Холостяку cо стажем знакомы длинные ночи, когда мысли о будущем, перемешенные с накопленными за прожитые годы разочарованиями, придавливают к подушке с такой силой, что бессонница становится в постели единственной подругой. В одну из таких ночей, пытаясь уговорить подругу отпустить меня, я задавал ей вечные вопросы человеческого бытия.
К четырем часам утра наволочка стала мокрой, а воспаленное сознание сконцентрировалось на одном вопросе: «Как и чем живут те, у кого за плечами жизнь?». В трепетном ли ожидании перехода через грань, за которой бездна, в благостном ли ощущении своей значимости от содеянного, в желании ли что-то еще успеть или хотя бы покаяться…
Вопрос для меня не праздный. В половине шестого утра, это я знал от мамы, мне стукнет семьдесят четыре. Не так уж мало, но, надеюсь, и не так уж много…
По крови я жаворонок. Ведь мой родной дед по отцовской линии был крестьянином-колонистом
[1], а отец мамы до революции слыл уважаемым кузнечных дел мастеровым в еврейском местечке под Гомелем. Генетика, как и положено, сработала через поколение. Я всегда вставал раньше всех. Но в это воскресное майское утро по зову хранителя моего спокойствия, душеприказчика и друга-будильника Васи с трудом оторвался от подушки.
Васю я купил по случаю двадцать один год назад, еще в
той, советской жизни. Я возвращался после командировки в приподнятом настроении. Заводские испытания, подводившие итог пятилетней работе лаборатории, которой я руководил, завершились успешно. В кабинете главного инженера удачу мы закрепили из больших фужеров лучшим по тем временам армянским коньяком «Арарат».
За десять минут заводская «Волга» домчала меня до вокзала. Чтобы убить время в ожидании запаздывающего поезда, я забрел в одноэтажный полудом-полусарай на привокзальной площади, к обитой железом двери которого была прибита фанерка с душевной надписью «Товары всем», и равнодушно оглядывал витрину и полки. Здесь было все: огромные зеленые бутыли с керосином и оцинкованные ведра, мешок муки, вокруг которого кружились мухи, и резиновые сапоги любых размеров. «Неплохо бы выбрать себе ко дню рождения подарок среди этого богатства», — подумалось мне.
Как говорит один психотерапевт с тридцатилетним стажем — с ним мы встречаемся по воскресеньям на первом пару в Сандуновских банях
[2] — самодостаточные холостяки любят сами себя радовать сувенирными приобретениями. Он прав — я не люблю от других получать подарки ни к собственному юбилею, ни к Двадцать третьему февраля, ни ко дню Парижской Коммуны
[3].
Регулярная баня в узком и постоянном коллективе, когда нет званий, должностей, галстуков, привилегий и даже трусов, самая, быть может, демократическая оздоровительно-философская процедура. Напряги от житейских невзгод и служебных бед остаются за дверями парилки. За месяцы и годы банные сотоварищи узнают друг о друге больше ближайших родственников. И процедура становится ритуалом! Для кого-то банное знакомство перерастает в дружбу по жизни. Но таким недоверчивым одиночкам, как я, достаточно еженедельного общения, сопровождающегося разумным откровением и неназойливым участием. За все мои почти шесть десятков послешкольных лет судьба так и не подарила верного и молчаливого друга. Может, не там… и не так… искал?!
Меж грязных картонных коробок, из которых торчали серые макароны толщиной с палец, коротал часы механический будильник. Сувенирный вариант, в три раза превышающий по размеру обычный будильник, похоже, был бы неплохим приобретением.
Макаронами с тушoнкой нас кормили на сборах в моей спортивной юности. Ничего нет вкуснее! Наш тренер, еще до войны служивший на флоте, говорил, что вместо тушонки должен быть говяжий фарш, пережаренный с луком, и тогда бы это царское блюдо называлось «макаронами по-флотски». В холостяцкой ипостаси я научился готовить «свои» макароны по-флотски, внеся рационализацию: лук я жарил отдельно на подсолнечном масле с мелко нарезанными морковью и зеленым сладким болгарским перцем, а уже потом в эмалированной кастрюле смешивал этот овощной микс с поджаренным фаршем, пропущенным с помидорной мякотью через мясорубку. Чуть не забыл, фарш должен быть на три четверти говяжий и на четверть свиной. Важное условие — проверено! Этого лакомства при полном игнорировании любой другой еды мне хватало на три дня. Через месяц я повторял любимое кулинарное упражнение.
Рекомендую вполне ответственно и семейным, а особенно молодоженам. Способствует!
В торговом зале никого не было. Спустив с прилавка драный хвост и развалившись по-хозяйски, встречал посетителей толстый рыжий кот. Прогалины на боках и оставшаяся целой только изуродованная половина левого уха, напоминали о боевом прошлом хозяина прилавка. К патронам лампочек, свисающих на проводах с потолка, были привязаны скрученные в спирали клейкие ленты, этакая мухобойная версия апофеоза войны по Верещагину
[4].
Коньячные пары еще бродили по моим жилам и звали на подвиг.
— Скажите, уважаемая, — обратился я к ухватистой продавщице, — макароны на витрине и в коробках идентичны?
— Чо?! — продавщица прищурилась презрительно.
— Хотелось бы узнать, макароны в коробках тоже с дырками, или самому продувать? — деловито осведомился я.
Продавщица опытным взглядом оценила мое приподнятое состояние, властной рукой столкнула с прилавка кота и изрекла с чувством собственного достоинства:
— Налил глазюки и выражаешься. Иди иткель пришел… Итинчино, вишь какой умный! Сейчас милицию позову, в вытрезвителе сам разберешься, где витрина и где коробки! Там тебе такую дырку продуют — век в твоей башке сквозняк свистеть будет!
Дабы избежать развития нежелательного конфликта, я с миролюбивой улыбкой рукой показал на будильник:
— Давайте окрестим его Васей, а вы будете крестной… Вас как величать, уважаемая?
Наверное, за долгую службу торговле таких посетителей она не встречала.
— Александра я, уважаемый… Ну что, берете? — теперь она смотрела на меня с удивленным вызовом.
— Тезка, значит. Ну вот и познакомились, — продолжал демонстрировать я дружелюбие.
Из магазина я вышел с кульком макарон и будильником в мятой картонной коробке. Через неделю мы подружились с Васей. Когда перед сном я заводил его, приходилось подводить стрелки и слегка постукивать по корпусу. Его механизм, как и мой мышечный аппарат, длительное время проведший без тренажа, любил поспать… Аккуратно я ставил друга на прикроватную тумбочку, и мысли мои уносились в прожитое.
Ритуал этот стал непременным атрибутом моей жизни. Когда мне стукнуло шестьдесят, я обнаружил, что вообще «ритуальные действа» стали влиятельными участниками моей бобылевой жизни.
Перед самым окончанием института в чине кандидата в сборную страны по боксу я ушел из спорта. Тогда один из лучших фильмов о спорте «Первая перчатка» с прекрасным, сочным артистом Московского театра оперетты Владимиром Володиным и молодым Иваном Переверзевым
[5] в главных ролях смотрела вся страна. Предстояла защита диплома, меня занимала проблема, как совместить будущую инженерную деятельность и большой ринг.
Решение пришло неожиданно. Я возвращался из диспансера, где в кабинете физиотерапии залечивал выбитый локтевой сустав. На троллейбусной остановке в мятом плаще стоял довоенный и первых послевоенных лет чемпион страны в моем весе. За сокрушительные удары в боксерской среде его нарекли «Кувалдометром». Я дернулся подойти и пожать руку гроссмейстеру ринга, но подъехал троллейбус, и какие-то подростки оттолкнули вчерашнего чемпиона.
