Сандра Мясникова

Произведения

Сандра Мясникова


ТЫ, Я И СОБАКА СОЛЬВЕЙГ

Рассказ


У меня благополучная жизнь. Я замужем. У меня муж с положением. Уютная квартира в престижном районе. И метро почти в шаговой доступности.
А главное, у меня есть близкие подружки, с которыми можно встретиться, поболтать, проанализировать то, что вокруг происходит, отвести душу…
Иные из моих подруг постоянно проживают за границей, но любят наведаться сюда, и никакие длительные перелеты с ночными пересадками в третьих странах их не пугают, а даже подстегивают. Мои подруги любят произвести впечатление, блеснуть на родине, потусоваться и снова отчалить в более безопасное место.
Когда кто-нибудь из них приезжает, становится совсем интересно…
Недавно, например, нагрянула бывшая сокурсница Алка из Франции.
Приехала свой юбилей «Баба ягодка опять» отмечать. Посидели в приличном ресторане, пообщались…
А потом у себя дома я устроила ей «русский завтрак»: блины на дрожжах напекла, икру красную разложила, пирожков с капустой налепила.
Ну, и конечно, выпили немного, как у нас на родине принято.
Потом мои фотографии стали рассматривать. А у меня все фотки грамотно разложены. По этапам жизни, так сказать. Сначала школа, потом институт и так до сего момента.
Ушла на кухню, чтобы принести заварочный чайник в гостиную, и вдруг слышу, вопит моя подруга!
И на русских разносолах у нее такой голос прорезался, мама дорогая:
— Зачем ты его сюда засунула? Ты, что, обалдела! Муж видел?
— А почему я должна его скрывать? — отвечаю ей так, спокойненько. — Первая любовь — это святое.
— Ну, ты — смелая женщина. Мой бы Пьер меня просто пристукнул… А где это ты Вадку сфоткала? И, как всегда, с мамочкой…
— Да тут недавно одно мероприятие было. Случайно встретились. И я его с матерью увековечила… Они разрешили…
— Ну, и что Вадка при встрече тебе сказал? Как на тебя среагировал?
— Да никак не среагировал. И ни слова не проронил. Сразу смотался куда-то. В свойственной ему манере.
— Слушай, ну если он после всего, что у вас было, на тебя ноль эмоций, то он либо импотент с плоскостопием, либо ориентацию сменил, это я тебе точно говорю.
— Спасибо, подружка! — мне было приятно, что Алка такого высокого мнения о моих женских качествах. — И где это ты таких выражений в своей Франции нахваталась? Импотент с плоскостопием — это сильно сказано. Такого «перла» даже тут не услышишь.
— А к моей соседке одна хохлушка убирать дом ходит, так она иной раз такое загнет, что потом весь наш русский клуб за животики хватается.
— У вас в Марселе и клуб есть?
— А ты как думала? Ты даже не можешь себе представить, сколько во Франции русских! Мы объединяемся, чтобы скучно не было. Знаешь, как от лягушатников устаем… Они хорошие, славные, но другие, понимаешь?.. Но что-то мы, Вик, от темы отклонились… Ты мне лучше про Вадку расскажи. Как он? Чем занимается?
— Говорят, один живет. Занимается музыкальной рекламой…
— Так и не женился? Это в наши-то годы? И, что, не был женат?
— Вроде, не был.
— Может, он, и в правду, сменил ориентацию? — не унималась Алка. — Знаешь, сколько сейчас геев во Франции? И они вовсю борются за свои права. Демонстрации там всякие устраивают, митинги… Это настоящая демократия по-европейски: хочешь, с мальчиками, хочешь, с девочками, какой выбор-то у человека…
— Гей… Типун тебе на язык! Вада… Он такой мужественный. Сильный, — отбивалась я. — Да он, если хочешь знать…
— Викуль, то, что он мужественный, еще ни о чем не говорит… Они разные бывают, — оборвала Алка со знанием дела. — Хорош гусь… — Гостья еще раз пристально всмотрелась в лицо Вады… — Эх, ты… такую девушку продинамил! — и, в сердцах, она резко захлопнула альбом.
На следующий день Алка улетела в свой Марсель, а я села на диван, включила Брамса и стала вспоминать…
…Удивительно, но нас с тобой познакомили, когда нам было по два года.
На новогодней елке, куда обоих привезли заботливые родители.
Мы с тобой были, что называется, детьми из хороших семей, принадлежали к одной и той же среде, и наши пути и в детстве, и в юности частенько пересекались.
И, увидев тебя впервые, видимо, от переизбытка чувств, я сразу уписалась…
Оставила характерное пятно на бархатном кресле Большого зала Дома композиторов…
Так, по крайней мере, мне потом бабушка рассказывала.
Сама я, конечно, помнить этого не могла.
