Отзывы

Из интервью журналу «Северная звезда»:

«…Каких-то четких эстетических принципов у меня нет. Да они, я считаю, и не нужны. Есть упертые реалисты, которые копируют действительность и считают, что пишут «правду». Есть программные постмодернисты, которые считают, что «правды» вообще не существует, и превращают литературу в игру и только игру. И те, и другие мне мало интересны. Для меня замысел сам диктует эстетику, и если требуется приблизиться к жизни, то надо приближаться. Если требуется уйти от опыта повседневности, выскочить «на другую сторону» бытия, то надо уходить. У меня есть целый цикл рассказов, в которых узнаваемая реальность вдруг становится фантастической, исключительной, но эти приемы – обусловлены замыслом, тем, что я хочу сказать читателю. Литература в моем понимании – это пространство свободы, если же автор вцепился в постулаты какой-нибудь «школы» и боится от них отступить, то он – несвободен».
Интервью «Литературной газете» 07.09.2011:
http://www.lgz.ru/article/17068/
Попытка оседлать хаос

– Владимир, у вас практически одновременно вышли роман «Счастливый Феликс» и две повести под одной обложкой «Игры на поле Ватерлоо» и «Сны Апорья». Каковы авторские ощущения? Читательские отзывы уже есть?

– Любой текст – это сигнал радара, посланный читателю. Сейчас я ловлю эхо от посланных сигналов. Читательские отзывы есть, они разные, поскольку читатели – разные. Меня прежде всего радует, что книги не откладывают на потом, их прочитывают быстро и высказываются порой довольно страстно.

– А из названных трёх произведений – какое ближе всего писательскому сердцу и почему?

– Сердцу ближе «Счастливый Феликс» – хотя бы потому, что этот роман не так давно написан. «Игры на поле Ватерлоо» и «Сны Апорья» в журнальном варианте многие прочитали лет шесть-семь назад, так что эти тексты от меня отдалились. А «Счастливый Феликс» ещё где-то рядом, пуповина, связывающая автора и его «детище», пока не до конца разрезана.

– Произведения из книги «Игры на поле Ватерлоо» написаны в привычной для вас стилистике «фантастического реализма». А почему вдруг захотелось написать сугубо реалистическую историю нового русского средней руки?

– Не соглашусь с тем, что мой герой – «средней руки». Он всё-таки, как явствует из текста, шагает «не в ногу», его честолюбие простирается гораздо дальше амбиций заурядных представителей российского бизнеса. Этим он прежде всего и интересен. И фантастический элемент в романе есть, просто он не преобладает, здесь он дозирован. Всемогущество денег, обретающих нынче принципиально иное качество, – явление совершенно фантастическое. Большинству кажется, что могущество определяется толщиной стопки дензнаков у тебя в кошельке. На самом деле здесь начинается «монетаристская» метафизика. Мы создали планетарную финансовую мегамашину, которой не можем управлять. Видимый порядок таит под собой невидимый хаос, который в любой момент может прорваться наружу и порой таки прорывается. Так вот я хотел показать не расхожий тип нового русского, а то, как герой пытается вскочить на подножку этой машины, пытается оседлать хаос и что из этого получается.

– В истории литературы был довольно долгий период, когда мировые классики старались показать «путь наверх» героя, историю его успеха. Вы решили продемонстрировать историю краха. Вам это было интереснее?

– Наверное, это в нашей традиции – показывать историю краха. Понимаю всё нахальство таких сопоставлений, но всё-таки рискну напомнить, что Раскольников, Печорин или, положим, Обломов – это персонажи, чья жизнь терпит крах, пусть и по-разному. Хотя в моём случае правильнее будет говорить об «истории заблуждения». Есть мировоззренческие заблуждения, которым иные мои герои отдаются целиком и полностью, как бы проверяя их на жизнеспособность, но по этой дороге трудно прийти к успеху.

– В своё время вы окончили Литинститут. Что он вам дал помимо, извините за прямоту, полезных столичных связей?

– Как говорил один герой Евгения Шварца: связи связями, но надо же и совесть иметь. Напомню: я поступил в семинар Анатолия Приставкина в 90-м году, окончил Литинститут в 95-м. За эти годы по нашей словесности прокатилось цунами, размолотив в мелкую щепу всё, что было наработано ранее, а главное – во всех смыслах понизив ценность литературного труда. И если бы не семинар, где мы – вопреки всему! – страстно обсуждали наши незрелые ещё литературные опыты, где мы поддерживали друг друга, не знаю, состоялся бы я вообще как автор.