— Дядя, реакцию отрабатывать надо! — крикнул, придерживая дверь, один из них.
А Кувалдометр одиноко шмыгал носом и поправлял на шее несвежее кашне. Выбор был сделан. Перчатки, подаренные мне наставником, великим тренером Огуренковым, вернулись маэстро.
— Не пожалеешь? — спросил он, взяв перчатки, и положил тяжелую руку мне на плечо. — У тебя бы получилось… И дистанцию чувствуешь, и акцент есть… Зря бежишь!
Опустив голову и чувствуя как капельки пота стекают меж лопаток, я молчал.
— Ну что ж, мужчина решает один раз… Бокс, как и женщину, или любят, или не любят… Иди! Возвращаться надумаешь, приходи. Не прогоню… Но перчатки эти не дам.
Потом были научные степени и профессорское звание, премии разные и траты бессмысленные, беды житейские, неудачный бездетный брак, успехи и неприятности служебные, флирты быстрые, романы стойкие и ненужные, командировки дальние и длинные тягостные вечера в одиночестве на кухне. Но счастливых минут, сравнимых с теми, когда рефери в центре ринга поднимает твою гудящую, забинтованную кисть, с которой тренер успел стянуть перчатку, судьба мне больше не дарила.
В ванной я окатил холодной водой из ведра свой угасший мышечный корсет, в большое зеркало показал язык надоевшей мне физиономии с несвежими подглазьями, быстро договорился с ней пропустить в очередной раз разминку из практики тибетских монахов и в войлочных тапочках без задников прошаркал на кухню пить мелкими глотками эликсир здоровья.
К тибетским делам четыре года меня приобщала Елена. Она и эти войлочные тапочки, обшитые бисером, с задранными носами привезла из круиза по Средиземноморью, явно намекая своим акцентированным вниманием к деталям быта на предстоящее посещение загса.
Елена не скрывала своей неприязни к Васе, считая его виновником нашей затянувшейся предбрачной канители. Во время очередного ночного раунда согласования некоторых пунктов семейного кодекса, Елена предложила поменять друга на современное электронное устройство, способное, помимо будильной функции, выполнять множество других, столь жизненно необходимых жителю мегаполиса. Проявив мужское достоинство, я не предал друга!
На традиционной субботней трапезе — в столовой со свечами и очередным своим кулинарным изыском — Елена методично сокрушала, как она говорила, мое «бобылево несчастье». Дверь в спальню обычно держалась открытой, и Вася был в курсе происходящего в доме. Но когда Елена собиралась сервировать стол к праздничному ужину, она демонстративно закрывала дверь. Деликатный Вася безропотно сносил эти уколы, накапливая рубцы на своем механическом сердце.
В воскресенье с утра Елена уезжала по своим фитнескосметическим процедурам, предоставляя мне право посещения Сандуновских бань без последующего отчета. Прошедшая школу двух неудачных браков, она декларировала умеренно либеральные взгляды на отношения и взаимные обязательства супругов, но всегда крепко держала меня за руку, когда знакомила со своими незамужними подругами. В рабочие дни я должен был под ее присмотром начинать завтрак с эликсира здоровья. В постели, когда не была занята «более важным» делом, Елена объясняла мне, как наладить контакт со своей чакрой. Я слушал ее, но понять глубокомысленное «погружаешься в сущность и находишь покой» так и не мог. Зачем мне, профессору и автору учебника по теории управления сложных систем, который был отмечен государственной премией в советское время, когда регалии еще не покупались, надо погружаться куда-то, чтобы найти умиротворение?
Я собирался жить до ста двадцати и работать до последнего дня. Утром пришел на работу, подписал нужные бумаги, а после обеда поехал на кладбище. Там уже должны ждать… И чтоб сыграли не Шопена, а «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского из «Хованщины», и чтоб никаких речей… Тогда спрашивается — умиротворение от чего и зачем? А пока не сыграли, надо протестовать и умно бороться, и, конечно, не против ветряных мельниц, а по делу…
Эликсир здоровья готовила Елена из отваров трав, которые привозила из школы, где изучала тибетские практики. Содержимого в китайском термосе, в котором настаивалось это всемогущее снадобье, хватало на неделю. Пять упражнений из тибетского ритуала и эликсир здоровья должны были поддерживать мою работоспособность на службе и на алтаре любви.
Умная, расчетливая, из приличной семьи, с ухоженным экстерьером и тренированным телом, без семейных хвостов, в меру немолодая и готовая независимо от метеоусловий и курса доллара оперативно откликаться на мои пока еще не столь редкие мужские притязания, Елена таскала меня по фотовыставкам и авангардным спектаклям. Она очень ответственно относилась к своему участию в интимной сфере нашего партнерства, умело совмещая технологический опыт зрелой женщины с деликатной терпимостью по отношению к возможностям уже неюного мужчины. В наших квазисемейных отношениях, с обоюдного благословения, постоянно разыгрывался спектакль. Елена как хорошая актриса умело сочетала настоящую ревность с игрой в нее, исходя из якобы существующих сверхвозрастных возможностей моих на брачном ложе. Я же подыгрывал ей, не отвергая при этом весьма простую мысль, что на случай осечки со мной Елена держит «бронепоезд на запасном пути». К тому же она позволяла некоторым представителям мужской части народонаселения даже ухаживать за собой, о чем я ненароком узнавал из телефонных разговоров. Для завершения спектакля нам оставалось утвердить семейный кодекс, и можно было заказывать марш Мендельсона
[6]. Организованная и предусмотрительная Елена не забыла составить проект необременительного брачного контракта.
Советуясь перед сном с Васей, я излагал ему аргументы «за» и «против». Лишь об одном из них я не говорил моему молчаливому другу. Чем-то неуловимым, скорее всего, запахом, который меня волновал всегда, Елена возвращала в юность, к моей несостоявшейся первой любви. У меня вообще была особенная память на запахи. Я помнил запах столовой детского сада и запах ринга, запахи подруг — слава богу, их было немного, — запах институтского гардероба и бесплатного винегрета в студенческом буфете, лестницы в подвале и шлака на чердаке моего детства, послевоенной любительской колбасы…
В конце концов, воскресным вечером, на подставке к большому зеркалу, где после размолвок оставляли мы сообщения друг другу, я обнаружил конверт с короткой запиской: «Наш затянувшийся спектакль я готова играть хоть в шапито, хоть на сельской ярмарке, если финал будет мой. Возможно ты лучше многих, но лучше худшее решение, чем лучшее нерешение. Елена».
От нее остались привезенное из Тибета покрывало из овечьей шерсти, на котором мы иногда экспериментировали, толстая тетрадь с рецептами заморских блюд, длинная шеренга фарфоровых банок с таинственными этикетками и инструкция по приготовлению эликсира здоровья.
Помня, что Елена не позволяла появляться в спальне с алкоголем, я подмигнул другу и сел на край не разобранной тахты с рюмкой «Посольской»
[7]. Вася с укоризною смотрел на меня.
— Прости меня, дружище… Бывают же минуты… — сказал я ему и выпил, не закусывая.
Звонок городского телефона был тревожно настойчив:
— Привет, Шура! Не тужься. Это я, Дод… Не наклал в трусы с оторопа?.. Надо повидаться… Мало что ли случимши при наших-то летах… — Трубка многозначительно умолкла.
— Ничего себе звоночек в воскресную рань! Сколько мы не виделись?— лишь смог вымолвить я.
— Думаешь за полста годов календаря я забыл, кто встает со словами: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил…»
[8] — сказала в знакомой манере трубка.