Впрочем, если напрячь память, какое-то сладко-шемящее воспоминание ухватить удается: мальчик с черными кудрями, точно руны у барашка, рядом твоя ослепительная, немного насмешливая мама, а вокруг — шепот, волнение, обожающие твоего отца поклонницы и поклонники. Подобострастные, присягающие на верность взгляды, которые много позже будут доводить тебя до бешенства…
Прошло лет восемь, и мы снова встретились… В Доме творчества советских композиторов, куда нас вывезли на каникулы наши чадолюбивые родственники.
Дело было в Крыму, стояло жаркое лето, мы были уже не совсем «маленькими», но еще и не подростками, хотя вопросы пола меня лично уже сильно волновали.
Мне было десять лет, когда я узнала самую жгучую тайну мироздания.
А до этого свято верила в то, что говорила мама, а именно: замужним тетям делают прививки, у них вырастают животики, а потом живот разрезают и рождаются маленькие детки.
Когда я спрашивала, кто же делает прививки бездомным кошкам, мама, не задумываясь, отвечала: «Их, доча, звериные врачи специально отлавливают, делают им уколы, и на свет появляются котята».
В мире все было правильно и логично. Никаких вопросов у меня более не возникало.
Но в то лето все как-то изменилось, сдвинулось, перестало быть понятным.
У меня была подруга Ириша, на два года старше меня.
У нее уже вовсю росла грудь, она загорала в раздельном купальнике, а я ей очень завидовала.
Она держала себя со мной, как взрослая, поучала и наставляла.
Наши родители дружили. Частенько после обеда клали «спать» вместе на веранде, а сами, видимо, вели интеллектуальные разговоры…
В один прекрасный день мы лежали с Иришей на веранде в тихий час, делали вид, что засыпаем, а сами бурно обсуждали проблему, как проникнуть в летний кинотеатр на фильм «детям до 16‑ти»?..
— Не, нас туда точно не пустят, — сказала Ириша, тяжело вздохнув и подтянув простыню выше подбородка, — ведь он ее там изнасиловал…
— Что-что, сделал? — переспросила я.
— Дуреха, из-на-силовал, — произнесла подруга назидательно, почти по слогам. — Это когда он хочет, а она нет… и он ее… насильно…
— «Хочет», что? — не поняла я.
— Ты, что, совсем дура или прикидываешься? — не унималась Ириша, подозрительно глядя на меня. — Откуда, по-твоему, дети-то берутся?
Я промямлила слезную историю про «животики» и «деток».
Ириша прямо отпала!
И выдала мне свою версию «процесса» — причем, довольно в грубых выражениях.
Я была просто потрясена!
Не могла поверить в то, что взрослые люди могут заниматься ТАКОЙ ГЛУПОСТЬЮ…
— Только не говори своей маме про то, что я тебе рассказала. А то убью! — пригрозила Ириша.
И показала кулак.
Я поклялась, что буду молчать, как рыба.
Поклясться-то я, конечно, поклялась, но меня не по-детски распирало.
И после ужина я вызвала маму на откровенный разговор.
Пролепетала то, о чем мне только что поведала подруга, и спросила умоляюще:
— Ведь правда, что это неправда?
Мама страшно смутилась. Кажется, покраснела. И сказала только:
— Ириша тебе все грубо рассказала. А вообще-то ЭТО так же красиво, как танец!
— Мамочка, я так люблю танцевать! — воскликнула я.
Мама опустила глаза. Не нашлась, что ответить…
И больше мы к ЭТОЙ ТЕМЕ не возвращались.
Но ЭТИМ пахло в воздухе…
Пару дней я ходила сама не своя… Не могла ничем путным заняться.
И тут я увидела тебя…
Ты был мальчишкой-сорванцом, играл в индейцев, был предводителем племени Краснокожих, постреливал из самодельного лука, щеголял в забавнейшей юбочке из камышовых листьев, плавал в море, как человек-амфибия, писал записки самой красивой девочке из Ленинграда.
А я тогда не была самой красивой. Но уже была самой понимающей…
Ты удостоил меня чести стать твоей наперсницей…
Ты писал самой красивой девочке в Доме творчества записки, показывал их мне, жаловался на нее, почти плакал.
Я тебя утешала.
Она не хотела с тобой встречаться, не хотела с тобой дружить. Она на днях уезжала обратно в свой Ленинград.
Ты делился со мной своей болью, ты писал ей:
«Катя! Убегай от меня, удирай от меня, все равно я — твой! Навеки твой!»
Меня завораживали твои слова, я чувствовала их страстность, эти чувства были прямо, как в кино, как, наверное, в тех фильмах, которые назывались «детям до 16‑ти» и на которые нас не пускали.
Но самые отважные из нас, и ты в их числе, вскарабкивались на дерево около открытого летнего кинотеатра, перелезали на высоченный забор и с восторгом отсматривали с него запрещенное зрелище.
Потом Катя уехала, и ты стал дружить со мной. Ты полностью «переключился» на меня.
