Произведения

заперта надёжно входная дверь,
не откроет ее никто.
и окно моё – никому теперь,
заколочено и темно.
хорошо мне здесь, я сижу одна
и давно не хочу гостей.
только грянет скоро минута зла,
оживёт и восстанет зверь.
«сквозь движенья плит,
сквозь раскол земной,
через лаву и через боль», -
- говорили мне, - «не зови его!
потеряешь тогда покой.
это он с низины, где алый дым
оттого, что горит руда», -
- говорили мне, - «прогони его
или будет надрыв, беда».
я решила так: свою дверь запру,
людям стану мертвец, чужой.
сяду здесь на стул и забью окно
и останемся мы с тобой.
«не зови его, не впускай его,
лучше здесь и сейчас умри», -
говорили мне. как же звать его,
если он у меня внутри?

я подумала о тебе:
отрубился свет,
птицы столкнулись в небе
и началась гроза.
я подумала о тебе:
вышла из строя техника,
миксер стал биться током,
а фен – дымиться.
я подумала о тебе
и горшок с цветами,
годы стоявший на полке,
сорвался вниз.
я подумала: всё неспроста
движется, как бы ведет к развязке.
и вот однажды
я подумала о тебе:
ты сам предстал предо мной.
это было страшнее всего.
тогда я решила, что больше не буду
о тебе думать..
я подумала о тебе.

в конце концов, мы все живем во сне.
и это повторялось многократно:
ворочается на седой волне
шум голосов, сменяющийся ватой,
когда выходишь в лето из метро
тверской бульвар, зеленый и щемящий
трамвай - зенит, он желтое ситро
бежит сквозь жизнь, потерянную в чаще
твоих зрачков узорчатых камней
хотя они вершат свое вращенье
вокруг меня, ты не ответишь мне
поскольку это всё – стихотворение
банальщина твоя или моя
родная суть, возвергнутая в дело
пространство между буквами редело
протиснувшись, кентавр побежал
трамваю вслед, в копытах жил коралл
кентавр, как прекрасно это тело
но мы как будто им разобщены
пока трубят гранитные слоны
из-за деревьев хищно смотрят гунны
ты что-то достаешь из-за спины
ты ножик достаешь из-за спины
чему-то усмехаешься безумно
но я не вижу, что в твоих руках
но я не вижу смерть в твоих руках
тверской бульвар зеленый и щемящий
я вижу, что ко мне ты сделал шаг
я думаю, пусть будет как-то так
и ты уходишь дальше в чащу, в чащу

ожидание поезда – вечное, разрывное.
перестук в большом отдалении слышен, вроде.
кто-то сверху давно оставил тебя в покое
помирать среди разрастающихся угодий.
сеять доброе, печь горшки, умножать благое,
но при этом только и делать, что побираться.
правда, бьется чужое, выгнутое, литое -
отыщи его на дне выездного ранца.
отряхни от крошек, вытри от жирных пятен,
чтобы кровь свободно текла из открытой жилы,
лишь тогда исход станет памятен и приятен.
ты поймешь, что я давно уже всё решила.

ты должен быть первым, последним, сорок вторым
на трассе стоять в одиночестве, в позолоте
смотреть, как твой мягкий свет растворяет пыль
воздетую мотоциклистами от дороги.

ты должен остаться в памяти навсегда,
мой дальний маяк, бессмысленная опора
больного духа, где медленная вода
тебя приобнимет выплеском разговора.

а если открою ящик письменного стола,
воспоминания облепят меня, как рыбы.
поэтому он закрыт, только твоя судьба
внутри заперта и можно услышать крики:

«скорее родная, выбраться помоги!
я здесь. неживой, стою посреди дороги.
вне лет и времен, а мимо несутся дроги,
продрогший мотив затаптывая в пески»

но я отвечаю: «без совести, без удил -
пусть едут, зримы Ему и незримы глазу!»
когда стану прежней, какой ты меня любил,
являя собою все воплощения сразу,

ты будешь рядом - бесчисленный и немой.
мой лотос в руке воссияет улыбкой Кришны.
последний секрет раскроет, цветая, вишня
ты, под руку взяв, меня поведёшь домой.