Додом звали в классе моего единственного школьного друга Сережку Циммермана. За все мои полные семьдесят четыре Шурой, кроме него, меня никто не называл. Мама ко мне обращалась «сынуля».
Дод всегда поражал своей лексикой. Его вакубуляр и манера построения фраз удивляла. А какие сочинения он писал! Елена Николаевна, наша школьная учительница по русскому и литературе, предрекала ему писательское будущее. Она всему классу читала вслух серегины опусы и ставила ему пятерки, не вызывая к доске: «А теперь послушаем, что написал наш собственный арбатский Лесков…» — говорила она, снимая очки. Потом вставала из-за стола, выпрямляла спину, вздергивала подбородок и произносила традиционное: «Ну-сс!».
— …Памяти твоей позавидует любой информационный центр ЦРУ, — помолчав, тихо сказал я в трубку.
— Все помню, Шура… И жизнь прошедшую, каждый день… и дружбу нашу… Не всякую ошибку только исправить можно… — Трубка замолкла.
— Приезжай прямо сейчас ко мне… нах хаузе
[9].
— И мой хохдойч
[10] помнишь… Нет, Шура, давай ты ко входу на Востряковское кладбище с еврейской стороны.
— Так я вроде бы еще не собирался.
— А чего тянуть. Труба зовет… Главное — не опоздать! Когда еще в России эвтаназию разрешат! А если честно, родителей надо навестить, тебя к могиле достойного человека отвести. Он тоже на Востряково, только через дорогу, где русская часть.. А то спрыгнешь в ямку два на метр и не узнаешь, почему у тебя, несмотря на «пятый пункт»
[11], все сложилось.
— Да уж, сложилось… Нашел успешного! Как ты меня отыскал?..
— Я должен был с тобой увидеться. А тут само Проведение — в самолете открыл журнал, а там твоя семитская харя. Правда, череп гладкий вместо кудрей. Через редакцию журнала и нашел. Вер зухт
[12], тот всегда… — Трубка замолчала.
Вот так, спустя полвека, ранним майским утром явилась юность моя. Судьба развела нас с Додом из-за Ниночки Плешковской, в которую мы оба втюрились до потери сознания на новогоднем вечере в девятом классе. После войны школы в больших городах были однополые. Наш класс дружил с девятым классом соседней женской школы. Мы с Серегой убегали с последнего урока, прятались за углом ее дома и, увидев Нину, выходили вразвалку из-за укрытия, чтобы «случайно» встретить и проводить до подъезда свою любовь.
Наша семья занимала каморку — восемь с половиной метров в подвале, где до революции содержался дворницкий инвентарь. В тридцатых годах подвал бывшего доходного дома был переоборудован под коммунальное жилье. Дневной свет с улицы с трудом пробивался через тротуарную решетку, и только когда мама укладывала спать младшую сестру, мы выключали электричество. Весной перед экзаменами на лавочке во дворе, положив на колени фанерку, я переписывал знаменитые серегины шпаргалки, которые для Дода составляла Роза Моисеевна, его «жутко еврейская мама», как величал ее сын.
К совместным вечерам от каждого класса готовились номера. Нина пела шансон под собственный аккомпанемент на шестиструнной гитаре. Она занималась в хоровой студии в клубе завода «Каучук» на Плющихе, знала ноты и говорила по-французски. А Серега читал стихи «нерекомендуемых» Блока и Есенина. Он обладал феноменальной памятью и постоянно пугал преподавателей неординарными и весьма по тем временам смелыми высказываниями. У него дома была дореволюционная энциклопедия Брокгауза и Эфрона
[13].
Но ему все сходило с рук. Его любили, к тому же он чутко улавливал грань, за которую переходить было нельзя. Время такое было — до Воркуты и Магадана добирались чаще за казенный счет в теплушках с решетками и трюмах пароходов без права выхода на палубу. Учеба Сереге давалась легко. Я списывал у него все — ведь мы сидели за одной партой.
За отцом Дода, Ефимом Яковлевичем, приезжала в половине восьмого утра серая «Победа»
[14]. Роза Моисеевна не работала, она была на двадцать лет моложе супруга, который, несмотря на «пятый пункт», занимал важную должность в секретном институте.
Современная молодежь не знает, что такое «пятый пункт», в анкете и паспорте нынче отменили графу национальность. А на какие ухищрения шли, чтобы в фамилии Абрамович убрать две последние буквы! Другое теперь время… Сейчас еврей — своего рода знак качества!
Какой путь прошла страна! В восьмидесятых годах ходил анекдот: «Кадровик смотрит на анкету поступающего на работу. — Так, Фаленбоген, значит, русский… значит… — Кадровик почесывает лысину. — С такой фамилией мы бы лучше еврея взяли».
В прежние «советские» времена в любой еврейской семье, независимо от должности главы семейства, материального достатка и даже наличия билета члена КПСС, всегда обсуждался «еврейский вопрос».
У Сереги была своя комната с двумя большими окнами. Когда мы вместе готовили уроки у него дома, меня оставляли на ужин. Не помню, чтобы хоть раз я отказался. Ведь у них на столе в большом блюде всегда лежала моя любимая любительская колбаса. Закрою потом дома глаза, потяну ноздрями воздух, и под ложечкой засосет от колдовского запаха. Сейчас такую не делают. Небось, рецепт потеряли. А может, «кремлевских пайков»
[15] нынче нет?! И секретный цех, где делали колбасу, от одного запаха которой кружилась голова, закрыли… Жаль!
Роза Моисеевна одобряла нашу дружбу с Додом. По ее мнению, я мог быть примером для ее сына, легко оставляющего на полпути очередное увлечение. Моя мама консультировала Розу Моисеевну по части еврейской кухни, до которой был охоч ее секретный супруг. Кулинарный талант передался моей маме по наследству от бабушки Паи Лазаревны, которая, как рассказывала мама, из рыбы могла приготовить блюдо со вкусом курицы и наоборот.
Я помнил только теплые пухлые руки бабули. Она брала меня на руки и, целуя, приговаривала: «Сендер
[16], мой Сендер». По рассказам мамы, ее отец обладал недюжинной физической силой и однажды, уже в весьма преклонном возрасте, помог грузчикам втащить в полуторку старинный шкаф-мастодонт. Он одной рукой удерживал мебельное чудище, а трое крепких парней, кряхтя, на ремнях поднимали шкаф в кузов. Дед родился до отмены крепостного права
[17] и революцию встретил на шестом десятке. С гордостью мама рассказывала, как в цирке, во время выступления известного силача, дед вышел на арену и уложил профессионала под восторженные аплодисменты публики. Он был незаурядной личностью, обладал абсолютным музыкальным слухом, неплохо играл на гитаре. Его любимой оперой была «Кармен»
[18], и он, читая газету, негромко напевал отрывки из великого произведения.
Перед самой войной бабушка с дедом уехали в Киев на лето к младшему сыну Моне. Красивая еврейская пара, воспитавшая семерых детей, не дожила до изумрудной свадьбы
[19] несколько дней. Последним их брачным ложем навсегда остался Бабий Яр
[20].
Набожная и общительная Роза Моисеевна из синагоги приносила последние новости о состоянии в стране «еврейского вопроса» и анекдоты на эту вечную тему.
Женщины общались на идиш, ведь еще был жив Отец народов
[21], и длительную командировку на Колыму за казенный счет можно было обещать обеим, передай «кто-нибудь» содержание этих бесед «куда надо». Со временем я стал понимать идиш, ведь его базой был немецкий язык, который мы изучали в школе.