– А кого из современников вам читать по-настоящему интересно?

– Я слежу за отдельными авторами, которые меня иногда радуют, иногда не очень. Слежу за Владимиром Маканиным, Людмилой Петрушевской, Виктором Пелевиным, Александром Мелиховым, Валерием Поповым, Захаром Прилепиным, за проживающим на Украине Сергеем Жаданом, за авторами «новой драмы»… Остановлюсь, хотя список можно продолжить. Да, это очень разные авторы, но я и сам разный, время от времени радикально меняю и тематику, и эстетику, а иногда вовсе убегаю в драматургию. За последние годы я написал полдесятка пьес, по одной из них на петербургском «Радио России» поставлен радиоспектакль с участием известных актёров.

– Современная поэзия тонет в избыточности «хороших» стихов. Можно ли то же самое сказать о прозе? Такое впечатление, что пишут сейчас все без исключения.

– Если вспомнить метафору Владимира Маканина, то в прозе сейчас реализуется «сюжет усреднения». Или, если хотите, сюжет упрощения. Пишут бойко, но планка становится всё ниже. Увы, но таков «социальный заказ», у этих книжек есть свой читатель, и довольно широкий.

– Вы несколько лет возглавляли отдел прозы в журнале «Нева». Что вам как писателю дал этот опыт?

– Действующему автору редакторская работа вообще-то мешает. И я далеко не сразу согласился возглавить отдел прозы в этом журнале. Но работать под руководством, к сожалению, уже покойного Б.Н. Никольского оказалось интересно, мне удалось опубликовать целый ряд талантливых прозаиков, которые ранее – по разным причинам – не могли появиться на страницах «Невы». И уже одно это оправдывает затраченное время. Я попал на кризисные годы жизни журнала, за время моей работы мы сменили четыре адреса, иногда были почти на грани закрытия. А кризис всегда даёт материал для будущих текстов.

– Согласны ли вы с фразой Жюля Ренара: «Жизнь может позволить себе обойтись без логики, литература – никогда»?

– Речь изначально логична. Исключением является агукающий младенец, но это ещё не речь, это звуки. А поскольку литература – это организованная речь, то без логики она, разумеется, обойтись не может.

– Существует ли, на ваш взгляд, понятие «современная петербургская проза», и если да, то в чём её особость?

– Сомневаюсь в том, что существует некая особая петербургская проза, принципиально отличная от московской или, допустим, екатеринбургской. Жизнь больших городов стандартизирована, она выстроена по общим лекалам, а «школ» уже не существует, «школьники» и «учителя» давно разбежались по своим углам и корпят у компьютеров в одиночку. Бывает, правда, что в текст внедряется персонаж под названием Петербург. Петербург пока ещё может являться персонажем – в отличие от эклектичной и хаотичной Москвы, утратившей свою оригинальную физиономию. С другой стороны, в чём тут заслуга современного автора? Это всего лишь эксплуатация культурного слоя, того, что наработали Пушкин, Достоевский, Блок, Росси, Растрелли и т.д.

– Всё ли из написанного напечатано? Или в вашем личном «портфеле» лежит увесистая стопка рукописей?

– Жаловаться грех, практически всё, что я пишу, публикуется в литературных журналах. Но книги выходят нечасто. Хотелось бы увидеть книжное издание романа «Стражник», опубликованного в 2008?году в журнале «Урал», издать новую книгу рассказов и повестей (предыдущая под названием «Год петуха» вышла пять лет назад). Ещё хочется, чтобы счастливая издательская судьба оказалась у последнего законченного романа «Смешанный brak». Он принят к публикации в журнале «Дружба народов», но своего издателя пока не нашёл.

