Произведения

В самом начале армейской службы я получил жестокий урок, который не забывается уже долгих 50 лет. Искренность и моя наивная доверчивость тогда получили пробоину, залатать какую
не удается до сих пор.
Декабрь 1966 года. Кончается первый месяц службы — карантин, когда молодые солдаты-призывники завершают знакомство с порядком, уставом и режимом в армии. На улице лютая стужа, морозы под 30 градусов. Офицеры-ракетчики нашей части квартируют с семьями и детьми в небольших деревянных домиках с печным отоплением. Срочно нужны дрова. Нашему московскому взводу предстоит помочь своим командирам. После завтрака нам выдают сухой паёк на день — полбуханки чёрного хлеба, шмат сала и луковицу. Получаем у старшины рукавицы, валенки, телогрейки и ватные штаны. Сверху — шинель. Утеплившись, рассаживаемся на лавочки в кузовах грузовиков и отправляемся в глухой костромской лес, которого вокруг города с избытком. В лесу, на заранее выбранной делянке, спрыгиваем в глубокий снег, разбираем топоры и двуручные пилы. Нам коротко объясняют, как правильно пилить и подрубать деревья, как валить их и куда отходить в сторону от падающего ствола. Во взводе молодые ребята-москвичи, и опыта в лесоповале ни у кого нет. Но сообразительность и ловкость выручают. Быстро приспосабливаемся, и высокие сосны падают одна за другой. Затем обрубаем сучья, распиливаем стволы на куски длиной по 4–5 метров и грузим на прицепы. Дни стоят короткие, и вскоре начинает темнеть. Мы сгребаем срубленные сучья в огромную кучу и зажигаем костёр. Раскатав несколько бревен вокруг костра, рассаживаемся
на них и достаем пакеты с сухим пайком. После тяжелой и малознакомой работы на морозе приятно собраться у жаркого пламени. Романтическое настроение овладевает нами. Треск костра, блики огня на лицах, растекающееся по телу тепло рождают воспоминания о прежней гражданской жизни, расслабляют и располагают к лирической откровенности.
Командир нашей батареи, капитан Гайдуков, сидит вместе с нами, ест тот же паёк что и мы и кажется нам сейчас родным и близким человеком, старшим товарищем, почти отцом родным. Говорим свободно обо всём, не стесняясь. И вот, капитан, по-отечески ласково улыбаясь, вкрадчиво спрашивает: «Ну, что, ребятки, не тяжело вам даётся начало службы?» Ребята молчат, улыбаясь, и только меня «чёрт дёргает за язык». Отогретый и расслабленный неуставной обстановкой, я откликаюсь: «Да нормально, товарищ капитан! Привыкли уже… до службы нас пугали, что карантин — самый тяжелый период в армии. Ничего, терпимо!» — «Ну, молодцы!» — похвалил капитан.
На следующий день в учебный класс, где проходят политзанятия, врывается сержант, зам командира нашего взвода, с пунцовым от злости лицом: «Кто это вчера сказал командиру батареи, что ему служить легко?» И тут я совершаю, по армейским понятиям, вторую грубую ошибку. Встаю и честно признаюсь, что это я. Лицо сержанта багровеет: «Меня вызывал капитан! Теперь ты узнаешь у меня, что такое настоящая служба!» Ни мои объяснения, ни извинения, ни беседы «по душам» не помогли мне избежать впоследствии преследования сержанта в оставшееся время службы.
И я в полной мере испытал свирепость, наказанного за либерализм своего непосредственного командира, получив суровый урок на всю последующую жизнь, хотя азы лицемерия так и не смог усвоить. Но, недаром ведь говорят, что армия — «школа жизни».

Лето 1967 года. Костромской гарнизонный госпиталь. Получив на руки документы о выздоровлении, выхожу из здания, где провалялся две недели после сильной простуды. Во дворе госпиталя стоит грузовичок, а рядом с водителем в кабине наш новый ротный старшина, мой земляк и сослуживец Витя Сухарьков. Пока я спускаюсь по ступенькам крыльца, он выходит их машины и торжественно сообщает, что ему поручили захватить меня по дороге из города в часть. Наша часть далеко в лесу, до неё километров 50–60 по разбитой шоссейной дороге. Витёк поздравляет меня с победой над хворью и резонно замечает, что событие надо отметить. Я с пониманием киваю головой, промямлив, что на бутылку у меня, наверное, не хватит. Пересчитываю деньги, достав их из кармана, и с разрешения своего командира бегу через улицу в маленький бакалейный магазинчик. Предварительно через окно убедившись, что там нет офицеров, захожу и беру четвертинку московской водки, городскую булочку с хрустящим гребешком, а на оставшиеся деньги прошу продавщицу нарезать сыру. Получается около ста граммов. Привычно прячу «чекушку» водки в левый рукав гимнастёрки и, прижав к груди кулёк из грубой обёрточной бумаги с булкой и сыром, быстро перебегаю улицу и забегаю в госпитальный двор, где уже урчит, ожидая меня, грузовик.