Анекдотическая история произошла на защите моей кандидатской диссертации. Какой-то ученый муж усомнился в идее диссертанта. Понятное дело, ни мама, ни бабушка Пая Лазаревна институт благородных девиц не заканчивали, да и я с гувернанткой не ходил. Потому и выпалил от растерянности ничтоже сумняшеся: «турки в таких случаях говорят — ас гот вил, шист а бежэм»
[22]. Сидящий в зале профессор Сверановский зашелся от смеха. Все смотрели на него с недоумением, видимо, в аудитории больше владеющих «турецким» не было. Когда почтенный профессор ознакомил присутствующих с содержанием моего апокрифа и все смотрели с удивлением на соискателя, я мог, наверное, претендовать сразу на степень доктора наук.
Настоящий еврейский анекдот основан только на игре слов: «Слушайте, Хайм, вчера в Японии было землетрясение. — Хайм почесывает лысину. — Ну так что теперь будет с “еврейским вопросом”?».
Во времена Брежнева ходил анекдот: Абрам Семенович, проработавший тридцать лет на заводе, вышел на пенсию. Началось потепление отношений с Израилем. Пенсионера пригласили на Лубянку
[23], сотрудник, прищурившись, обращается к пришедшему:
— Мы знаем, что у вас брат живет в Израиле, вы это не указывали в анкете. — Посетителя пробивает озноб. — Не волнуйтесь, — успокаивает его сотрудник. — Вот вам лист бумаги и ручка. Напишите брату письмо. Ведь он может подумать, что у вас могли быть неприятности из-за него.
Абрам Семенович вытирает холодный пот со лба и склоняется над листом: «Здравствуй, дорогой Арон. Все эти годы у меня была куча дел. Наконец, я нашел время и место тебе написать».
…Школа наша была новая, она открылась, когда я перешел в восьмой класс. Учеников собирали из близлежащих школ, где изучали разные иностранные языки. В нашем классе подобрались в основном «англичане» и только пятеро были «немцы», в том числе Серега и я. Наша дружба и началась с первого урока по немецкому.
Преподавала немецкий язык Евгения Васильевна Милушина, образованная, интеллигентная. Она никогда не опаздывала на занятия. До революции она училась в Ляйпцигском университете. Мы уважали и любили ее и за глаза звали «Евгешей». Она обращалась к нам по-немецки и делала большие глаза, когда ей отвечали по-русски.
«Не Лейпциг, мой дорогой, а Ляйпциг», — всегда мягко поправляла она. «Хабен зи шон гефунден
[24]», — призывала Евгеша нас найти нужное место в учебнике. Дод артистично восклицал: «Я уже нафундал». Эта манера искажать немецкие слова русскими окончаниями или приставками приводила в негодование почтенную Евгению Васильевну. Но за его «хохдойч», на котором Дод мог, открыв томик Шиллера, читать с безупречным произношением, безобразнику прощалось все.
На занятия Евгеша приходила в платье, сшитом из генеральского сукна. На это обратил внимание Дод. На вечере, посвященном «Десяти Сталинским ударам»
[25], сразившим гитлеровскую военную машину, директор школы фронтовик Мирон Яковлевич Коган, преподававший «Историю СССР» в старших классах, сказал, что в школьном коллективе есть человек, который принимал непосредственное участие в подготовке ряда важнейших фронтовых операций. Мы знали, что эти слова относятся к Евгеше.
В десятом классе у нас появился новый предмет «Логика». Преподаватель с гоголевским профилем, мужчина весьма субтильной наружности — нынешние школьники отнесли бы его к гейнаселению — заставлял заучивать определения красивых, но непонятных терминов: логический квадрат, дедукция, силлогизм.
Находчивый Дод для себя решил вопрос просто. Когда очередь отвечать доходила до него, Серега доставал из портфеля изучавшуюся в десятом классе брошюру «Марксизм и вопросы языкознания
[26]», и уверенно вещал, независимо от вопроса преподавателя: «Мы должны терпеливо учиться правильному логическому мышлению у товарища Сталина», а потом, полистав ее со знанием дела, вслух читал с выражением до звонка на перемену. Преподаватель, стоя, терпеливо внимал. Понятно, какая отметка по логике была у Дода в аттестате зрелости.
У нас был, наверное, самый спортивный класс Москвы, более половины моих одноклассников тренировались в различных спортивных обществах. И, конечно, бесплатно, тогда никто понятия не имел, что такое платное обучение спорту. Нужно было только желание и рвение! Мне кажется, специализированные спортивные школы появились позже. Серега занимался на велотреке стадиона «Юных пионеров», а я в «Трудовых резервах». Зал бокса размещался на улице Воровского, ныне Поварской. Сейчас этого здания без окон, похожего на большой сарай, уже нет. На его месте стоит шикарный особняк, окруженный высоким кованым забором, кругом камеры видеонаблюдения, охрана у ворот. А мы входили с улицы сразу в зал, вещи аккуратно в кучках оставляли на полу. Только однажды у кого-то пропал перочинный ножик. Воришку нашли, избили жестоко с молчаливого согласия тренера и изгнали. Много лет спустя я встретил его в поезде. Он сделал вид, что не узнал меня.
Вместо душа в углу, рядом с рингом, кран с холодной водой, который мы, демонстрируя кистевую силу, закручивали так, что резьба вечно срывалась и кран приходилось менять. На эту операцию все беззвучно скидывались из своих весьма тощих кошельков, но… традицию не нарушали. Тренер улыбался и посылал кого-то из нас на рынок за новым краном. Под краном старое ржавое корыто, которое мы выносили по очереди! Надо было не расплескать содержимое — так проверялась координация. Но часто воды не было, и корыто продолжало ржаветь. И мы выходили после тренировки гордые, не смыв с тела честный, трудовой пот. Слава богу, все были детьми времени и особо потеть было нечем.
У Сереги был первый спортивный разряд. Я отставал от Дода на один шаг, у меня был второй разряд. После войны спортивной категории кандидат в мастера спорта еще не было, и первый разряд отделял от мастера спорта хоть и большой, но один шаг. На молодежном первенстве Москвы я вышел в финал и стал перворазрядником. Мы сравнялись с Серегой. Соревнование за Нину было нашим главным занятием.
Как-то Серега опоздал на наше очередное свидание. Мы с Ниной шли по бульвару, она оглянулась и, прижавшись ко мне бедром, чмокнула меня в щеку:
— Я хочу встречаться только с тобой.
— А как же Дод? — неуклюже промямлил я.
Нина отстранилась и, опустив глаза, промолчала. Мы продолжали ходить втроем. Об этом инциденте я молчал всю жизнь.
Однажды на тренировке ко мне подошел невысокий сухопарый мужчина. У него был перебитый «утиный» нос, красные набухшие надбровья и выпирающий кадык. Он развел в стороны мои руки в перчатках:
— Хочешь перейти в «Динамо»? Мастером быстро станешь — стипендия, матери поможешь. Тебя твой тренер рекомендовал. Захочешь — служить в органы пойдешь.
Это была реальная возможность обойти Серегу. Мне стал сниться один и тот же сон: «Я еду по велотреку, впереди Сергей, у него на раме сидит Нина, она держит в руках огромный значок мастера спорта и, смеясь, показывает его мне».
В нашей коммуналке за стеной проживал демобилизованный артиллерийский капитан Павел Зогин. У него не было одной руки. Капитан учился в институте кинематографии на сценарном факультете. Мы не получали пенсию за отца, поскольку он числился в пропавших без вести. Мама стирала Павлу. За глаза она называла его «наш капитан». Мама работала приемщицей в артели, где на ручных прессах штамповали детали для канцелярского ширпотреба, и каждая копейка была на счету.