О, счастливое свойство мужской натуры!..
Тебе нравились мои длинные пепельные волосы, ты просил расплетать толстые косы, с которыми я привыкла ходить в школу, и я, конечно, расплетала их.
Благодаря тебе, я вскоре стала подругой предводителя племени индейцев… А это было почетное звание…
И ты показал мне главное сокровище своего племени Краснокожих: серебристую шкурку ящерицы, которую вы хранили в особом тайнике, в шалаше, хранили как зеницу ока.
Потом ты вдруг сказал, что я так понимаю тебя, что ты готов на мне жениться!
Я не могла тебе ответить «нет».
Наши родители с восторгом восприняли нашу идею сыграть свадьбу.
Наш юный возраст — нам было по десять лет — их нисколько не смущал!
Правда, поразмыслив, сошлись все-таки во мнении, что жениться нам рановато.
А вот для помолвки — самое время.
Следующее яркое воспоминание детства — наша «свадьба»!
Во что бы то ни стало, срочно нужен был свадебный наряд.Но где его взять?
Мне, как знаменитой Скарлетт ОꞌХара, пришлось прибегнуть к фантазии и довольствоваться тем, что было под рукой: моя предшественница, помнится, смастерила себе наряд из бархатной занавески. Я же из простынки, присобранной кружевной лентой, соорудила себе красивое платье для невесты.
Наряд дополнял цветок магнолии, вколотый в мои распущенные волосы.
К восторгу и зависти моих местных подруг, я выглядела очень счастливой, и, главное, никто не мог упрекнуть невесту в том, что она «не первой молодости».
Что было, то было!
Наши мамы приготовили угощение: изящные тарталетки и купили замысловатого вида пирожные…
Все это расставили на плетеных столиках в беседке, увитой виноградом.
Народ все прибывал.
Все были взволнованы.
Выглядело все на редкость романтично. «А теперь поцелуйтесь! — хихикнула моя подруга, поглощая пирожное. — Жених и невеста ведь всегда целуются!»
Ты не смутился, а, сверкнув своими жгучими глазами, чмокнул меня куда-то пониже уха, схватил за руку, и мы побежали в сад.
Я чуть не рухнула, запутавшись в замысловатой конструкции платья, но удержалась на ногах, ведь ты был рядом.
Следующее воспоминание того лета: мы возвращаемся из летнего кинотеатра, уже очень поздно, пахнет пряными крымскими травами, неумолчно стрекочут цикады, в воздухе разлита сладкая нега, и вдруг, у обочины дороги, в траве, замечаем тусклый, но отчетливый зеленый свет, точно гном светит в темноте волшебным фонариком.
Никогда в жизни мы, московские дети, не видели такого!
Мы подбегаем к фонарику, нам хочется понять, откуда это таинственное свечение.
«Это светлячок!» — говоришь ты восторженно и улыбаешься.
Мы пристально разглядываем удивительного светлячка-червячка.
Оказывается, у него пузико светится. Больше я ничего не помню.
В памяти какой-то провал.
Но тебя я не забыла, конечно. Я влюблялась в тебя постепенно и, при упоминании твоего имени или имени твоего знаменитого отца, кровь приливала к щекам.
Ты стал моей первой любовью.
Твое имя действовало на меня магически.
Я слушала музыку твоего отца. Мне казалось, это приближает меня к вашей семье.
Я мечтала только о тебе и о нашей будущей встрече.
Всем своим подружкам в Москве я рассказывала о том, как люблю тебя!
«Любишь? Но ведь вы уже поженились… — удивленно протянула моя одноклассница Нина. — А я слышала, что, когда женятся, любовь проходит…»
Через полгода, в зимние каникулы, мы снова встретились.
На сей раз в Прибалтике, в Лиелупе, ведь Дом творчества композиторов был и там.
— Вада загрипповал, — нерадостно сообщила мне твоя ослепительная мама при входе в столовую. — Но для встречи Нового года мы его реанимируем… Не беспокойся, жди… — сказала она и подмигнула мне.
Твоя мама мне всегда безумно нравилась. Она была похожа на артистку. Казалось, она принадлежала к какому-то другому, элитарному миру, который лишь изредка пересекался с нашим.
Вечером, в холле Дома творчества, она протянула мне записку и твой подарок — маленького смешного щенка с длинными трогательными ушами из кроличьего меха.
Собака — знак верности, подумала я сразу же.
В записке же стояло:
«Вика! Я болен, но, наверное, скоро выздравлю. Пока я не могу ходить, мы будем переписываться».
Ты не сомневался во мне.
Ты написал: мы будем… Ты все решил за меня.
Я тотчас же настрочила тебе ответ.
Приложила свой подарок.
Чуть было не ринулась за тобой ухаживать.
Но номер не прошел.
На сей раз меня к тебе не пустили мои родители..
Все боялись гриппа… Эпидемии…
Я вынуждена была сдаться и отступить.