Старшина разумно оставляет водителя в одиночестве и залезает вместе со мной в кузов полуторки под брезентовый тент. Я перелезаю через какие-то ящики и коробки и усаживаюсь на скамейку впереди, рядом с Сухарьковым. Он стучит ладонью по кабине, давая сигнал об отправлении, и, потирая руки, подмигивает мне: «Ну, давай!» Я откупориваю бутылочку, сорвав с неё металлическую «бескозырку», и протягиваю старшему по званию, предлагая ополовинить её из горлышка. Плотно обхватив «чекушку» рукой, он замирает в нетерпеливом ожидании. Нас сильно трясёт в кузове, поскольку грузовик на скорости подпрыгивает на каждом бугорке.
— Ничего! — пытаюсь успокоить я старшину, — сейчас на светофоре тормознём, и проглотишь спокойно. Витя согласно кивает головой и ждёт остановки, вытянув руку с бутылкой в сторону. Проходит минута за минутой, но машина не снижает скорости, удачно проскакивая светофоры на зелёный свет. Выглянув через окошко в тенте на убегающую от нас дорогу, мы обнаружили, что уже выехали на пригородную трассу, и дальше повода для остановки не будет до конечного пункта, то есть до ворот нашей части. Старшина с задумчивым лицом очень забавно выглядит с бутылкой в вытянутой руке.
Грузовик несётся по дороге, беспрерывно и хаотично подпрыгивая. Наш водитель, хмурый «дед», очень торопится в часть к обеду. Наконец, Сухарьков принимает решение. Пожав плечами, протягивает чекушку мне: «Давай, ты первый, я не могу!»
— Я тоже не могу! — пытаюсь перекричать рёв мотора. Витёк стучит указательным пальцем по циферблату своих часов:
— Через двадцать минут будем на месте, куда мы её денем, надо пить!
Упёршись широко расставленными ногами в пол кузова, подношу горлышко ко рту, улавливая момент, чтобы обхватить его губами. Наконец, между прыжками машины мне это удаётся. Водка на очередном подпрыгивании шлёпает всей своей массой мне в горло и тут же отлетает обратно. Я пытаюсь вновь и вновь отхлебнуть горькую тёплую жидкость. У меня выпученные от напряжения глаза, из них уже сочатся слёзы. Мой напарник откровенно хохочет, наблюдая за моими ужимками. Но вот я передаю бутылочку с половиной взбитой пенистой жидкости своему собутыльнику. Теперь настаёт моя очередь веселиться, наблюдая за судорожными телодвижениями старшины.
Потом, похрустывая булочкой и торопливо доедая тонкие кусочки сыра, мы утираем рукавами вспотевшие лбы и пытаемся затереть водочные подтёки на гимнастёрках.
Пенная, считай, газированная водка быстро ударила нам по мозгам, но мы рады тому, что управились вовремя и теперь наша боевая задача состоит в том, чтобы не попасться на глаза начальству и отсидеться в укромном месте, с чем мы успешно справляемся, минуя КПП и затерявшись в глубинах казармы.
Своё маленькое солдатское удовольствие мы всё же получили.

Поздним вечером со стороны моря слышу громкую музыку. Играет явно какой-то турецкий ВИА. Танцы что ли? Встаю с кровати, где я дремал от безделья и скуки. Со своего балкона пытаюсь разглядеть происходящее, но, кроме ярких огней в темноте, ничего не вижу.
Любопытно. Выхожу из отеля. У входа на пляж на дороге — несколько десятков иномарок. Что-то происходит. Вдруг, замечаю красивую машину, кажется «Рено», украшенную серпантином и цветами. Ага, свадьба!
На пляже вокруг бассейна, частично огороженного красивой изгородью, сотни пластиковых белых стульев, на которых расположились гости. Осторожно присаживаюсь на один из свободных стульев и с любопытством рассматриваю окружающих. Женщины поголовно в платках и пестрых шароварах. Некоторые в длинных юбках. Девочки и девушки, как я догадываюсь, тоже в длинных юбках, но с непокрытыми головами. Мужчины, в основном, в белых рубашках без галстуков и в черных брюках, с пейджерами и сотовыми телефонами на поясе. Замечаю, что все деды в кепках. Маленькие дети бегают между стульями, играют. Судя по гостям, свадьба деревенская.
На противоположной стороне бассейна — ярко освещенная эстрада, подле неё толпятся какие-то люди. На сцене что-то происходит: все гости очень внимательно слушают, Громко, гортанно кто-то кричит время от времени в микрофон. Все аплодируют.
Сижу какое-то время, пристроившись среди гостей в задних рядах, силясь понять происходящее. Через 10–15 минут, встаю и обхожу всю эту праздничную церемонию с тыла. Подхожу к сцене сзади. И вот, в свете фонарей и вспышек фото и видеокамер вижу невесту, одетую в белое подвенечное платье с множеством белых юбок. На голове, естественно, фата. Красивая брюнетка с пылающим взором. «Сладкая, как рахат-лукум». Под руку её держит жених в черном костюме, довольно мужественной наружности. Они окружены, судя по всему, многочисленными родственниками, которые беспрерывно подходят и отходят.