На Новый год, 1 мая, 7 ноября мама делала свой знаменитый форшмак с яблочным пюре, смешанным с молоком мужских особей селедок, и ставила на стол большую алюминиевую миску с винегретом. Она всегда предупреждала, что нельзя оставлять еду в алюминиевой посуде. Всю жизнь я не понимал смысла этого предупреждения: через несколько минут мне разрешалось под общий хохот вылизать миску. Павел очень любил сладкое, и мы все вместе по праздникам пили чай с потрясающим лакомством, которое красиво именовалось на идиш «ангемахт». Это была редька, томленная в меде, который Павлу присылала какая-то его родственница из Алтая. Когда он съехал от нас, мама ангемахт больше не делала и о Павле никогда не вспоминала…
Павел обычно приносил с собой пол-литра или две четвертинки водки. Мы их называли «чикушки». Пустые бутылки я сдавал. Это был мой бонус. Вечерами, которые Павел проводил с нами, он рассказывал о послевоенном киночуде — итальянском неореализме. Звучали потусторонние имена: Алессандро Блазетти, Джузеппе де Сантис, Витторио де Сика, Пьетро Джерми
[27]. Вооруженный неизвестным Доду знанием, я стал подавать голос во время прогулок втроем по арбатским переулкам.
На этажерке стояла фотография старшего брата мамы, дяди Лазаря. Он был одним из первых электросварщиков на Ярославской железной дороге, имел бронь
[28], но пошел добровольцем на фронт и остался на Малаховом кургане
[29]. Павел под Сталинградом получил контузию. Первый тост на наших коммунальных праздниках мы поднимали за Сталина. Со второй рюмкой Павел молча подходил к этажерке и стоял, закрыв глаза. После третьей рюмки мамино лицо краснело. На праздники она одевала свое единственное, подаренное Павлом платье, синее с большими плоскими металлическими пуговицами, которое он выменял на Тишинском рынке, главной в те годы московской толкучке. Я научился подглядывать в пуговицы, как в маленькие зеркальца, и, если после праздничного ужина садились играть в шестьдесят шесть, удивлял своим мастерством в карточной игре.
Как-то я пришел с тренировки раньше обычного, у меня была сильно рассечена бровь, а пластыря у нас тогда не было. Сестренка спала, а мама сидела в обнимку с Павлом на краю кровати. Под столом лежали две пустые четвертинки.
Когда провожали маму в семьдесят пятом, Павел приехал с букетом любимых маминых белых гвоздик. Он сильно постарел, отекшее лицо, уставшие потухшие глаза. Ко мне он не подошел, но внимательно посмотрел в мою сторону. Что связывало и что разлучило маму и Павла — ушло в небытие. Как сложилась его судьба? Удалось ли ему не сойти на обочину с дороги под названием «Кино». Помнились слова одного из мэтров экрана кинорежиссера Каплера
[30], сказанные на популярной тогда телепередаче «Кинопанорама»: «Чтобы стать успешным в нашем деле нужно совпадение, как минимум, четырех условий: везение, востребованность, покладистость и талант». Может, Павел появлялся в титрах под псевдонимом?
Скоро Серега бросил велотрек, он стал первым стилягой в нашем классе. Стиляги появлялись в брюках дудочках, клетчатых пиджаках с широченными спадающими плечами и ботинках на толстой рифленой подошве. За стиляжье обличье можно было проститься с комсомольским билетом, а значит, мы знали, и… с карьерой. Я снова был в отстающих.
В одно из воскресений тренировку отменили — у тренера умерла мать. Серега предложил собраться у него дома. У Дода был патефон. Нина пришла с подругой. Гостеприимный хозяин позвал за стол. На знакомом мне блюде лежала гора бутербродов с красной икрой и любительской колбасой. Нина по-хозяйски подливала чай, а Серега читал стихи. Потом Дод, загадочно улыбаясь, достал мягкий диск, вырезанный из рентгеновской пленки, укрепил его на пластинке и повернул рычажок. Послышалось шипение, сквозь которое доносилась незнакомая ритмичная музыка. Это и был «стиль» — новый модный тогда танец, наверное, предшественник рок-н-ролла. Серега с Ниной выделывали такие кренделя! Мне показалось, что они так танцуют не первый раз. Я попросил Серегу поставить пластинку с популярный тогда «Голубкой», которую исполняла Клавдия Шульженко
[31].
Сначала, для приличия, я пригласил на танго подругу, от нее пахло модными тогда духами «Шипр». Когда мы танцевали с Ниной, она прижалась ко мне всем телом и тихо спросила:
— Ну хочешь, я сама скажу Доду?
Я почувствовал, как вздрагивали ее груди, сладкий запах тела Нины будоражил, волна прошла от моего горла до пяток, и все мое, еще не знавшее женской ласки мужское естество, восстало. Закружилась голова, а сердце готово было покинуть меня. Но я молчал: «Ведь Дод был мой друг».
Скоро стиль заменил рок-н-ролл. Но и он прошел мимо меня. У меня был ринг и мечта нацепить на вельветовую курточку, которую мне подарил Павел, заветный серебряный квадратик.
В нашем классе никогда не говорилось о взрослой стороне отношений между полами. Время другое было в стране, которое, много лет спустя, бывшая комсомолка в телемосте популярного телеведущего Познера назвала «страной без секса». Может, кто-то из одноклассников уже был в курсе «этого»? Но я к их числу не принадлежал.
Последняя школьная осень пятьдесят второго, впереди выпускные экзамены — десять предметов. Приходилось вставать в половине пятого утра и на кухне, где можно было зажигать свет, хоть как-то готовиться к занятиям в школе. После уроков я мчался в «Динамо», возвращался домой в начале одиннадцатого, голова и тело гудели. Близилось первенство Москвы, и я уже готовил дырочку в куртке.
Втроем мы встречались все реже и реже. Мне так хотелось, чтобы Нина увидела на моей груди заветный квадратик со словами «мастер спорта»… Тогда эта заветная для каждого юноши регалия изготавливалась с использованием серебра и прикреплялась к одежде не булавкой, а шайбочкой на резьбе. И какой молодой человек не мечтал продырявить в единственной курточке дырочку на левой стороне груди, с удовольствием получив за это от матери вздрючку!
Тренер объявил основной и запасной составы молодежной сборной Москвы для поездки в Софию, где в июле предстоял матч четырех братских столиц: Будапешта, Бухареста, Москвы и Софии. Мою фамилию он назвал в основном составе. Радостный, я спешил домой, у меня появился реальный шанс обойти Серегу без декламаций об итальянском неореализме.
На кухне с напряженными лицами стояли мама и Роза Моисеевна. Женщины не ответили на мое приветствие. Краем уха я услышал, что Роза Моисеевна на идиш говорила о товарных поездах, в которых всех евреев повезут на Дальний Восток.
Это была какая-то несусветная чушь. Как в советской стране, где в фильме «Цирк»
[32] «главный Еврей страны», Народный артист СССР Соломон Михоэлс поет негритянскому мальчику, такое могло быть?!
…Если бы не родимое пятно на правой щеке Дода, я бы долго высматривал его в толпе перед кладбищенскими воротами. Он стоял, опираясь обеими руками на палку. Темные очки, во рту трубка, на голове несуразная панамка. Мы обнялись. Палка шумно упала. Я чувствовал худое и вялое тело, вздрагивавшее от всхлипываний.
— Все потом… потом… — шептал повисший на мне Серега.
Отставив прямую ногу, он нагнулся, чтобы поднять палку. Я опередил его.
