Произведения

Тропический дождь поливает тропический лес,
и нас поливает, того и гляди разрастемся,
подобно лианам и мхам неразбуженных мест,
так буйно и дико, что нас не узнает потомство.
С шуршащим потоком вот-вот снизойдет благодать
на нас, неуклонно к сокрытому свету влекомых -
сюжеты лелеять, трагический эпос слагать
из жизни растений и разных других насекомых.

Собиратель мгновений,
укротитель креповых бабочек,
промокашечных голубей,
только тебе и доверю
рождественский вечер в Вене-
парчовый младенец
на площади...
не вспомню названия , хоть убей...
В восемьдесят-отъездном.
Неслышный (тишайший) возглас.
Воздух - колючий,
с мелкой холодной моросью-
тёплым паркОм пополняющийся
в толпе,
раскромсанный
тысячей лезвий,
чтобы свет
проливался в прорези.
Только тебе и нужен
тот чёрный воздух.
Только тебе.
Место на кладбище,
которого не хватило
той, которой не доставалось
ничего, никогда.
Точнее,
яйцо разбивающая,
в чернилах,
не гладкая,
морщинистая ее рука
над сковородкой
на небольшом огне.
И запах жареного шпината…
Тебе это тоже надо,
не только мне.
Вот и пишу тебе часто,
перед уходом,
по крайней мере,
и (ты будешь доволен!)
на бумаге,
сделанной из тряпья.
Я ведь давным-давно
ни во что не верю.
Только в тебя.

Удивить, раскачать, растревожить,
на гудящие рельсы столкнуть,
Чтоб под ветхой дырявой рогожей
смысла
                 робко забрезжила суть.
Кобру зла пышнохвостым мангустом
укусить. Результаты не в счет.
Только это и может искусство...
Ну, а что тебе надо еще?

У нас была иная музыка.
Не помню дворников рассветных.
Вот Юрка, пьяница замурзанный,
колотит в двери безответно.
Вот во дворе у крана звякают,
об турку шваркнув сковородку,
-Закройте воду! - вниз, от Якова
Взывают, не жалея глотку.
Вот Сёма, спекулянт крамольною
икрой каспийских осетровых,
врубает Боку, чьи гармонии
из ям не льются оркестровых.
Вот Ира в шелковом халатике,
жена зубного протезиста,
летает по другой галактике
под звуки радостного свиста
двух кирщиков с одной лопатою,
зависших под её балконом.
Крысиный визг, xоть уши ватою!,
от баков - жаркий бег Пaмплоны.
Вот зары - дробь, тулуп и - катятся,
не только случаю покорны,
для параличного Руфатика
в конце игры шесть-шесть повторно.

…Тому смирившемуся узнику,
кого она в уздечке держит,
что танцевать под эту музыку?
Не маленьких же лебедей же…

Не война, не голод, не огнь из драконьей пасти -
неделимое целое, разодранное на части.
Отключи сериал, поди почитай пророков,
Йеремию читай, Исайю, оставь до срока
Богослова. Cвитер с колючим ворсом
натяни, xлебни тополиный воздух -
до краев наполняя бронхи, питая жилы,
вспомни о тех, кому его не хватило.

Високосный стреляет в висок…
Это русская, знаю, рулетка.
Развернувшись, проедет каретка,
Добавляя пропущенный слог.
Составитель жалеет чтеца,
Список долог, что клин кораблиный,
Но нельзя его до середины,
Нужно весь дочитать, до конца.

1. Шепотом

Есть города, где можно тише жить,
Где время шепотом, застенчивой капелью
Начала оттепели. Солнца тёплый жир-
Не топливо. Не тарахтит пропеллер.
Такой выходит к медленной реке,
Как будто на воскресную прогулку,
А следом тополь в пышном парике
Выносит церкви белую шкатулку...
В заведомо пустынных небесах
Являются пред вашими глазами-
То кровью истекающий корсар,
То рыбы с запорожскими усами.
Дыра дырой? Вонзи в меня кинжал.
Навек мне сгинуть в пасти кашалота.
Через такой сам Пушкин проезжал!
Там Марк Шагал завинчивал полеты!
...В такой уеду, кисточки куплю,
Сбыв букинисту пухлого Софокла-
Писать о феврале, кум королю,
Жемчужной краской на оконных стеклах.


2. Улица Ленина

Дед у сквера зажигает на гармошке,
Разворачивает рваные меха,
Малахитовые плошки черной кошки
Оттеняют ее драные меха.
Молодняк переминается в сторонке,
Натоптавшись под уездную кадриль,
В бескозырку медяки бросает звонко
Официантка из кафе "Цыпленок-гриль",
Дед потеет, пот течет на телогрейку,
Ожидает кошку долгожданный приз…
Расплескался, вьется, бьется над скамейкой
Паганини и истории каприз.

