Произведения

Ладошки, варежки…. Чтоб не сойти с ума
Смотрю в окно и думаю: «Зима».
Смотрю в окно – девчонка лет пяти,
Ладошки, варежки… Постой, не уходи!..
Бегу по лестнице, бегу куда-то вдаль,
Бегу по снегу…
…Кончился февраль…

У города и времени свои
Сквозные проявления любви.
Изношена история до дыр –
Империя, мистерия
И др.
Многосерийна, многослойна и
Многоголоса, чёрт её дери!
Но кажется, никто не виноват,
Что мы заголосили невпопад;

Пусть город спит. И даже пусть не спит –
Пускай замками ржавыми скрипит,
Пускай тоскует, жмурится и ждёт,
И никогда меня не узнаёт,
Кряхтит и кашляет, и шинами шуршит,
И ворошит былое, ворошит,
Где каждый дом одушевлён и нем,
Где в каждом доме тысячи проблем…

А кто-то утром станет у окна,
Посмотрит и подумает: «Весна».

Я выкашливал зимы как кошка шерсть,
я топил сомненья в весенних лужах,
проносился вихрем, футболил жесть,
становился выше и как бы лучше.
Я ночами слушал, как шкаф вздыхал,
со своими скелетами вечно в ссоре,
я вынашивал план и летал подвал,
и чердак, и живопись на заборе.

Присобачен, приклеен, прибит гвоздем,
прислюнявлен к лику своей эпохи,
я шуршал печальным календарем -
отрывным, худеющим на издохе.
Просыпаясь, я знал – есть одна стена
за которой другая. Я был живучим.
Засыпая, я думал, что новизна 
это то, что пугает, а пуще – учит.

Мне на шею кидался цепной кобель,
я не сразу заметил, что веку крышка,
я купил пальто (не сказать - шинель),
обернулся и понял, что жизнь – пальтишко.

Много позже, 
в прихожей снимая жизнь,
становясь горбатым, 
я шел к дивану,
а когда, надевая её, 
выходил –
становился выше 
и как бы 
лучше.

Мастерская, мастер Ская,
отремонтируй Скай мне –
чтобы Скай был синий, с белыми облаками,
с яркими огоньками;
чтоб не жух ворохом,
чтоб не пах порохом,
чтоб не вис
брюхом вниз
серыми потрохами.

Отремонтируй Скай мне, отремонтируй Скай
виртуозно, изысканно и пускай
он не станет разверстой ямой –
станет ладой и харе рамой,
станет шелковым и игристым,
а не казусом неказистым.

Если сделаешь Скай блестящим,
будет истина в настоящем,
будет солнце и будет слово.
И не стоит искать иного.

То не блудный сын воротится бумерангом,
не Угрюм-река утечёт, обернувшись Гангом,
не роман сгорит во сто глав и с одной ремаркой,
то – дворец-ларец и плац с триумфальной аркой.
Не гранит, не мрамор – всего лишь молдинг,
за окном – консалтинг, за дверью – холдинг,
за рекой малина. Мои три сына
не дают мне повод, но есть причина
проявлять извечную человечность –
пирожковость, водковость, чебуречность.
Заходи, прохожий, но - будешь букой, 
мы сгрызём тебя между сном и скукой.

То не утлый чёлн влеком по волнам плебейства,
не колючий тёрн, но – поэт и глава семейства,
то – пророк диванный, философ толчка и ванной,
мониторной моторной жизни, сиречь – экранной;
без руля и ветрил, под парами, укрыт ветрами,
он не здесь, не с нами, он мысленно за горами,
в башмаке дыра. «Вселенная, разверзайся!»

Улыбайся, Господи, улыбайся...

Зубровка, осень, легкая рука;
Сползая в холод, думаешь о печке,
Туманным утром думаешь о печке
И о тепле живого огонька.
Когда-то мысль летела в небеса,
Но отражаясь от небесной тверди
Не возвращалась мыслию о смерти,
А воплощалась в виде колеса,
Коловорота, лазера, резца –
Всего, что славит чудо этой тверди.

Гранит и мрамор, золото и медь…
А мне милее глина и водица;
И если сможем что-нибудь успеть,  
Так это обозреть родные лица,
Напиться горечи и радости напиться,
Иль что-нибудь о вечности пропеть.