Играла с подругами, предвкушая нашу встречу.
И уже через пару дней, на Новый год, мы встретились и, конечно же, сидели рядом за праздничным столом.
Ты был с высокой температурой, и оттого еще больше рдели твои пунцовые щеки.
Ты много говорил. Я слушала.
Мечта — любого мужчины…
Ты нажимал на креветки, которые я видела впервые.
Это была середина семидесятых годов: трудно поверить, но в то время креветки в СССР в продаже отсутствовали.
А вот рачительные прибалты на Рижском взморье их выловили, на новогодний стол к композиторам водрузили…
И ты теперь их поглощал, как заправский креветкопоедатель…
Чувствовалось, что креветки для тебя не диковинка.
Я заметила, что и другие дети за столом креветки не едят. А только на них глазеют.
Я тоже протянула руку к креветке. Попыталась очистить ее полупрозрачный розовый панцирь, подражая тебе.
Неловко как-то у меня получалось. Ты же мастерски расправлялся с маленькими рачками, щелкал их, как семечки.
Наверное, они вкусные.
Но мне сейчас не до них.
По крайней мере, надо научиться их красиво чистить, чтобы не опозориться перед тобой.
В ту далекую новогоднюю ночь ты все-таки заразил меня гриппом.
И я выбыла из строя на все школьные каникулы.
Твоя мама завалила нас дефицитными в то время лекарствами.
Я тяжело болела, но в глубине души была горда: «это грипп от тебя».
Потом, перед отъездом в Москву, ты писал на запотевших окнах столовой: «Прощай, Лиелупе! Мы еще встретимся!»
И смотрел на меня своими жгучими глазами.
Я поняла: ты назначаешь мне свидание в будущем.
Прошло целых четыре года.
Мы снова приехали на Крымское побережье. И снова наши пути пересеклись.
Из смешной, большеротой, не очень складной девочки я превратилась в стройную мечтательную девушку нимфеточного возраста.
Ты тоже сильно изменился. Загорел. Возмужал.
Всюду ходил только со своей мамой. Вы везде были вместе. Ты обнимал ее за плечи, как свою девушку.
Твоя мама носила короткие юбки, кокетливые косички цвета ржи, выглядела лет на пятнадцать моложе своего возраста.
Твой именитый отец в то лето в Крыму так и не появился.
Был востребован на музыкальном Олимпе.
Казалось, тебе так хорошо с матерью, что никто, кроме вас двоих и Черного моря, вам не нужен.
Боже, как виртуозно ты плавал! Как нырял за крабами, как прыгал с вышки!
А на меня — в этот раз никакого внимания.
Я очень переживала.
Плакала, гуляя по темным аллеям крымского парка, уходила с горя на рассвете с группами туристов в Сердоликовую бухту, собирала охапки пахучих диковинных цветов, коллекционировала жуков, улиток и бабочек, учила наизусть стихи Максимилиана Волошина, первооткрывателя здешних мест.
Моя мама, чувствуя мое состояние, сказала как-то назидательно:
«Доча, знай: в этом возрасте мальчиков интересуют женщины зрелого возраста. Это хорошо известный факт…»
Я разревелась.
Я вынуждена была смириться с твоим равнодушием.
И уехала с Крымского побережья ни с чем.
Прошло еще три года.
Нам исполнилось по семнадцать.
Шел 1982 год.
Это потом про эти годы скажут: «время застоя», а мы в этом времени просто жили. И все.
Еще один год, и нам с тобой надо будет поступать в институт. Ведь мы — ровесники.
Поступить в престижный вуз было трудно, и, чтобы добиться вожделенного высшего образования, многие шли на всевозможные уловки.
Я, например, перешла учиться в школу рабочей молодежи, устроилась курьером в одну из популярных газет, с тем чтобы и трудовой стаж шел, и времени на репетиторов для института хватало.
В силу моей молодости и покладистого характера, меня в редакции очень полюбили.
Даже наметился один поклонник — журналист из международного отдела, который обхаживал меня, как мог.
Например, я несла из цеха наборщиков раскаленные буквы для газетной полосы, а он догонял меня и шептал как бы в бреду, пытаясь обхватить меня руками:
«Сегодня видел сон, как мы в нем любили друг друга».
Я шарахалась в сторону.
Сохранять невозмутимость удавалось не всегда.
А еще труднее было сохранять то, от чего многие мои ровесницы уже благополучно избавились, а я — нет.
Мечты о Ваде отступили перед грубыми реалиями жизни.
Моя семья переживала не лучшие времена.
Моим родителям в СССР многое не нравилось. Вначале хотели эмигрировать в Соединенные Штаты Америки, потом передумали, забрали из ОВИРа свои документы. При тоталитаризме такое не прощали.
Мою маму исключили из Союза композиторов, лишили привычной работы.