Нескончаемый берег тумана
Под обрывом чумной крутизны-
Золотая руда графомана
И художника новой волны.
В белой мгле натыкаюсь покорно
На прибоя шипучий замес,
На упрямые русские корни
В именах окружающих мест.

- Пора в кроватку. Сложи игрушки
Вон в ту коробку.
Потом, за шкапом, найдутся дужки,
Найдётся пробка...
Но это позже. Пока - в жилищах
Огни не тусклы,
Румяны женщины, лунолицы,
Ну, точно, куклы.
Пока - солдатик пьёт с офицером
Перцовку-водку.
Катюша-пушечка из фанеры
Стреляет ходко,
Соседка моет стекло - на стуле
Парит, шаманка.
Из берегов голубой кастрюли
Выходит манка -
Для целлулоидных пуxлых деток
Воскресный завтрак...
И где все это? Пожар? Вендетта?
Не пейте залпом...
Остался ль кто-то? По кругу пони
Бегут, гарцуют.
Тот, кто остался, ни зги не помнит,
Забыл вчистую.
...Средь пыли-плюша найдётся пробка,
Найдется пряжка...
-А вдруг игрушкам в моей коробке
Темно и страшно?

Постригли под нолик, разлили эфиры,
В хитон ионийский меня облекли,
В шкатулке из кости искали сапфиры,
Искали алмазы, да вот, не нашли...
Почти не нашли драгоценных металлов.
Всего серебра-то - серебряный век-
Черненная стынь петербургских каналов,
Нeчищенный свет фонарей и аптек.
Пчелиный янтарь разогретого лета
Омыт бирюзой киммерийской волны-
И всех самоцветов (не грустно ли это?),
И смол добиблейской, немой старины.
С другой стороны, не пропало ни грамма,
Ни малой пылинки со дна бытия,
Из дышащей груды вселенского хлама,
Который и есть, в совокупности, я.

Блеснет река стеклом немытым,
И птица с клювом голубым
Вспорхнет вослед, как бывший мытарь
За бедным пастырем своим.

Дорога - нитка шерстяная,
Не дотянуться до клубка,
И спица острая стальная
Спешит, проворна и легка,

Вдогон сестре, не отставая,
В безумном танце мельтешит,
А мне туда, где листьев стая
В аллее медленно кружит,

Где облетевшая черешня
Стоит монахиней прилежной,
Едва принявшею обет,
Где разгорается неспешно
Закат, похожий на рассвет.

Ведь могла же что-нибудь собирать-
Марки, календарики, грампластинки,
Ящики старательно запирать,
Смахивать пылинки да паутинки…

Пара прорезиненных (дождь!) сапог,
Пятнышко чернил на манжете чистом.
Неучтенным временем всех эпох
Мирно пахло в клубе филателистов.

Жирно ли, курсивом...Глядишь, и мой
Был бы с маху лист путевой составлен,
Если б той же осенью, в день седьмой,
Папа не отвёл меня к минотавру.

В лабиринте свет, как сироп густой,
Затекал под полки. Повсюду полки.
Минотавр, урча, молотил хвостом,
Нитка просто выпала из иголки.

…Розами с проваленного экзамена,
Карамелькой прерванного полёта…
Вот как пахнет, детка, запоминай,
Время, расфасованное по переплетам!

А могла бы что-нибудь собирать…

Так засыпают первого января,
шторой задёрнув робкую синеву,
шляпу ещё горящего фонаря,
тучу, уже набухшую, на плаву...
Дотянув до кровати, едва преклонив главу
(все же шампанское с водкой мешать нельзя),
радостно предвкушая новенькую главу-
ту, где умная пешка берет ферзя,
ту, где обидчикам воландовская месть,
ту, где попутчикам - сладкий дорожный чай,
чтобы вагон поскрипывал и качал.
Шепчутся стрелки. Время покамест есть.
Успеешь проснуться, одеться, доесть салат,
прожить, может, года два. Или даже три.
Новая жизнь постучит на свой, безотказный лад,
внизу прогрохочет Third или Second street.
Письмо это будет иль чей-то бездомный взгляд,
сложенный пазл, разбитые витражи...
Вероятней всего, оглядываясь назад,
приоткроется, что только тогда и жил.
Вряд ли выяснится, драма это или комедь,
и какую роль здесь играет новехонькая смерть.
Вот на елке шары-миры, а на них моря.
Можно спать до полудня первого января.