Вдохнуть еще хоть несколько минут
Спокойствия, блаженства и отрады,
Певца запечного звенящие рулады
Услышав, упоительно вздремнуть.
Трещат поленья, пахнет чабрецом,
Стучит калитка выбитым кольцом…

…а ночью выпал снег.

Тётки идут строем, поют хором, сверлят буром;
тётки – коровам -сено, печи -полено, зерно -курам;
тетки – борщи и шмотки, чума и дрязги в осиных сотах,
тетки в делах-заботах, в плащах и шляпах, в чулках и ботах.

Утром – платки-базары, корзины, куры и сами дуры,
вечером – тары-бары, из мелкой тары и шуры-муры;
дыбом и хна, и басма, воскликнут страстно: «Сармат мой, скиф мой»!
После – об стол оболом, глаголом голым и рифмой, рифмой!

Волей-неволей (неволей – чаще),
Я выбираюсь в лесные чащи….
О, кислород, хлорофилл, дендрарий!
Время танцует без наших арий,
фурий, горгулий, химер и пифий,
жёлобу – шар, а бумаге – грифель.
Время поёт и без наших жалоб.
Что бы в безвременье с нами стало б?

Что же, пройдемся по мокрым тропам,
сyдьбы вверяя стопаaм и стoпам,
не отмечая ни страж, ни метра,
не замечая бревна и ветра,
не замечая того, что бренно,
это – напев, и припев, и рефрен, но…

Уподобляясь прыгучей лани
Время от времени, длань от длани
не отличая и не ревнуя –
в чащу лесную, в чащу лесную,
в рощу и бор, в зеленя, в малину…
Наши леса не стреляют в спину,
в наших окопах и порох слаще…
Волей-неволей.
Неволей – чаще.

Дети любопытнее кошек, 
двери распахнуты до глубины души.
Малыши,  (жи - ши) -
Первый  «а», первый «бэ»,
«Бээ – бээ!»
Красные уши…
Мыши.
За окном – крыши,
за углом –  «Беляши», «Суши»... 
Бьём баклуши,
живём в глуши...
Суси, - хаси.  «Курилы наси».
Аригатo.
Япона мама. В пальто.
Фуг вам! 
(ам-ам),
Фуг с маслом...
(но лучше - каша)
«Саша, Саша!  
                А ну-ка марш!»
И ещё - фарш....
Нет, не будем о фарше -
страшно. Лучше – о каше.

Мы - зерна риса?
Маиса? 
Проса?
Овса? 
Кус-куса?

- Цып-цып-цып!

Москва! Как много и так мало,
как далеко и нелегко
от Павелецкого вокзала,
до искрометного Клико.

Мой Пушкин выглядит не старым -
позеленевшим от тоски,
недаром дышат перегаром
в кафешках плюшки и стишки.

ЧаепИИтие в сторонке,
машинопись мышинокак,
небарабанной перепонке
по барабану что и как.

Изображая, искажая  
своим фасеточным глазком
лечу, кружа я и жужжа я,
не сожалея ни о ком.

Из всех шальных штрихописаний
левописание любя,
я извлекаю пиросманий
для внутривенного себя.

Рассвет булавками заколот,
но совершенно ни при чём,
тот кто идет в жару и холод
воздушно-капельным путём.

От Александровского сада,
до третьесортной суеты,
моя любезная отрада
кроваво-красной красоты!

Это время у нас называют бабьим,
Бабы – они как глина, под стать природе,
Мягкие как земля и ни дать ни взять, им
Вовсе не хочется думать о недороде.
Им бы в тепло, им бы видеть на небе звезды,
Хороводы водить и водить мужиков кругами,
И круги на воде, и вода на стекле, и вёсны,
Налегают на вёсла, хороня золу с очагами.

Каменея в степях, становясь тяжелы, как глыбы,
Ожидая, пока дождем не вобьёт по шею...  
Вы могли бы так же, скажите,
Вы бы –
Острием иглы отчаянно рыть траншею,
Несуразность поз прикрывать одеждой,
Соловеть от грёз, прикрывая веки,
Застывать в мороз, называясь снежной,
Убегать ручьями в моря и реки?

Острием, отчаянно, оголтело...
Распороть бы небо, да сшить бы платье!

Улетело, облако, улетело,
Не поймать мне белое, не поймать мне.