фаэзией трагизма в фа-миноре — и эти ключи отрицания, трансметафоры забвения и отторжения только усиливают — до высшей кульминации — момент трагического звучания имени Крым — «радугой в июле».

Сейчас возможность самого широкого публикования своих произведений по всему миру (был бы интернет, время и упорство) – ни для кого не роскошь, сейчас мы все – «поэты с мировым именем». Однако заслуживает внимания то, в каких именно журналах публикуется поэт. Если в твоем активе такие «динозавры русской словесности», как «Юность», «Дети Ра», «Ликбез», «Новая реальность» и др., то Крым однозначно может гордиться таким поэтом.

Евгения Баранова – крымский поэт-постмодернист, чье творчество давно известно широко за пределами полуострова. В разные годы она стала лауреатом и дипломантом ряда международных поэтических конкурсов, а к настоящему времени – член экспертных комиссий (жюри) некоторых из них,  в частности, международного поэтического конкурса «45 калибр», международного арт-фестиваля «Провинция у моря» и др.

В Крыму творчество Евгении нашло отражение в таких изданиях, как журнал «Брега Тавриды», альманахи «Севастополь» и «Симферополь», «Литературная Газета+ Курьер культуры: Крым-Севастополь» и др. С таким поэтом начинает казаться, что на полуострове как-то мало изданий, в которых он мог бы развернуться, ему – не хватает. Ничего. В Крыму достаточно культурного пространства для воплощения безудержной творческой энергии. Евгения Баранова известна также как прозаик, культурный обозреватель, автор собственного музыкально-поэтического диска под названием «Песни для любви и революции». Ну, и, конечно же, как координатор творческого проекта – поэтического трио «ДжеНиМа».

На Пушкинскую премию Крыма номинируется  первая книга стихов Е. Барановой «Зеленый Отсчет». По ее словам, «ранняя, юношеская». Однако, если вспомнить, что поэтическая звезда Барановой вспыхнула, когда автору было 15 лет, – и уже тогда ее стихи и эмоциональные выступления производили сильнейшее впечатление на публику, в том числе и на умудренных жизнью поэтов и критиков, – то можно в полной мере ощутить, что талант – явление вневозрастное. Как пишет поэт и критик Е. Бильченко, «ассоциировать Женю исключительно с молодежью – значит нивелировать общее значение ее творчества».

Конечно же, юная поэзия имеет свои особенности. Ни в какое другое время, кроме ранней юности, она не бывает столь угловатой и столь пластичной одновременно. Текучесть, многогранность, желание «написать обо всем», «везде сунуть свой нос» – от истории-географии до высшей математики, от «девичьей» психологии до милитаристической геополитики. Но это не ощущается как поверхностное любопытство. В стихах Евгении присутствует надрыв. Не «нытье» «ванильной» девицы (как в большинстве стихов нежных созданий этого возраста), а надрыв-взрыв сильного человека, страдающего от несовершенства мира и мечтающего его переделать.

Молодым поэтам свойственно думать, что стихотворение реально способно что-то в мире изменить. Что кто-то, прочтя его, задумается… о себе, в первую очередь, о том, как он ужасен со стороны, о том, сколько боли причиняют кому-то его поступки, как он «уродует мир»… раскается в своем «сволочизме» и «больше никогда так не будет». Затем очень скоро начинаешь понимать, что стихи ничего в жизни изменить не могут, и через какое-то время просыпаешься «зрелым поэтом», который пишет уже только для собственной славы, публикаций, премий – и ни для чего больше. Но бывают поэты (наверно, они и есть истинные), которые «перезрелыми» не становятся никогда. Кто продолжает пытаться изменить мир, и ему это даже нередко, хоть и в малом, удается.

Например, Евгении удалось изменить представление организаторов Пушкинской премии о том, кого же все-таки истинно стоит на нее номинировать. Если в прежние годы (за редкими исключениями) было принято поддерживать поэтов и писателей мудрого возраста (иной раз невзирая на их уровень, а лишь из уважения к летам), то после яркого выступления Евгении в июльском видеомосте и «одаривания» ею библиотеки своими книгами – организаторы поняли, что возрастной шовинизм в премиях – суть провинциальный пережиток.

Тем более – после обнаружения в книге «Зеленый Отсчет» необычного стихотворения о Пушкине. Нельзя не привести его полностью, тем паче, что, по всем статьям, именно оно и претендует на премию. Это действительно абсолютно новый взгляд на Солнце Русской Поэзии – и относительно свойственных премии и Единому Пушкинскому пространству розово-сусальных, тривиально-подражательных стишков а-ля «Пушкин-в-Гурзуфе» и подобных, коими наводняют оное Пространство и «пушкинские» сборники провинциальные поэты, – и безотносительно к чему бы то ни было.