Все больше - милые элегии…
Все меньше гнева, страсти, пыла,
Все больше ужинов с коллегами,
Все меньше споров на стропилах,
Нацелясь кистью в небо купола,
Где среди пыли, грунта, мела,
Сопит божественная куколка,
Твоя Сикстинская капелла.

Ты мне все про человека-человека,
Я про то, где человека нет,
Где угрюмо солнце зыркнет из-под века,
Проверяя не сошел ли летний снег,
Где каньоны полыхают рдяным, бурым,
Где на срезах сероватые слои.
Вот из этих мест природа будет
Отвоевывать все миссии свои.

Еще один коварный небожитель
Пытается косить под земляка,
Блефует, хорохорится, божится,
Монету достает из кулака-
Не из того, который напророчишь,
Вино в стакане - с зарожденья дня,
Но ты уже стихи его бормочешь,
Как будто руки греешь у огня.

Капюшон сними. Мохито. Uno. Dos.
На салфетке стынет серебро.
Видно, кормчий, спутавшись с фортуною,
Наконец поставил на зеро.
Дерева - откроется за ужином-
Бриги на ахейских парусах.
Их уводит томная жемчужина
В присмиревших темных небесах.
Разбредутся путники, отчаются…
Горизонты траурной каймой,
А походы - что ж, они кончаются.
Кто-то возвращается домой.

Жизнь - отложена на осень,
Клоунский кульбит,
Переломанные оси
Мыслимых орбит.
Смерть – листок в разбухшей папке
Непроглядный год.
Парки, видимо, в запарке,
Кто их разберет.
Шутим - будто сводит зубы
В ледяной волне,
Монотонный, долгий зуммер-
Ноет интернет,
Молимся - средь свистопляски,
Кажется, всерьёз -
Пожилой врачихе в маске
Из не скрытых слез.

Мы будем жить, покуда есть у нас
Огонь в камине и вино в бутыли,
Покуда из груди не отпустили
Дремучей нежности лендлизовский запас.
Не бесконечно - сколько захотим,
Поскольку знаний тщательно искали.
Реторты окружит
                        спасенья дым,
Отобранный у золота и стали.
Мы выучимся впредь не обмирать,
Столкнувшись визави у поворота,
Но чемоданы станем собирать
За пару чашек кофе до отлёта.

О, затейливый рокот, назойливый клёкот обмана,
Сувенирная накипь, глазурь, трехгрошовые пыльные плошки…
Все предельно поддельно и это, конечно, оплошность
Доставать серебристо-ребристую дань из кармана,
Но суконной зимой, когда сестры не в силах оплакать
Сорок тысяч родных, сорок тысяч неведомых братьев,
Загляжусь, как взмывают, мелькают над сирым прилавком
Полосатые пледы, вощеные крылышки платьев…

Под новый год не стало Гоши, а мир остался.
Был снег, как пух, как лапы кошек, летал, пластался.
И мы остались - пить горилку или мартини -
На арт-плакате с ложкой-вилкой, или картине.
Мы не пошли махать ракеткой, в тот день, в подвале,
И потому нас краской едкой нарисовали,
Заляпались, старались шибко, но проглядели
Одну пушинку, в левом нижнем, над лапой ели.

…Пусть нервный усталый редактор,
Взглянув на рисунок Миро,
Бесцельно, уныло, бестактно
Твой опус отправит в ведро.
Пусть грубый седой модератор
С вишневою трубкой в зубах
Твой пост раскатает домкратом,
Смеясь, обратит его в прах.
Пусть семь ошалевших слависток,
Двудольника не одолев,
Проводят страдальческим свистом
Незамысловатый напев-
Ты пой и шепчи для незримой
Fat Lady в потертом пальто.
…С успехом ли, без - твое имя-
Сожги и запомни - Никто.

Послушай, ну что тебе этот фонарь,
Зачем ты так нежно его протираешь?
Зачем восхищенно пред ним замираешь,
И вязкое масло в него заливаешь,
И клятву орешь, как футбольный фанат?
Зачем тебе светлый кружок в темноте-
Бездушной, безличной, бездонной, безмерной?
Едва ли отыщутся в круге неверном,
Потеряны где-то, в кавернах-тавернах
Судьбы, в беспорядке ее картотек...
Как знаешь…Конечно - толкуешь ты мне
Про лужицы света вдали и повсюду,
И, словно молитву, читаешь Неруду...
Прости, мой фонарщик, я рядом не буду,
Когда твой фонарь задохнётся во тьме.