Все неудачно совпало, как это часто бывает в жизни: мне надо заканчивать школу, поступать в институт… Нужно платить репетиторам. Вот что-то одеваться. Что-то есть.
Моей маме был необходим хоть какой-то заработок. Друзья взялись помочь — под чужими именами давали маме переписывать партитуры других композиторов.
Это кропотливый труд, но заработать что-то можно.
Я поехала за спасительной работой в дом, где проживал Вада.
Никаких особых предчувствий у меня не было.
Получив папку нот для мамы, иду к метро и вдруг вижу: навстречу мне вышагивает занятного вида высокий парень. Выглядит он очень необычно: голова вся в черных кудрях, на носу очечки а‑ля Джон Леннон, узкие вытертые джинсы сильно контрастируют с нелепыми белыми ботинками и сам парень какой-то нездешний — некрасивый, отрешенный, но … очаровательный…
Это же Вада!
Ва…! — не успеваю воскликнуть. А ты уже обнимаешь меня!
— Сколько лет! Сколько зим! Как ты похорошела! Что ты тут делаешь? Я слышал, у вас сложности… Вы, что, так и не решились уехать? Вот это да! Ну, вы — оригиналы… Чем ты сейчас занимаешься? Дай мне свой телефон. Надо встретиться.
Смотрю на тебя и удивляюсь: вроде, и проступают любимые черты, но как ты изменился! Ты был таким прелестным ребенком… А теперь ты… как породистый щенок… Вроде, и порода видна, да стати, красоты еще нет…
Все-таки, я ТАК рада тебя видеть… Воспоминание детства… Вот, счастье привалило.
Но веду я себя с тобой сдержанно. Именно так, как нравится мужчинам… Я кое-что смыслю в этом. Ведь мы уже не дети.
Мы болтаем с тобой какое-то время.
Ты рассказываешь мне о том, что пишешь музыку, как твой отец…
Говорят, у тебя талант. Твоим мелодиям прочат большое будущее. Ты собираешься поступать в музучилище при Консерватории. Ты очень много занимаешься, ведь раньше музыке никогда не учился. У тебя большие пробелы… Масса репетиторов. Личной жизни совсем нет. Целыми днями напролет ты сидишь за роялем. Сочиняешь. Освоил и скрипку. Это твоя жизнь. Больше для тебя ничего не существует.
Расставаться нам не хочется.
Ты какой-то родной.
Напоследок я даю тебе свой телефон.
И мы прощаемся.
Первые дни после нашей встречи я жду твоего звонка, а потом уже нет…
Проходит целых восемь месяцев.
И вот в последний день марта ты вдруг звонишь мне!
Ты говоришь, что сразу же потерял мой номер телефона, ведь у тебя в голове только музыка и ноты, а потом, с трудом, через общих знакомых, тебе удалось его восстановить.
В справочнике Союза композиторов его теперь нет.
Мы должны встретиться! Когда я могу?
Мы сразу же назначаем свидание вечером «на фоне Пушкина», как пел когда-то любимый мною Окуджава.
И уже через пару часов я мчусь к тебе на встречу.
Ты одиноко стоишь под крупными снежинками.
Ты видишь меня и смотришь с какой-то детской нежностью. Ты снял очки, чтобы мне понравиться.
Как пахнет весной! Но еще лежит снег...
И лужи подморожены кромкой льда.
Уже зажгли фонари на улице Горького, освещение, как в театральной постановке, и это придает нашей встрече оттенок неправдоподобия… Мы идем вместе по Тверскому бульвару.
Доходим до Никитских ворот.
Мне хорошо рядом с тобой.
Наш роман начинается.
Теперь мы встречаемся каждый день. Гуляем вместе по весенней Москве, рука в руке.
Ты встречаешь меня у школы после моих вечерних занятий.
Ты приносишь мне в подарок моего любимого шоколадного зайца.
Я почти сразу же съедаю зайца, а заячьи уши — шоколадный слиток — оставляю в фольге на «потом», когда мы расстанемся и мне будет плохо без тебя.
Ты никогда не провожаешь меня до моего дома.
Я живу далеко, а ты на Проспекте Мира, и тебя всегда ждет дома строгая мама, она волнуется…
Ты скрываешь ото всех наши свидания, я же, наоборот, рассказываю своим подружкам о тебе, я хочу поделиться с ними своей радостью, ведь я так счастлива!
Девчонки-одноклассницы пробалтываются учительнице русского языка, с кем я встречаюсь… Услышав твою знаменитую фамилию, учительница проникается безграничным уважением ко мне, ставит только хорошие оценки, смотрит на меня с нескрываемым восхищением.
Слава твоего отца коснулась и меня.
Наши родители творят дома, на службу, как простые смертные, не ходят, и нам совершенно негде встречаться.
В кафе или кино ты меня не приглашаешь, наверное, у тебя нет денег, ведь ты еще школьник…
Мы просто гуляем по улицам, как заведенные.