Если вспомнить Пушкина: а какой у него был характер! – как сейчас бы сказали, «майданутый», а какие эпиграммы – ох, предерзкие!, – а в самом творчестве он был новатором, то есть,  для свого времени – авангардистом; – станет отчетливо ясно, что о Пушкине только так и можно писать: языком одновременно остросовременным и – с четким пониманием социопсихологии его времени. При этом – просто и открыто, как о своем друге. Это свойственно юношеской поэзии: говорить с историческими деятелями, классиками – как со своими друзями и знакомыми, оценивать и даже критиковать их.

Некогда автор этих строк подшучивала над этим свойством молодой поэзии – в духе анекдота: «Я еще могу поверить, что вы вызвали дух Льва Толстого, но в то, что он с вами, дурами, два часа разговаривал, поверить не могу». А ведь и правда, разговаривают. Как с детьми до пяти лет разговаривают звери и птицы, и они понимают их язык, а потом это уходит, так и с юными поэтами общаются и спорят Данте,  Пушкин, Гумилев, Гарсия Лорка, Хемингуэй, Гойя, Бисмарк и т.п. – и даже как-то больно наблюдать за тем, как и это потом уходит…

В целом историко-культурологическая связь времен в поэзии Е. Барановой прослеживается отчетливо. Видно, что это человек читающий; хоть по образованию она и не филолог, но яркое и своеобразное филологическое самообразование получила. Хоть и очень «своё», с личным выбором, с уклоном в литературу зарубежную, но и линия русской классики не прерывается в ее поэтическом пути. Несмотря на абсолютно современный, «мейнстримовый» поэтический язык и обоюдоострую (болезненно взаимную) принадлежность к современному обществу по мировоззрению, по преломлению в слове актуальных социальных проблем, можно увидеть и почувстовать, что этот поэт – наследник Серебряного века.

Ни в коем случае не подражатель, не эпигон. Просто – потомок, и как уже говорилось выше, друг. Друг сквозь столетие. В некотором роде декадент, как и они. Склонность к элитарной культуре: интеллектуальной, возвышенной, утонченной и изящной, не находит в нынешнем потребительскомй обшестве полного понимания и признания. Именно потому эта склонность перерастает в действенность – в желание что-то разрушить и заново построить. Тема «все безнадежно, все умрем, можно даже и прямо сейчас», конечно же, в книге видна и без лупы, но на фоне неуемной жизненной энергии это «упадничество» смотрится даже очень пикантно, иной раз  – заметно стилизованно (как элемент стилистики поэзии и личного стиля женщины), порою – раздражающе «показательно», выморочно, будто поэт влезла в не свою кожу и в этом образе «надела все лучшее сразу».

Однако у леди-поэтов есть право менять сколь угодно разных «кож», тем паче если по натуре своей она просто не способна «вклеиться» в одну и увязнуть в ней на всю жизнь. И конечно же, невозможно не заметить, что это неприятие мира, «обиженность» не него и желание борьбы за его преобразование возникло у поэта от ощущения, что ей просто не дают жить – в полную силу, дыша полной грудью, летая на распахнутых трехметровых крыльях, осуществляя все свои безумно-прекрасные идеи и идеалы. И это – проблема всего нашего общества: невозможность реализации личностного и творческого начала человека в полном масштабе, в абсолютном смысле. Острейшая тема для современной поэзии, отражаемая в лучших ее образцах и ставшая уже характеристикой эпохи.

Надеюсь, что у Крыма есть и будет много новых возможностей для реализации многогранного таланта неуемных своих поэтов. И одна из них – Пушкинская премия Крыма. Да найдет она – достойнейшего.

Здравствуй, тезка. Здравствуй, девочка. Вот, видишь, решила написать о тебе несколько абзацев зауми под названием "литературно-критическая статья". Знаешь, милая, как бы я хотела начать: "Давно еще молодая русскоязычная поэзия Украины не слышала подобных слов – свежих, энергичных, дерзких и маститых. Слов, которые по глубине заложенного в них философского, личностного, гражданского и нравственного смысла позволяют считать творчество молодой поэтессы Евгении Барановой ярчайшим образцом профессиональной русской поэзии Украины – отнюдь не только в так называемой "молодежной" литературной среде".