— Данке
[33] очень… Что, сильно убогий?— Дод повернул ко мне лицо, криво улыбнулся и закашлялся.
Он выбил на асфальт остатки табака, достал платок и сосредоченно стал протирать трубку. Мы молчали. Сергей сунул трубку в нагрудный карман, снял очки. У него не было одного глаза.
— Это как?— дернул я подбородком в его сторону.
— Свалились с автострады. Нина была за рулем, а я дремал на заднем и при ударе провалился между сиденьями. Поломался прилично, но через пару лет оклемался… Она совсем…
— Когда это случилось?
— Восемь лет… Мы тебя вспоминали… — Серега отвернулся и рукой прикрыл глаза. — Она тебя ждала всю жизнь… Прости, что так получилось… Не думай, у нас нормально было, помогали друг другу… У тебя семья, дети есть?
— Нет. Не получилось.
— Почему?.. Извини… Нине детей иметь нельзя было… — Сергей закашлялся. — Ты хоть помнишь, что евреи на кладбище и в синагогу с покрытой головой входят? — Он протянул мне легкую кепку из белого полотна. — Вот, захватил на всякий случай… — Он вздохнул тяжело, помолчал и вдруг тихо сказал: — Прости меня, хоть ты… В юности слушать себя надо. Чем больше авторитетов, тем меньше успехов потом. Я это только там понял…
На кладбищенской аллее было немноголюдно. Легкий ветер обдувал лицо. Монотонный голос Сереги заглушала воронья перекличка.
«…Неужели все это было?!» Я стоял на аллее, закрыв глаза.
Дод опекал меня и подначивал бороться за школьную медаль:
— Рыжая тебе все равно из-за антагонизма к словесности не полагается, а с серебром и с первым разрядом по боксу в институт нырнешь, как на ринг между канатов. Не трухай, я тебе подмогну… Хочешь, вместе заскочим… — Он как-то неестественно засмеялся и добавил, подняв руку в известном ленинском жесте: — Нет, залетим как на крыльях!
На зимние каникулы я уехал на сборы готовиться к матчу в Софии. Нагрузки были сумашедшие — по три тренировки в день. К вечеру все падали на кровати, ноги и руки наливались свинцом, а голова была пустой. Я забыл про товарные поезда. Сборы завершались, предстояло контрольное медицинское освидетельствование. После вечерней тренировки меня отозвал тренер в сторону:
— Ты поезжай домой к матери. — Он не смотрел мне в глаза.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Сам разберешься. Мужиком надо быть всегда, с матерью побудь. Пока на тренировки можешь не ходить… Жизнь только у дураков ровная… На ринг выходишь за победой. Так и в жизни — надо быть уверенным в своей победе… Я верю в тебя! А время все по местам расставит.
Дома у нас была Роза Моисеевна. Они с матерью сидели на кровати. Новости ошеломили: арестована банда заговорщиков врачей
[34], большинство из них были евреи, они планировали отравить руководителей страны, в числе арестованных родной брат отца Нины, и скоро всех евреев из крупных городов в товарных поездах повезут на Дальний Восток, чтобы уберечь от мести разгневанного народа. Я ничего не понимал. А как же экзамены, София, тренировки?
Заболел Коган, уроки по истории отменили. От Розы Моисеевны мы узнали, что директора школы в ближайшее время сменят. Семья Коганов жила в школе, тогда в новых школьных зданиях предусматривалось жилое помещение для директоров с отдельным входом. Серега предложил навестить директора:
— Я у него уже три раза был. Мамахен дружит с его женой.
Но сходить к больному мы не успели. В день похорон занятия для старшеклассников отменили. На заднем дворе школы на двух стульях стоял гроб, обшитый кумачом. Рядом три табуретки, на первой — ордена «Боевого Красного знамени», два — «Красной звезды» и медаль «За отвагу». Руководила церемонией Евгеша. Впервые мы увидели ее в военной форме, с погонами капитана и наградами. Серега прошептал мне на ухо:
— Она в лагере три года была под Воркутой, ее оттуда в штаб армии переводчиком взяли, а потом — за линию фронта. Мирон за нее лично поручился. Он сам мне рассказал.
Возобновились тренировки. Вечером мама мне прикладывала примочку из бодяги на глаз, заплывший от очередной гематомы. Когда сестренка заснула, мама негромко сказала мне:
— Сынуля, бывают ситуации, когда надо ощущать себя мужчиной. Ты у меня мужчина вдвойне, потому что спортсмен. Скоро станешь мастером спорта. Я горжусь тобой. Как у вас говорят, в боксе главное уметь держать удар. Тебе не нужно встречаться с Ниной. Она любит Сережу, и они поженятся, как только им исполнится по восемнадцать. Мужчина женится, когда в состоянии содержать семью, а чем я тебе могу помочь? Поверь мне, пройдет время и ты поймешь меня. А сейчас школа, бокс, экзамены — сколько надо успеть! Поверь мне, сынок, ранние браки редко бывают счастливыми. Надо узнать жизнь, приобрести опыт разный, состояться надо — как личности и как мужчине… С годами ты поймешь, что я права. А любовь твоя с тобой на всю жизнь! Она будет греть тебя в трудные минуты!
Я не спал всю ночь и решил объясниться с Серегой. Но утром страна вздрогнула и онемела — тяжело заболел Сталин. Четыре дня из репродукторов пронизывающий голос главного диктора Советского Союза Юрия Левитана
[35] сообщал об ухудшении сердечной деятельности Отца народов. Это было пострашнее сводок Совинформбюро осенью сорок первого. А пятого марта советский народ и прогрессивное человечество осиротели. «Как жить дальше? Неужели опять война?» — так думало большинство, я был в их числе.
В актовом зале, где проходил траурный митинг, со сцены, глотая слезы, я срывающимся голосом пообещал приложить все силы, чтобы продолжить дело Ленина — Сталина.
К Колонному залу через бульварное кольцо тянулся бесконечный людской поток. С Додом мы добрались до Рождественского бульвара, на сломанных ветках — галоши, шапки и шарфы. Трубная площадь была перекрыта грузовиками и конной милицией. Серега сказал тихо:
— Ходынка… Валить нах хаузе пора — дальше не пройдем… Смотри, по крышам народ к гробу рвется… Больше сочинение на тему «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» писать не будем, ферштейн зи
[36], Шура?
— Ходынка — это что? — спросил я.
— Не видать тебе исторического факультета… — Серега дернул меня за нос. — В одна тысяча восемьсот девяносто шестом году от рождества Христова на Ходынском поле взошедший на трон Николай ІІ одаривал люд в первопрестольной. Халява всегда сладка — народу полегло и покалечено было более трех тысяч… Вот так, Шура… Дело Ленина — Сталина пошли продолжать, без нас не управиться… Дело это нешуточное… — ухмыльнулся Дод и похлопал по-отечески меня по плечу.
Спустя месяц после похорон вождя выпустили врачей-вредителей. Оказалось, что их посадили по оговору врача Тимошук, ошибочно награжденной орденом Ленина. Страна в оцепенении затаилась… Поговаривали, что не все светила врачевания вернулись домой живыми и невредимыми. Ведь это были весьма немолодые люди, которые признавались в своей многолетней вредительской деятельности далеко не добровольно.
Главную тему — насчет Нины — мы с Серегой по-прежнему не затрагивали.
Когда Дод узнал, что меня исключили из списка на поездку в Софию, он положил мне руку на плечо:
— Сейчас главное для тебя и таких… как мы с тобой — детей Давида, — институт. Времена поменяются, еще приглашать будут, а пока утрись, сын Давида. Вперед смотри!