Когда мы замерзаем, спасают подъезды — извечное прибежище бездомных влюбленных.
Стоим, тесно прижавшись друг к другу. Ты хочешь, но стесняешься меня поцеловать. Тыкаешься мне в лицо холодным носом. Ты говоришь: «Детка, я даже не могу воспринимать тебя как девочку. Ты для меня…» — и показываешь рукой на Небо.
У тебя обветренные губы. Мы с тобой и целоваться-то толком не умеем, но это такие сильные ощущения!
Быть рядом с тобой — это сказка!
От тебя пахнет как-то небывало: нотной бумагой, футляром от скрипки, сладким табаком.
Я полностью растворяюсь в тебе… Это особое свойство моей природы.
Кажется, мы с тобой вот-вот рванем туда, куда ты только что показал рукой. Я чувствую необыкновенную полноту жизни, это то, для чего я пришла на этот свет.
Ты говоришь тихо, почти полушепотом: «Я буду тебя очень беречь, детка… Я только о тебе и думаю…» Обнимаешь меня все крепче… И добавляешь, уже с другой интонацией:
«Только ты и родители, а больше у меня никого нет»…
Вдруг мы слышим: скрипнула дверь… Кто-то входит в подъезд. Направляется к лестнице.
Мы отстраняемся друг от друга.
Я возвращаюсь на землю, вернее плюхаюсь на нее с высоты.
Смотрю на часы. Ничего не вижу. В подъезде почти полностью темно.
Ты зажигаешь спичку, говоришь своим волшебным голосом: «Около одиннадцати. Надо разбегаться. Наши родители, наверное, уже в ауте…»
Это было такое модное слово. Оно обозначало у тебя крайнюю точку кипения.
Я еду домой, окрыленная.
Я знаю, завтра ты позвонишь мне, и мы снова встретимся.
Но я ошиблась.
Ты не звонил почти месяц.
Правда, когда, наконец, позвонил, сказал, как и раньше, что только обо мне и думаешь.
У тебя всегда была такая манера: звонить-звонить, а потом пропадать, иногда надолго.
Моя жизнь превратилась в сплошное ожидание.
Твой голос мне даже снился!
Мобильных телефонов тогда еще и в помине не было, и я боялась выходить из дома, чтобы не пропустить твой звонок.
Я напевала песенку «Позвони мне, позвони!», она как раз становилась тогда популярной, но телефон молчал.
Мне бы в институт готовиться, грызть гранит науки, а я только о тебе и мечтала.
Стала слушать классическую музыку: Брамса, Вагнера, Бетховена — твоих любимых композиторов.
Всем своим кавалерам дала от ворот-поворот.
Я хранила себя для тебя, ведь ты просил меня об этом:
«Береги себя! Еще немножечко побереги…»
Или: «Пожалуйста, не выходи замуж. Подожди! Ведь пять-то лет тебе точно не о чем беспокоиться». «Нет, года три…» — поправляла я тебя. Меня не вдохновляла перспектива «засидеться в девках».
И, конечно, я хотела подтолкнуть тебя к решительным действиям. Наивная!
«Хорошо, пусть будет три», — мгновенно соглашался ты.
Ты говорил мне проникновенно: «Я обнимаю тебя, прямо как свою мамочку, чтобы никто-никто другой не тронул».
Я немного удивлялась, слыша эти слова, но была даже горда, я знала, что для тебя значит твоя мать.
Такое сравнение — высшее признание.
Твоя семья казалась мне на редкость дружной:
Твой знаменитый отец женился на твоей матери — физику по образованию, когда его слава только набирала мощь. Привез ее в Москву с берегов Невы, и при нем, насколько я знаю, она больше никогда не работала.
Посвятила себя семье. Была незаменимым помощником твоего отца, заботливой хозяйкой большого дома, усердной матерью. Ты говорил, что тебе нужна такая же жена, какой была твоя мама.
Ты считал, что она очень строгая, но что она «всегда права».
Ты объяснял мне, что не можешь сказать дома, что встречаешься с девушкой. Может, это и странно, но ты так воспитан.
Я не возражала.
Ты лучше знаешь законы своей семьи.
Вы в семье называли друг друга «Душками».
Это было так мило!
А сейчас ты не звонишь потому, что очень занят. Заканчиваешь школу, готовишься к поступлению в Мерзляковку.
Не до того тебе.
…Тебя долго не было… А я ждала. Жила как-то.
Даже похорошела. Наполнилась соками любви.
Как-то раздался звонок. Ты спросил лаконично: «Ты что? Сидишь?» «Да, а что?» — ответила я и села в кресло…
«Дышите глубже, вы взволнованы», — приказал ты на другом конце провода.
Ты любил пошутить.
Иногда смешил меня до коликов в животе.
Но на этот раз твой голос показался мне встревоженным.
«Слушай, я тут стал инвалидом, но все равно хочу тебя видеть. Ты свободна сегодня?»