Я перечитала только что написанный абзац и подумала: какой ужас! Какой пафос. Это же – не про нас. Мы же – деревья с «бритыми лицами» , как она писала. Такие умирают стоя. Стоя и не в лакейской. Тесно им в кадках – имитировать домашние пальмы. Таким нужен лес – горький, бородатый, отчаянный, чтобы было о ком составить «зеленый отчет». Нет, нет, уважаемые читатели: относительно профессионализма Жени Барановой – все чистая правда. Чего стоит только галерея самых маститых украинских конкурсов, в которых она победила, хотя, понятное дело, конкурсы – не показатель, и Баранова, думаю, смотрит на них, как на новые ворота, и думает: «Уж лучше бы мне вам хоть раз проиграть, умники». Тарань, Женька. Духовное напряжение, полифония смыслов и значений, исходящие от мелоса твоих стихов, – ключ твоей харизмы.

Обаяние не нуждается ни в каких эстетических постулатах: относительно стилей и течений, думаю, Женьке тесно даже в ее собственных, ею же обоснованных и изобретенных. Поэта вставить в стилевую парадигму? Это как если бы Америку засунуть в Ирак (читай ее «Собачий блюз»). Техничность, в которую облекается ее экзистенциальность как творца, не вызывает сомнений: прочтите любое из стихотворений, хотя бы «Поэта в провинции».

Итак, сразу видно, как я ее «защищаю». И высокий идейно-художественный уровень, мол, и гражданственность, и техническая оснастка, от фонетики – до композиции, от стилистики – до идеологии стихотворений – все, дескать, присутствует. И полисемантичность текста, что позволяет постулировать его культурологическое значение. Прочитав все это, хочется осклабиться и сказать: «Одна баба защищает другую. Обе дуры – и обе косят под Маяковского в штанах, воскрешая старушку Марину Ивановну». Еще и бутылку коньяка «с горла» пьют: все-то у них эмансипация, все-то им слава мужская жить не дает. Истерички.

Вспомнился один случай. На одной из литературных тусовок к вашему покорному слуге подошла исступленная  дамочка, написавшая поэму о панславизме и Руси-матушке, и с видом воскресшего Нестора-летописца томно сообщила, что ей, дескать, «в принципе» нравится такой «молодежно-спортивный стиль».  Удивлению моему не было предела, так как я, к сожалению, уже не так молода, не первой, так сказать, свежести девочка, а, во-вторых, о спорте не пишу вообще. Оказалось, «спортивным» может показаться все, что не апеллирует к архаичной лексики классицистических роз и соловьев и не разит риторической слезоточивостью мексиканского будуара. «Молодежный» же – это понятие, прикрывающее хамское стремление представить истинно культурные достижения как достояние некой субкультуры – хорошенькие, но рассчитанные на узкий круг.

Я сейчас не о себе. Ассоциировать Женю исключительно с молодежью – значит нивелировать общее значение ее творчества. Протестуя против всего манерного, риторического, жеманного и фальшивого в искусстве, она, тем не менее, НИКОГДА не опускается до грубого стеба, до того брутального эпатажа в литературе, которым зачастую пестрят постмодернистские тексты.

Имитация грубости («А вот – нефиг сидеть в дыре») сопровождается у нее иронической авторской дистанцией и общим смысловым подтекстом, уловимым даже для профанной публики.

Здесь мы видим яркое морально и эстетически здоровое проявление нового авангардизма, продолжение на высоком профессиональном уровне приемов и традиций, заложенных в «серебряном веке», но без подражания и копирования, а на новом диалектическом витке развития литературы. Творчество требует некоторой доли образования, чтобы не изобретать велосипеды по мастер-классам, но, осмысливая текстуальное целое как систему, найти в ней место для своей крохотной души. Поэзия без души – холодная, мертвая ремесленная масса. Поэзия без техники – исступленный дамский вопль. Женя – не масса и не вопль. И не «поэтесса». Она – ПОЭТ в полном (страшном) смысле этого слова.

Доминанты ее творчества? – да, пожалуйста. Ирония, эрос, свобода, одиночество, любовь, мужество. Сильный Animus. "Как это всё не-пере-носимо!" – думал больной аниме Месима, не попадая не просто мимо, а прямо в шиферный свой живот». Самурайская поэзия. Поэзия в вечном тылу врага. Америке и в Америке плохо, а уж в Ираке…

Иногда тебя не понимают. Иногда гонят. Иногда видят только смешливые маски гениального клоуна. Женька, я отвечу тебе (себе) словами  Блока: «Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним». Женя – поэт от блога, и от Блока, и от Бога. Женя – Поэт Боли. Страдание, с которым она "царапает себе вены" (резать, говорит, не умею), порождает в ней колоссальную моральную силу.

Не теряй ее.