Под мостом шумит, по камням течет,
Темная вода, вся наперечет,
Сколько не гляди, а не разглядеть
Жертвенный огонь, пламенную медь,
Кочевую кладь, твердый переплет,
Детскую кровать, лестничный пролет,
В глубине ночи, выпитой на треть,
Поезд - на него в жизни не успеть.
Желтые цветы, мартовскую дрожь,
Чтобы там потом, этого не трожь.
...Иногда мелькнет шелковистый свет,
Мимо проплывет тутовая ветвь.

Не зрелость, пожалуй, а спелость-
Обжился в холодной судьбе,
И что-то саднящее спелось,
И ты беспощадней к себе,
Но все ж до поры урожайной
Раскачивать веточку впрок,
Пока твой читатель случайный
Рассмотрит сквозь изгородь строк
Не рифму внутри и на стыке,
Не свергнутый класс запятых,
А времени темные блики,
Прозрачные лики святых…

Жестковато засыпать
На продавленном диване,
Трудновато отыскать
В продырявленном кармане
Пуговицу или ключ
На серебряной цепочке,
Или треснувший сургуч,
Или нож кривой заточки.
У дивана - рвань обивка,
Но, старье и бахрома,
Как он пах… Микстурой липкой,
Душным "Шипром" и "Climat",
Арктикой "Двух капитанов",
И ореховой халвой.
А какие сны витали
Над пружинами его!
Как цепи не размыкая
Шел катренов караван...
Вот и жизнь моя такая,
Как продавленный диван.

Из какого-то прошлого... С бычьей шеей атланта,
С лакированной сумочкой на плетеном ремне,
Старая девушка по имени Иоланта
Выплывает, барахтаясь в белогорбой волне.
Дешевенький, ландышевый, нежный запах приманки
Вплетая в бульварный аромат нефтяной,
Свое имя нелепое, прихоть матери меломанки
Как цветной парашют волочит за спиной.
Мамаши-студентки с младенцами милыми-
Вдохновенно воркуем сплоченным кружком.
Я не помню ни лиц, ни имен, ни фамилий их.
Только Ласю, с ее виноватым смешком.

Мне родственны чужие города,
Умело, словно опытный рассказчик,
Переворачивающие медаль
Навстречу преходящим.
Вываливающие мишуру
На площадей сырую мешковину,
Выпячивающие кожуру
И прячущие сердцевину.
Мне от роду близка их маета,
Их улиц перетянутые нитки,
Прохлада сероватого гранита
И вкрадчивость сентябрьского листа.

Прага, брага, пражский торт,
Взбитый камень,
Не руками перетерт
А веками.
Волн у моста перекат
Карамельный…
Шестьдесят восьмого яд -
Не смертельный.
Посторонним он горчит
Кардамоном,
В глазированный бисквит
Запеченным.
И гурманам - не гробы,
Но гоненья,
Несварение судьбы
В поколеньях.

Вдоль каналов плывет Амстердам,
Винно-розовый, черный, кирпичный,
Облака за кормою первичны,
В вышине - пенопластовый хлам.
Каждый день, как последний, встречает,
Славит Еву и нежит Лилит,
И облезлые лодки качает,
И отрезанным ухом грозит.

Конец июня, темнеет поздно, земле не спится,
Летает втуне над гладью водной морская птица.
-Буханку хлеба, три асфоделя, не надо сдачи.
И провожают меня до двери глаза кошачьи...

Тем, в сущности, дороже, чем случайнее...
Брожу, гляжу в глаза его причальные,
Вечерние, глубокие, шафранные,
Мерцающие дальними экранами.
В глазах его изломы дня смягчаются,
Бокалы тонконогие встречаются,
А там, где пахнет серой или кущами -
Там веки осмотрительно опущены.
Свои каноны охраняет набожно...
Снуют трамваи вдоль нарядной набережной,
Вуаль тумана скомкана, распорота,
И город под стеклом – иль гостья города…

Смертный позор 20 века
Станет неудавшимся походом,
Провалившейся военной кампанией,
Когда усатый горец и картавый вождь
Встанут в растянутую, как на уроке физкультуры
Шеренгу тиранов,
Рядом с Иваном Грозным, Наполеоном и Робеспьером,
Когда
Земля вернет ордена предков удивленным потомкам,
И награды повиснут в музеях на пустых шинелях
И холодных гимнастерках,
Когда
Oтдрожит эхо последнего русского слова
В странах-oбломках бывшей империи,
Когда вертлявая модница повяжет на шею алый
Треугольный платочек,
И никто, ни один человек, не увидит в этом ни вызова,
Ни какого-нибудь скрытого смысла,
Когда Хиросима превратится в обычный город на западе Японии,
Когда...
Когда все это случится,
Нас давно уже не будет на земле.

