Произведения

От человека – тень лишь. Волос, увитый лавром.
По пейзажу можно выйти к реке. Оттуда –
вечность не за горами. Жизнь остается скарбом
на берегу. У сердца кончилась амплитуда.

Странно: причина смерти в том, что другие живы
и кислорода детям надо оставить, внукам...
Он повторял: конечна видимость перспективы.
На пейзаже точка эта висит над лугом.

Там протыкает небо небытия иголка
и увлекает нити взглядов земных и судеб.
Чистой воды эклога, где и бродить-то долго –
грех. Мы уснем с надеждой: на небесах – разбудят.

Он не проснулся – кожей, профилем на кровати,
к пепельнице рукою, на потолок улыбкой...
В смокингах ли хоронят за океаном, кстати?..
Глупый вопрос, конечно. Реквием пахнет скрипкой.

Тихо скрипит иголка, там – по-над лугом. Точка.
Времени и пространству. Координатам света.
В ворох газет упала от некролога строчка.
Сквозь пейзажа нити нитка судьбы продета.

Питер Брейгель висит на стене.
Лед в шестнадцатом веке прозрачен.
За окном машет варежкой мне
алконавт дядя Паша Темпачин.

Мимо льда прудяного везут
сено на нидерландской телеге.
Дядя Паша бывает разут,
все от альфы пропив до омеги.

Но сегодня он – кум королю.
Кабана закоптили в трактире.
Машет варежкой. Вдета в петлю
лисья тушка. Пудовая гиря

дядю Пашу уже не гнетет –
«вота пензия… тута, в кармане…»
Зря спешит. В магазине учет.
На коньках тут и там – поселяне.

От заснеженных скал холодок
вдоль спины. Дядей Пашею пропит
на Россию взирающий Бог.
А замерзшие ноги торопят.

Скинуть обувь и эля глотнуть.
Смазать пику, чтоб не заржавела.
Дядей Пашею избранный путь
вдаль уводит тщедушное тело.

Ну и что… Мне бы эля глоток…
Да чумы чтобы не было боле.
А над дядею Пашею – Бог.
Во своей поднебесной юдоли.

Мы ждали готов. Готы – не пришли.
Аларих заблудился в винограде
у Апеннин и распустил орду
до нового на город Рим похода.
Жизнь продолжалась. Кесарь получал
доносы из претории исправно.
Сенаторы мололи чепуху.
Легионеры посещали термы,
но прежде – лупанарии. Росла
преступность, правда... Но центурионы
нам говорили: это Спартака
фанаты, мол, и прочие плебеи...
Не объясняли только одного:
фонтаны пахнут почему мочою?
И почему гетеры говорят
на готской фене, требуя сестерций?
... А в остальном – жизнь продолжалась, но –
уже без нас, без римлян, ибо дети,
сгоняя нас дрекольем в Колизей,
орали хором: «Римские ублюдки!» –
и поминали Ромулову мать.

Спит на циновке старик.
Спит на циновке старуха.
Дети приснились уже.

Бабочек держит небо.
Люди под ними ходят,
крылья оставив дома.

Греет не то кимоно,
гейши к которому липли, –
липнет к которому моль.

Выросла дочь.
Камасутру листает.
Белые тапочки шью.

Мальчик сидит на веранде с гербарием
либо коллекцией бабочек вотчины,
экспроприируемых пролетарием,
с буржуазией поскольку покончено.

Гольфы, и шорты, и галстук по-аглицки,
кресло плетеное, муха жужжащая.
Снимет фотограф в Когдатобывалецке
мальчику это его настоящее.

В будущем времени, глядя из Кембриджа,
в мальчике прошлом утопит сознание
некто Эн Эн, упорхнувши колибрийше
от немоты своего осязания.

В памяти вынырнув где-то под Вырою,
кресло очистив от пыли и копоти,
мальчик сквозь пальцы, натертые лирою,
время увидит, что прежде могло быть и…

И не свершилось в российском периметре,
и не досталось ему вместе с бабочкой,
чья адмиральская лента повытерта –
пусть не копытом – кухаркиной тапочкой.

Клетчатая рубаха, банка от «Кока-Колы»
(мусорное ведерко, чтобы бросать окурок),
пишущая машинка (две), в остальном – глаголы
(пушкинские, конечно, но иногда – от урок),
память о Ленинграде, Вене, венецианских
зимах, когда камины не заменяют женщин,
сказанное со сцены или, допустим, наспех,
возле аэродрома, возле античных трещин,
где не звучит пентаметр, где, очевидно, сердце
помнит тебя мальчишкой возле, допустим, Тибра,
скрипка, в которой «шутка» будет звучать как «скерцо»,
яблока ли огрызок или, пардон, верлибра,
память о сыне (тоже смотрит из фотографий),
сорок четыре книги около чемодана,
здесь и Уистан Оден, здесь и Иосиф Флавий,
«Боинг» пересекает линию океана,
чтоб опустить на землю снова и снова, снова
чтобы начать сначала жизнь, и строку, и что там
в жизни еще бывает, перевозимо слово,
переводимо слово (лишь бы не идиотом),
«где этот шунт от сердца?» (мысль на краю кровати),
кофе (когда не надо), кот Миссисипи, точка
(нет запятых в кармане), кто-то идет в халате
по коридору, «память?» (памяти оболочка).

Для того чтобы книга имела начало,
надо ветку спилить и наделать бумаги,
чтобы ветка потом эту жизнь означала
и смотрела на лес и лесные овраги.

Где сидела на ней не единожды птица.
Где по ней пробегали порою бельчата.
Неплохая на ветке открылась страница.
Не единожды жизнь там бывала зачата.

Даже Пляскину Вите хвататься за ветку
приходилось, когда оттопыривал уши
юго-западный ветер, сдувая соседку
с огорода ее, где посажены груши.

И Норвегов, имея на местности дачу,
мог завидовать ветке, а стало быть, птице,
стрекозе, бумерангу, новеллам Боккаччо,
из которых торчат итальянские лица

(и не только)… «Увижу ль последнюю точку
на последней странице?..» – висит над рекою
знак вопроса. Вода набирается в бочку.
Огурцы воскрешаются из перегноя.

«Так воскреснем и мы!..» – утешает кадило
в этой книге, где щепочка вместо закладки.
… Не сошли мы с ума – по всему выходило.
… Просто были в судьбе кое-где опечатки.

Железный дирижабль когда-то полз по небу.
Водился в нём портвейн, водился в нём стакан,
водились в нём друзья, и даже на потребу
водились бабы в нём.
                                        «Не стой, как истукан!» –

говаривали там поэту-кочегару,
да он, поэт, и сам уже селёдку грыз
и спиртом запивал с хозяином на пару,
чтоб говорить стихи, ступивши на карниз.

«В поэзии – король!» – говаривали, тыча
в хозяина перстом, наперсники проказ.
Наколка на руке гласила – Беатриче.
И даже КГБ был парню не указ.

… И вот лежит в траве махина из железа.
В ней суслики живут, плодится саранча.
Монголия скрипит подобием протеза
под каблуком того, кто плюнул сгоряча

на паровой мотор, где вентили из меди,
на склянку для чернил, где плавала душа.
Шаманы у него монгольские – соседи.
Он – сам себе мишень в прицеле «калаша».