А происходит вот что! Новобрачным вручают деньги. Вместо подарков, очевидно. Крепкого сложения турок, с черными густыми усами, держит в руках микрофон и выкрикивает в него суммы и имена гостей, подносящих по очереди деньги: «Махмуд… бирмиллион!», «Осман… бешмиллион!». Всё это вызывает бурное оживление среди присутствующих. Жених и невеста невозмутимы и сухи. Сам процесс снимается на видеокамеру. Документируется, значит, но и на память, конечно.
Поглазев на эту церемонию какое-то время, отхожу в темноте по пляжу к морю. Оттуда, под шорох прибоя, смотрю издали на все происходящее, пытаясь переварить свои впечатления. Осознаю, что я — единственный русский, оказавшийся среди сотен турок на этой, странной для меня, свадьбе. Да и, вообще, в этом глухом местечке, на самом краю Анталии, вряд ли наберется больше 2–3 моих соотечественников. Взволнованный, пережив свои новые миклухо-маклаевские ощущения, минут через 10 возвращаюсь на свадьбу. Крики уже стихли, звучит громкая музыка. Медленно танцуют жених с невестой. Затем на сцену вылетает какой-то «козел» и начинает дурашливо выламываться в такт музыке и скакать по сцене. Гости смеются.
Надо заметить, что никаких столов нет и в помине, так же как вина и закусок. Правда, через некоторое время какие-то люди начинают разносить на тарелочках кусочки торта. Но достается угощение далеко не всем. Замечаю, что многие гости встают и потихоньку продвигаются к выходу. Не прощаясь. Церемония закончена. Слышно, как отъезжают машины. Остаются только самые близкие. Я тоже удаляюсь ненакормленный. Через некоторое время все стихает.
А на следующий день утром я вижу из окна, как на подогнанную фуру с пляжа через забор грузят белые стулья. Штук 300, не меньше.

Лето 1959 года. Воскресенье. Стоит нестерпимая июльская жара. Пляж на Москве-реке напротив села Ильинского, неподалеку от легендарного Архангельского. Чуть ниже по реке начинается санитарная зона Рублёвского гидроузла с полным запретом на купание и прогулки, и потому берег здесь и прилегающие лужайки плотно заполнены отдыхающими дачниками и местными деревенскими жителями. Загорают и отдыхают большими компаниями. Несмотря на жару, ещё и выпивают. Мужчины в чёрных и тёмно-синих сатиновых трусах до колена, женщины в закрытых «невинных» купальниках.
Слышится рёв моторов, и из-под Ильинского моста выплывает вереница катеров с государственными флагами на корме. Ясно, что большое начальство едет. Ур-р-р-а-а!!! Все вскакивают на ноги, ожидая большой волны. Но катера вдруг притормаживают и, урча, поворачивают к берегу. Я с родителями лежу на большом одеяле у самой воды. Катера направляются прямо на нас. На переднем Хрущёв в расшитой украинской рубахе, с довольным раскрасневшимся лицом. С ним на глиссере, со слов моего политически грамотного отца, Ричард Никсон, брат президента Эйзенхауэра с женой и члены политбюро: Анастас Микоян и Фрол Романыч Козлов. И ещё — взволнованные охранники.
Народ на берегу радостно взревел от неожиданного сюрприза. Пляж мгновенно заполняется огромной толпой. Катера останавливаются у самого берега, не выключая моторов. Время послеобеденное, и румяный Хрущёв с гостями явно «подшофе». Отец подталкивает меня в воду: «Иди, иди… поздоровайся с Никитой Сергеевичем!» Хрущёв в катере на ногах. Он размахивает руками и кричит, обращаясь к толпе: «Вот господин Никсон утверждает, что советские люди умеют только работать, а отдыхать не умеют! А я говорю, что умеют! Умеем мы отдыхать товарищи?»- «Да-а-а!!!» — раздаётся многоголосый вопль сотен людей. Никсон бледнеет, испуганно оглядываясь по сторонам. Микоян сдержанно улыбается. У остальных каменные лица. Я уже у борта катера, по пояс в воде, среди ревущих от восторга людей. Пытаюсь дотянуться до главного героя: «Никита Сергеевич, Никита Сергеевич!» — пальцами дёргаю шёлковый рукав его рубашки, до локтя уже залапанной мокрыми руками граждан страны Советов. Хрущёв тормошит растерянного Никсона: «Скажи им что-нибудь, ну!!!» Никсон неуверенно встаёт и, сжимая руки над головой, громко бормочет: «Мир — Дружба!» В ответ — вновь восторженный рёв толпы.
Охрана суетливо убеждает Хрущёва отплыть подобру-поздорову… Катера дают задний ход и, разворачиваясь, направляются в сторону Барвихи. Ликующая толпа сопровождает их бегом вдоль реки до первого овражка, где стоит металлический столбик с табличкой, запрещающей гулять по берегу.