Давеча о смысле жизни рассуждали в самолете,
Бутерброд жевали гадкий, как холодная война.
В темном небе проявилось легкой косточкой в компоте
Что-то круглое, с прожилкой, может, даже и луна.
Жизни смысл? А если ...херес?!
                            С твердым сыром, с козьим сыром,
На ступенчатой террасе над уснувшим городком.
Отмахнулся — это ересь, непродуманно и сыро,
О гипотезе спонтанной отозвался с холодком.
Ты сказал, он существует, но мы все ещё не знаем,
Как найти к нему дорогу - по волнам, по детским снам?
…А пока мы размышляли, скрылась косточка ночная,
Твой чюрленис, мой солярис - и вина налили нам.

А вот так, из ведра, чтоб не рыпались!
Чтоб отмылась от грязи земля,
Чтобы - рыжая, черная, рыхлая-
Стала чище сырого белья
После стирки - в тазу, на веревке ли...
Чтоб вода опустилась стеной,
Но гроза, босоногой воровкою,
С перепугу прошла стороной.

Мы случайные гости на этом пиру,
Принесенные ветром вселенной.
Нам плеснули вина, мы пришлись ко двору,
Мы умны и, похоже, нетленны.
Как изысканны яства, как песня мила!
На арфистку глядим с восхищеньем,
Но куда-то тарелка опять уплыла
С приглянувшимся нам угощеньем…
И, украдкою, тянем скатерки лоскут
На себя, на свою половину,
Может быть, не заметят и мимо пройдут
Соглядатаи в масках звериных.
Приглушается к вечеру гул голосов,
И не хочется верить в курьезы,
Будто время стекает по лицам часов -
Неутешные детские слёзы.
…Продолжается пир, только - мерзкая слизь! -
Ворон чокнутый каркнул знакомо,
Да внезапно зловещие буквы зажглись
На фасаде соседнего дома.

Мы забудем (а как это можно помнить?):
Головешки – съёжившись, за рулем,
Ночь – глухой сиделкой, сменившей полдень,
Вельзевула с мушиным его крылом.
Праздники затеем, неделю кряду
Будет пьяный хор оглашать простор.
В День, когда рай обернулся адом,
Будем ловко прыгать через костер.

Красная и синяя — на стене,
Ржа и прозелень — под крылом.
Мы живем, оказалось, в другой стране,
Не в той, в которой живём.
Запах гари у вин, а ещё — тщеты,
Смешан пепел с зерном сухим.
И не тем, что вдыхаем, разинув рты,
Дышим воздухом мы - другим.
Не тот, кто умер положен во гроб,
Выясняется в суетe.
…Разве то, что писали всю жизнь, взахлёб,
Нацарапано на листе?

Мы живем нашу жизнь, будто дни – песок,
Целый пляж и сентябрь не близко,
А в киоске мороженое и сок,
А в кармане раздавленная ириска.
Оскользнулся? Рана станет рубцом,
Загрубеет рыжая корка.
Что стоишь над песчаным своим дворцом?
Подставляй, наполняй ведерко…
A дни текут, будто дни – песок
В стекляшке часов песочных,
И перевернуть ее, как выйдет срок,
Полагаю, неправомочно.

В лесу грибная, спрятанная жизнь,
Смородинная бусина на ветке,
В защитной, лихо сдвинутой беретке
Моховичок дорогу сторожит.
Под елью окопался белый гриб,
Шуршит в траве невидимая птица,
В сухих стволах чуть различимый скрип,
Там что-то ждет, трепещет и таится.
Подкармливает пепельных бельчат
Норы укромной шустрая жилица.
Рассматривать, дивиться - и молчать,
И ни с одной душой не поделиться.

Слова как мячики, как мячики,
Отскакивают и звенят,
А было время - я их клянчила,
Других не требуя наград.

Наверно дни такие выдались -
Не по-осеннему сухи,
И их значенья просто выдохлись,
Как незакрытые духи.

Школа выкрашена в льдисто голубой с жарко рыжим,
Шапки пышных непримятых облаков нахлобучены на крыши,
Слаб и тонок голых ясеней костяк на поверку.
Питер Брейгель, скиньте замшевый пиджак и к мольберту!
Время сыплется, серебряный песок, мел толченый,
На точеные фигурки игроков на зеленом,
На отпущенного сдуру с поводка сенбернара,
На потрескавшийся каменный рукав коммунара.
Все проходит, исчезает словно дым, все на свете,
Даже молодость, да что там, даже жизнь, я - свидетель.
Остается незаконченный квинтет, звон досрочный,
Осень в кадре, капли неба на холсте... Или в строчке.