вдоль дороги крутой у горного серпантина,
где доносится тихий шелест утеса выше,
танцевали, искрясь, темно-синие палантины,
темнота проплывала, вздрагивал остров мыши.
грозовые нити сшивали собою ткани,
оставляя везде дорожки златого света.
всё вокруг жило, само о себе не зная
только чувствуя как призвание, как примету.
на деревьях замолкли птицы в огне лимонов,
а надутые апельсины почти взорвались.
в руку сунул прохожий искренне, мимоходом
голубой цветок, который искал Новалис.
прогремело. или золото стало небом?
вдалеке, обнявшись как братья, рыдали горы,
от любви находясь в исступленьи почти нелепом
и представить нельзя, чтоб им слышались разговоры,
запах брынзы, ядреных специй и свежей рыбы,
звон приборов или же ломаный треск жаровен.
быть людьми и жить беззаботно они могли бы,
но всегда мешал несмолкающий шепот моря.

некто ванечкин брел однажды к себе домой,
на работе не досидев, так болел живот.
в этот славный день, что похож на любой другой,
то и дело он забывал, для чего живет:
всё сбивался с шага, очень хотел воды,
восклицая "ванечкин!", бил себя по лицу.
и тащился так бесконечные семь минут,
непрерывно в кармане ощупывая ключи,
чей рельеф он тактильно выучил наизусть
к тому времени, как дошел до входной двери.

то была еще не квартира, уже подъезд.
только ванечкин, хотя сам он почти исчез,
от извечной боли впиваясь во льды перил,
ясно понял одно - дверь кто-то заменил!
взгляд привычен к железу, серенькому в пыли
эта - странно блестит, точно сделана из стекла
и на ней табличка потрепанная висит,
оглашая суровое "прачечная "москва".
бедный ванечкин злобно пнул эту дверь ногой.
колокольчик звенел, предвещая смертельный бой.

говорила менеджер зина в квадрат-очках:
"сколько помню, всю жизнь здесь прачечная была"
думал ванечкин - дура, возьму и убью тебя.
он от боли едва держал себя на ногах:
"я жилец в этом доме!", адрес долбил, кричал,
тетка зина кивала растерянно и тряслась.
в ее грязных очках отражался его металл:
"здесь всегда, сколько помню, прачечная была!"
а спустя пол часа, уже вдоволь наматерясь,
ванечкин обнаружил - ключ у него пропал.

еще помнили пальцы бодренькую резьбу,
еще алыми были от сжатия по краям.
этот ключ настолько похож на его судьбу,
этот ключ не подходит всяким чужим дверям,
этот ключ – от дома. ванечкин обыскал
все пространство треклятой прачечной и вокруг
зине свой телефон оставил и наказал,
чтоб она позвонила, если отыщет вдруг.
и решил еще раз пройти маршрутик туда-сюда
от работы до дома привычные семь минут.

шел все дальше от дома ванечкин идиот,
с каждым шагом трудней вспоминая, зачем идет
по привычной дороге, по улице тихой вдоль.
и когда всё ушло, осталась брюшная боль.
он зашел в больницу, сказал себя посмотреть,
что опять беспокоит эта, ну как ее
и ему подсказали – язва, он знал себя,
но поклясться мог, что не слышал подобных слов.
а когда медсестра спросила, кто он таков,
после долгих раздумий выдавил только «ва».

ва лежит на каком-то крыльце, растревожен сном.
исчезает чувство, что мир его неделим,
будто жизнь он прожил как есть - целиком один,
ему снится входная дверь и жена с ключом.
суть жена объясняет: ванечкин, ты в беде
я ведь знаю, что лежит у тебя в столе
сколько раз любил, изменял и был разведен.
знаю каждую родинку, знаю тебя всего.
а потом – резкий свет, рывок из последних сил.
ва сидит на крыльце, понимая, что всё забыл.

мир белая твердь.
и корчится, и дробится,
как будто мужчина
в попытке родить ребенка.
не хочешь – не верь,
зима побрала столицу
и лишь потому
засвечена фотопленка.
сон больше не жизнь.
мерещится бой капели
на фоне глухой, нелепой
молитвы богу:
поменьше бы параллелей,
да зверя в теле.
побольше любви, терпенья
и сил в дорогу.
всё дай, передай,
реши за меня, напомни,
как в этой матросской робе
мутит, не спится.
причина тому -
зима побрала столицу,
всё в мире циклично.
горе в его утробе.

поехали ко мне, ведь бога нет.
пусть этот ускользающий фрагмент
и будет окончанием секстета.
ты бросишь сигарету на карниз,
отяжелеет и сорвется вниз
как ягода дозревшая комета.
на высшей ноте оборвется звук,
тем самым размыкая пьяный круг
и ухнет отголосок в поднебесье.
в последний раз я на тебя взгляну,
мне в путь босой по рифовому дну.
так музыка прощается с оркестром.