«Инвалидом? А что с тобой?»
«Понимаешь, тут произошла одна жуткая история».
Я похолодела, а ты продолжал нарочито беззаботным тоном:
«Родители уехали на гастроли в Париж. Я остался с бабушкой. Делал деревянные полки в кухню, строгал циркулярной пилой. И отрубил себе палец. Все бы ничего, но я теперь совсем не могу играть на скрипке и наверняка срежусь на экзаменах в училище. Вся моя подготовка пошла насмарку… Это какой-то рок. Мои еще ничего не знают…»
Я тотчас рванула к тебе.
Меня поразило вот что: кажется, так любишь человека, желаешь ему только добра, а с ним в это время такие страшные вещи случаются…
А еще говорят: любовь защищает, как броня.
Я подъехала на такси прямо к твоему дому. Тут уж не до женской гордости.
Сплошной экстрим.
«Ты стала еще красивей!» — воскликнул ты при встрече.
Твоя правая рука — в кожаной перчатке.
Врачи из «Скорой» нарастили тебе бинтом палец, чтобы бабушка ни о чем не догадалась.
«Если бы они этого не сделали, у меня бы не было ни пальца, ни бабушки»… — сказал ты мне.
Тебе нужна была моя поддержка. Ты был таким потерянным, таким на себя непохожим… Мое сердце переполнялось нежностью.
Я бы все на свете для тебя сделала!
И ты знал это.
«Спасибо тебе, дорогая! — сказал ты сентиментально.
Я взяла твою руку в перчатке и поцеловала.
«Ты можешь и еще что-нибудь другое поцеловать» — усмехнулся ты…
Вскоре ты впервые пригласил меня к себе домой. Ты был один.
Родители снова в отъезде.
Я увидела вашу просторную квартиру. В холле — большой овальный стол для приема гостей — дань кавказскому гостеприимству твоего отца, в гостиной — много фотографий известных людей, картин маститых современных художников.
В доме все сделано руками твоей матери: бросалось в глаза обилие сухих цветов, клетчатых занавесок, разнокалиберных сувениров, привезенных со всего света.
На столиках и столах розовели фарфоровые статуэтки.
Запомнился кабинет твоего отца с громоздким письменным столом, на нем возвышался мужественный торс Наполеона.
Я знала, что твой отец недавно посвятил свою симфонию Бонапарту.
— Наш с мамой подарок, — пояснил ты, указывая на знаменитого француза, и, открыв дверь, за которой кто-то царапался, познакомил меня с милейшим членом вашей семьи — черным пуделем по имени СОЛЬВЕЙГ.
Собака подбежала ко мне, обнюхала мои туфли и джинсы. Я боялась, что они пахнут моей кошкой Асей и вызовут у вашей любимицы чувство отторжения. Напрасно! Она не выразила ни малейшего недовольства. Одна «девочка» признала двух других.
Мы сидели на кожаном диване в кабинете твоего отца и наслаждались обществом друг друга!
Наконец-то мы одни, да еще в домашней обстановке.
Мечты сбываются!
Ты говоришь необыкновенно ласково:
— Когда я смотрю на твое лицо, мне это доставляет эстетическое удовольствие.
Я тону в твоих глазах.
Ты ведешь себя, как опытный Дон Жуан.
Я молниеносно оказываюсь на диване.
Ты делаешь так, чтобы МНЕ было хорошо.
У тебя руки музыканта.
Эти первые в жизни прикосновения — так остры…
Все, о чем я читала в книгах «про любовь», ничто по сравнению с тем, что сейчас происходит.
Я хочу быть с тобой по-настоящему, но ужасно боюсь этого момента.
Ты все понимаешь без слов… Ни на чем не настаиваешь…
Я и так была на вершине целых два раза…
Горячая девочка.
Это ты сделал меня такой!
…Довольная и счастливая, я уезжаю вечером к себе домой. Ты провожаешь меня до метро вместе с СОЛЬВЕЙГ.
Машешь на прощанье рукой. Я уезжаю вниз, по эскалатору. Какой же ты чудесный!
Наши свидания продолжаются. Иногда мы даже встречаемся по два раза в день.
После каждой встречи — у меня вырастают крылья!
Как-то летом гуляем с тобой в сквере на Площади Ногина: ты принес с собой довольно большой магнитофон. С музыкой. Специально для меня. Одеваешь мне наушники: слушай!.. Божественная музыка идет мне прямо в мозг, заполоняет собой все мое внутреннее пространство. И внешнее — тоже.
Исчезают люди, машины, все…
Я закрываю глаза и чувствую, как твои жесткие кудри касаются моей щеки.
Твоя близость мне удивительно приятна.
Наушники сидят на мне как-то неловко. Ты поправляешь их.
Восклицаешь нежно: «Какая малышечка! Даже наушники ей велики!..»