На выпускном вечере, под аплодисменты, Доду вручили золотую медаль, а Лешке Ягужинскому и мне — серебряные. Втроем мы подали заявления в знаменитое Высшее техническое училище имени Баумана, прошли медицинскую комиссию и стали ждать собеседования, которое абитуриентам-медалистам заменяло вступительные экзамены. У Лехи с «пятым пунктом» все было в порядке.
В назначенный день мы явились в главный корпус училища. Леху вызвали сразу. С удивленными глазами он вышел через несколько минут в ранге студента и сказал, что ему предложили закрытый факультет. А мы, со значками перворазрядников на груди, продолжали толкаться в коридоре среди медалистов в ожидании вызова.
К часу пополудни толпа поредела. Серега отвел меня на лестницу:
— Ты обратил внимание на фамилии вызываемых? Похоже, семитская часть народонаселения не вызывает интереса у приемной комиссии. Хочешь, брат мой перворазрядный Шура, я тебе открою тайну?
— Хочу… Какую?
— Тогда слушай молча, сын Давида… В жилах сурового и неподкупного Павла Ивановича Ягужинского, генерал-прокурора Сената и правой руки Петра Великого, бурлила иудейская кровь. Ягужинский — фамилия редкая, и не дай бог, новоиспеченный студент закрытого факультета Леха Ягужинский — кровный потомок прокурора Всея Руси… Конфуз!
В очередной раз открывалась тяжелая белая дверь, за которой заседала приемная комиссия, и молодая женщина с тугим пучком вороных волос зачитывала дюжину «благозвучных» фамилий. Спустя десять минут счастливчики, уже студентами, протискивались сквозь редеющую толпу к выходу. В два часа дня приемная комиссия в полном составе проследовала на обед. Коридор опустел.
К трем часам страждущие с фамилиями, вряд ли оканчивавшимися на «ов», все еще толпились у заветной двери. Особо нетерпеливые дергали за ручку. Прошел слух, что приемная комиссия завершила на сегодня работу. Нарастал гул. Ровно в шесть вечера белая дверь открылась, в проеме возник плотный мужчина в чесучовом костюме и с зачесом, прикрывающим лысину. Он достал цветной платок, неспешно развернул его, вытер шею и обвел стихшую толпу очкариков и носатых недовольным взглядом:
— По всем поступившим в комиссию документам собеседование на сегодня закончено.
Толпа зашумела. Мужчина поднял руку:
— Ваши заявления утеряны или неправильно были оформлены.
Худенькая девушка в очках и с огромной смоляной косой до талии протиснулась к говорившему:
— Я выиграла олимпиады по физике и математике.
Мужчина с недоумением оглядел физико-математическое создание:
— Вас, таких победителей, как собак нерезаных. Хотя некоторые, возможно, и обрезанные. — Он громко засмеялся. — А наше учебное заведение на весь Советский Союз одно. Нам не победители… олимпиад разных нужны, а строители коммунизма.
Коридор галдел. Мужчина опять поднял руку:
— Ладно, поищем ваши заявления. Чего шумите?! Найдем и назначим время собеседования.
Серега толкнул меня локтем:
— Ясно, какое теперь будет собеседование для этих страждущих. Хиляем отсюда в темпе вальса, надо искать что-либо подходящее для специфической части народонаселения, в коей мы с тобой, несмотря на принадлежность к спорту, имеем честь состоять. Еще раз объяснят, кто есть кто… Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы они достоинство обрели. Это будет не собеседование, а унижение, Шура.
Мы с Серегой приехали на собеседование. В большой комнате по периметру сидело человек двадцать взрослых и умных людей. Посреди стоял вращающийся стул. Вопросы сыпались со всех сторон. Я не успевал отвечать, путался. Вывод комиссии был неумолим: «Отказать ввиду явно выраженной нелюбви к точным наукам».
Серега спокойно, с легкой улыбкой, выслушал мой сбивчивый взволнованный рассказ, посмотрел на меня, похлопал по плечу и на собеседование не пошел. Мы взяли документы и отнесли в Московский институт химического машиностроения, который располагался на улице Карла Маркса, недалеко от Курского вокзала.
— Вы москвичи? — спросила миловидная женщина, принимавшая документы в приемной комиссии.
— Мы с Арбата, нам общежитие не нужно. — Серега широко заулыбался и развел понимающе руки.
Женщина бросила опытный взгляд на знаки нашей спортивной доблести и уважительно улыбнулась:
— Принесите свои разрядные книжки и зарегистрируйтесь на кафедре физвоспитания, а через неделю приходите, назначим день.
Через неделю мы увидели свои фамилии в списках студентов, никакого собеседования не было. Мы оказались в одной группе элитного машиностроительного факультета.
— Ты знаешь, нам лучше на разных факультетах учиться, — сказал Серега и, помолчав, опустив голову, добавил, — каждому нужна самостоятельность, Шура. Взрослая жизнь не детство.
От мамы я узнал, что Дод уехал в Сочи, и не один. Я все понял.
Неожиданно тяжело заболела мама, ей нужно было усиленное питание. Я перестал ходить на тренировки и устроился на пилораму недалеко от Курского вокзала. Работал по две смены. Сестру мою Роза Моисеевна определила в загородный детский сад от института, где работал Ефим Яковлевич.
В последний день августа пятьдесят третьего в самой большой институтской аудитории первокурсников поздравлял проректор по учебной работе Сычев, высокий, с роскошной рассыпающейся копной седоватых волос. Последний раз мы сидели с Серегой рядом. Он толкнул меня плечом:
— У Куприна есть рассказ «Суламифь»… Знаменитый беллетрист писал об этой извечной проблеме, — изрек Дод и, хлопнув меня по плечу, продолжил: — Помнишь иудеечку с черной косой, победительницу олимпиад? Вон, впереди сидит, красавица. Моя родительница считает, что на таких жениться надо. Сама не пропадет и мужа вытащит. — Серега хихикнул.
Мы вышли на улицу. Загорелый и, мне показалось, изменившийся Дод о своем отдыхе не рассказывал. Он подвел меня к доске, где висели списки зачисленных на первый курс.
— Смотри, — сказал он, ухмыльнувшись, — ну прямо синагога. Интересно, кто разрешил?.. Или времена меняются… — добавил он задумчиво.
Лекции, семинары, тренировки, соревнования — свободного времени не оставалось. С Додом мы порой встречались в институтских коридорах, но я понимал, что дружба наша закончилась. Однажды я увидел на его правой руке тоненькое обручальное кольцо.
Я все понял и впервые в жизни напился. Тогда обручальные кольца не принято было носить.
…В конце аллеи Дод тронул меня за рукав и кивнул в сторону.
— Здесь мои лежат. — Он тяжело задышал, оперся на мое плечо, обмяк и стал протяжно кашлять. — После аварии что-то в бронхах мешает.
На двухметровой плите черного мрамора с серыми поблескивающими вкраплениями звезда Давида. Под ней портреты молодых Розы Моисеевны и Ефима Яковлевича. В самом низу золоченой крупной вязью «Вместе навсегда».
— Красивая пара, — задумчиво проронил я.
— С разницей в полгода ушли… Извини, не спросил про твою матушку, — Серега погладил ладонью плиту.
— Недалеко от входа лежит… Вы в каком году свалили?
— В семьдесят пятом, как Брежнев послабление дал… Я тогда уже нигде не работал… Сразу в Канаду.
— А чего не на обетованную? Жалеешь?