«…Начнем с главного: Шпаков — рассказчик, и рассказчик талантливый. По нынешним временам дар редкий… Его писательская самостоятельность, что называется, видна невооруженным глазом. И начинается она с мелодики фразы, с того самого “правильного порядка слов”, который, выводя нас в особое пространство с непременной метафизической трансцендентной вертикалью, и отличает прозу от беллетристики, пусть и превосходно написанной. Написано все это мастерски, с той самой гармонией композиции и фразы, когда, что называется, ни убавить, ни прибавить, к тому же с точно выверенным балансом жизнеподобия и фантастического сдвига, когда кажется, что все только так и могло быть на самом деле. Ну и, уж извините за архаизм, несмотря на все аллюзии, обобщения и актуализацию символов и мифов, с любовью, сочувствием и жалостью к своим героям, выброшенным за ненадобностью под колеса иномарок, владельцы которых «успели вскочить на последнюю подножку».

«…На первый план в прозе Шпакова выходят, как представляется, не герои – люди, а места, в которых они обитают, действуют, на худой конец – проходят по этим местам или их проезжают. Топография его романов указывает не на что иное, как на стратификацию современного общества. Но это отнюдь не социальная проза. В качестве “мест” выступают территории виртуальные, фантастические, условные. Если историческое время стагнирует и обессмысливается сам процесс развития, то человек, желая выжить, обрести точку опоры, ориентируется на пространственные координаты своего бытия. Чтобы разглядеть и описать эти процессы, думается, мало владеть психологическим письмом и приемами традиционной реалистической прозы. Время и литература ставят перед автором другие задачи, и потому современная проза нередко уходит от принципа типизации действительности в форме литературного повествования. На первый план выходят не новые, конечно, но востребованные сейчас основания письма: условность, в каком-то смысле даже фантастичность, за которой стоят образные, а не символические координаты текста. Именно предпосылками монументальных образов – образов как процесса, а не как концепции, являются фрагменты-эпизоды в романах писателя. Они и составляют мозаику гипертекста как воплощение мозаичности современной жизни».

«…Мир в этом романе переворачивается, но очередного конца света не наступает. К счастью, здесь нет набивших оскомину «голливудских» спасителей, герои (надо отметить, очень достоверные) бегут, спасаются, но сами никого не в силах спасти. Мир спасен лишь потому, что он сам является системой, способной восстанавливать нарушенное равновесие - такова Божья воля. Но после этого восстановления он все равно становится другим, хотелось бы верить, более подготовленным к вполне реальным катаклизмам, которые предстоят ему в будущем».

…Книга разделена надвое не только по приметам жанровым или прихотям композиционным, но и по сокровенному составу смысла своего философского целого, щедро отраженного писателем в разных разворотах, гранях и, многоразличных образах. А целое, по Шпакову, – это добровольно или поневоле, но всегда непреложно – даже при тихой душевной погоде - уже раздвоенный или еще раздваивающийся человек. Двойственный или, двоящийся, что в открыто обыденном поведении, что в потаенно претерпевающей сути. Именно это парадоксальное допущение о не сберегшем охранную свою целостность (а потому, и на редкость уязвимом) человеке и делает верным тон и, почти без потерь, плодотворным самый способ шпаковского письма.

http://magazines.russ.ru/october/2007/6/ho9.html
http://magazines.russ.ru/druzhba/2006/8/ee20.html
http://magazines.russ.ru/october/2006/1/be12.html
http://magazines.russ.ru/druzhba/2005/7/gr14.html
О прозе Владимира Шпакова (цитаты из прессы)

Писательская фантазия Владимира Шпакова столь неистощима, что заставляет вспомнить эпизод с великим композитором Чайковским, которому, по легенде, итальянский коллега выговаривал за расточительность, мол, из одного вашего опуса можно пять опер сотворить, а вы..!

Написано это мастерски, с той самой гармонией композиции и фразы, когда, что называется, ни убавить, ни прибавить, к тому же с точно выверенным балансом жизнеподобия и фантастического сдвига, когда кажется, что все только так и могло быть на самом деле.

Роман Владимира Шпакова многопланов, здесь все взаимосвязано, все важно, и даже мельчайшее действие может стать значительным.

В этой прозе шумная многолюдная дорога поступка, жеста и жадного напора необратимо и безвозвратно превращается в одинокий путь рефлексии, покаяния и преображения.

Прозаическое письмо, разработанное автором, оказывается поразительно действенным и динамичным.

Соприкоснувшись с романами Владимира Шпакова, читатель не может пассивно поглощать текст

Умелый мастер, писатель Шпаков жонглирует жанровыми сценами – его герои-антигерои говорят выразительно, а действуют стремительно.