— Что свалили или что в Канаду? — Дод посмотрел на меня внимательно и зажмурился. — И да и нет. Чего назад смотреть. Двадцать пять годиков за кордоном, целая жизнь… не выкинешь… А Канада или Израиль — какая разница! И то и другое — не Россия, и Израиль не Канада. Правда в Канаде национализма нет и народ доброжелательнее, но проблем везде навалом. В Канаде родиться надо, тогда мир воспринимаешь как есть, а не в сравнении.
— Сейчас Россия другая. В чем-то ближе к Западу, в чем-то — еще СССР. А, в основном, не там и не там… Но я бы и тогда не уехал. Мое это все. Россия без меня может, я без нее не смогу. Пафосно для тебя звучит… Если что у нас не так — я лично в ответе… К нам из Мозамбика или Канады министров не присылают. Шолом-Алейхем
[37] прекрасный писатель, но он ведь тоже во многом Россия.
— Романтик ты, старче. А раньше, вроде, таким не был. — Дод стал платком протирать надгробие. — Знаешь, почему Запад впереди?
— Почему?
— Реалисты они. Их самые крутые романтики в России трудоголиками бы считались… Хотя ты тоже трудяга… Мы когда в Вену приехали, Нина написала, что у нее четыре языка, не считая русского. Ее проверили в каком-то университете и сразу Канаду предложили. У нее сразу заладилось, а я два года в иждивенцах кашу варил… Там политика никому не нужна… Думал, разбежимся. Пока языки освоил, работу искал — годочки оттикали. Ушло мое время… Не случился я, Шура… А ты состоялся, друже.
— В каком смысле?
— В прямом. Я в журнале про тебя все прочел… Ты хоть знаешь, кто в институт наш дал команду евреев-медалистов без ограничений принимать, только чтоб без общежития? У института по жилью дефицит большой был…
— Кто?
— Проректор Сычев. Дворянских, чистых кровей был Дмитрий Иванович. Богу угодно таких сохранять для совести России. Большевики всю его семью вырезали. Они… духом нас разорили. А он, православный, не боясь за живот свой, о стране пекся! Таланты с жидовскими носами и кудрями для нее собирал… Это тогда, — Дод сощурился и покачал головой, — он не боялся говорить: «таланты анкетой не назначаются». Со временем, конечно, потрафило — только что Злодей-Ирод отошел, никто толком ничего не понимал, борьба с космополитами на излете… Никита силу набирал, ему коврижку народу надобно было сулить. Вот новый вождь и придумал войну с космополитами на борьбу с «культом личности» поменять. На том и поднимался, пока сам не осознал, куда эта борьба завести может. Мы с тобой тогда уже разбежались, а мать моя к Эренбургу
[38] меня отвела, мэтр полистал мои опусы и посоветовал работать… Она про Сычева от Эренбурга узнала. Так что, Шура, нас с тобой и еще пару сотен «таких» приютил дворянин Сычев. Это он спас меня, когда я, захлебываясь от собственной значимости, орал на комсомольском собрании, что будущее мира — кибернетика, а Норберт Винер
[39] — Эйнштейн в теории управления. Тогда автора теории относительности только реабилитировали и перевели из буржуазного лжеученого в простого профессора физики, а Винер еще был под запретом. Из комсомола и института мог вылететь под фанфары. Дмитрий Иванович на тормоза спустил. А кто космополитов-профессоров Гутмана и Гольдфарба, которых из МИФИ
[40] вытурили, в наш институт на кафедры привел?!
— Я не знал этого.
— До сих пор не ясна история с Берией
[41]… Что это было: тривиальная борьба за трон или страх у хрущевской команды, случись Берия у руля — поворот от коммунизма на сто восемьдесят градусов и, в конце концов, обнародование многих фактов поведения сталинских приспешников при вожде народов? А по чьей инициативе стариков-врачей отпустили… Не все, правда, вернулись после «лубянского госпиталя»
[42]. Но это гарнир истории…
— Я тогда на тренировки ходил… О политике не думал.
— Ты всегда в нормальных координатах пребывал… А я ночами в Канаде не спал… Пытался понять… Мать к Дмитрию Ивановичу ездила перед распределением. Тебя он к серьезным делам пристроил. А я все правду искал, со своей литературной галиматьей толкался. Без Нины уехал бы мошкy в тундре кормить. У нее разум был, а у меня сопли да амбиции. Чего уж теперь ручками махать… Я и за бугром пытался по словесности протиснуться, да не сладил с гордыней. Теперь от нее только трубка да палка остались. Сжег я все… Не получился из меня Бунин… А теперь главное… Когда брата отца Нины арестовали по делу врачей, моя мать это все и придумала… — Серега снял панамку, вытер ею лоб. — А я… не возражал. Она твоей матери сказала, что если ты не перестанешь встречаться с Ниной, то не только в Софию не поедешь, а вообще из «Динамо» вылетишь.
— Не так. Мне моя мама сказала, что вы с Ниной собираетесь пожениться.
— Она умная женщина была и понимала, что ты выберешь Нину, а не Софию, и себе жизнь сломаешь.
— А ты ведь не побоялся.
— Я всегда знал, что эта большевистская камарилья рано или поздно закончится. Только вот история страны и история конкретных людей чаще разные штуки… к сожалению. Ну да ладно, снял с души камень. Живы будем — не помрем! — Серега прикрыл рукой лицо.
Когда мы остановились у могилы мамы, Дод прищурился и, поглядев на солнце, тихо спросил:
— Часто бываешь?
— По воскресеньям, если не в отъезде.
— Мудрая твоя матушка была. Она однажды мне сказала: «В часу минута, как скажешь, так и будет». Сколько раз проверял. Верно!..
Мы молчали.
— Ну что, к Дмитрию Ивановичу? — Дод тронул меня за плечо. — Прости меня, Шура.
Дод отвернулся и закрыл лицо руками.
— Но ведь приехал… — Я обнял его за плечи.
Дод дрожал.
— И я бы не уехал… И писателем нашим, русским стал…
— Что было — утекло.
Дод повернулся ко мне. Мы стояли, обнявшись.
— Прости меня… Сколько ночей я не спал, пока решил домой вернуться… А здесь меня нет, и там меня нет… Просрал я жизнь свою. Всем насрал.
На могильной плите крупными буквами было начертано: «Русскому дворянину».
— Ты поставил? — спросил я.
— Он одинокий был. — Серега стал кашлять, потом сплюнул и тяжело вздохнул. — Скольким помог! Святой был…
— Поехали ко мне, Нину, родителей, Дмитрия Ивановича помянем, — я обнял Серегу. — Часы только в одну сторону, как известно, идут… С Васей познакомлю.
— Уже поминал их. Прощай, Шура. Земля, хоть и круглая, да уж нет времени снова свидеться. Слава Богу, успел покаяться… Прости, если сможешь. Судьба индейка, а жизнь копейка — помнишь, кто сказал?.. Хотя у тебя со словесностью всегда не густо было… Вася — это кто? Неужто ты ориентацию поменял?
— Да нет… Я в норме… Вася — будильник, друг мой надежный. Никогда не предаст. Уж сколько лет вместе…
Дома я открыл холодильник, достал бутылку «Посольской» с черной этикеткой и пошел в спальню. Окно было открыто, с улицы доносился шум.
Вася не подавал признаков жизни. Я постучал по его корпусу.
— Васенька, дорогой, ну что случилось? — я тряс его изо всех сил.
В горле пересохло. Появилась изжога. «Опять поджелудочная просигналила». А я все тряс, тряс друга.
Вдруг Вася вздрогнул и пошел.
— Живи, мой дорогой… Живи!
Я поднес будильник к губам, зажмурился и поцеловал холодное стекло.