Ты принес мне музыку… Ты хочешь, чтобы я жила тем же, чем и ты.
У нас много общих знакомых.
Ты по натуре закрытый человек, но, если говоришь кому-то обо мне, то в превосходной степени.
«Вот кто будет мне прекрасной женой, так это Вика».
Я очень хочу стать твоей женой, но, наверное, мы еще слишком молоды.
В конце 1982 года тяжело заболевает популярный в недалеком прошлом композитор К., ученик твоего отца, общий друг наших с тобой родителей. Когда-то он ухаживал за моей мамой, у них была студенческая любовь, но они расстались.
Похоже, дни К. сочтены… Моя мама по старой памяти навещает его в больнице.
Он просит передать подарок твоему отцу — кассету с записью своего последнего сольного концерта.
Волею судеб я попадаю в вашу семью.
И твои родители очень радушно меня принимают: мы пьем чай с вареньем из фейхоа, разговариваем обо всем на свете.
Твоя мама называет меня «солнышком» и просит быть у вас в гостях «долго-долго».
Уже поздний вечер.
Вы с отцом довозите меня до моего отдаленного района на своем автомобиле. Это выше моих ожиданий.
Мы с тобой сидим на заднем сиденье машины, ты все время держишь в своей мою руку.
Твой отец замечает это и покровительственно улыбается нам в зеркало.
На следующий день ты звонишь и сообщаешь радостно, что я очень понравилась твоим родителям!
Теперь я уверена: они — наши союзники, что бы ты о них ни говорил.
Вскоре узнаем и ужасное:
К. скончался именно в тот вечер, когда я была у вас в гостях!
В этом видится особый смысл:
К. сожалеет, что его личная жизнь так и не сложилась, и благословляет нас быть вместе, уходя в небытие.
Любовь вдохновляет меня на подвиги: я легко поступаю в сложный гуманитарный институт.
Ты тоже становишься студентом престижного Мерзляковского училища. Тебя принимают сразу на третий курс.
Не зря ты столько занимался, «гнал» материал…
Все хорошо, но ведешь ты себя странно…
Наверное, у тебя новая студенческая жизнь, другие интересы…
От моего института до твоего минут 15 пешком.
И все-таки это непреодолимое расстояние.
Один раз мы встретились с тобой случайно. В многомиллионной Москве бывает и такое.
Ты, вроде бы, очень рад, но снова весь заполнен только музыкой.
Отстранен от мирских привязанностей.
Уверяешь меня, что сутками сидишь за роялем и сочиняешь. Никуда не ходишь, ни с кем не общаешься. «Муки творчества» — вот как можно назвать твое состояние. «Ты представляешь, — говоришь мне ты, — в моей голове все время звучат мелодии, а когда я подбегаю к роялю, то ничего не могу. Это так ужасно…»
Я тебе верю. Нам надо как-то ужиться втроем: Ты, Я и Музыка…
Потом ты провожаешь меня до моего института по скользкому тротуару, вдоль домов.
Ты, как всегда, галантен и обаятелен. Ты точно оттаиваешь в моем присутствии. Ты красиво ухаживаешь за мной. Ты называешь себя моим старым поклонником…
Твоя рука в особой перчатке, но это придает тебе дополнительную загадочность, как когда-то Байрону — трость.
Увлеченные беседой, мы не замечаем, что в этот момент с крыш сбрасывают наледь. Здоровая глыба льда летит прямо на меня. Ты вовремя оттаскиваешь меня за плечи, и я успеваю увернуться.
Повезло!
Страх быстро проходит. Мы покатываемся со смеху!
Мы — такие молодые…
Ты говоришь серьезные вещи: про то, что «хочешь проснуться со мной на даче». Ты строишь планы нашей совместной жизни. Мы должны жить отдельно от родителей, ты будешь зарабатывать деньги. У тебя отличные перспективы как у композитора…
Это именно то, что я так хочу от тебя услышать!
Потом, месяца через два, мы встретились под Москвой на студенческих зимних каникулах.
Сначала все прекрасно.
Ты музицируешь в Актовом зале Дома творчества композиторов, сажаешь меня к себе на колени, продолжаешь играть мелодию Брамса сквозь меня, точно я прозрачная…
Я не мешаю, а помогаю тебе нажимать на клавиши.
Музыка — твоя судьба. А ты, наверное, гений.
Твоя мама ведет себя со мной, как подружка. Явно поощряет наши отношения.
Нам уже по 18, но какие же мы с тобой инфантильные!
Снова приехали отдыхать вместе с родителями, снова нам негде уединиться.
Сильный мороз, поздний вечер, а мы прогуливаемся под окнами корпуса Дома творчества.
Нам больше некуда пойти.
Все утопает в сугробах. Воздух необыкновенно свежий, звенящий.
Это не Москва.
У тебя пунцовые щеки.
Чтобы ноги полностью не окоченели, я пританцовываю на льду.
Ты нервно куришь.
Наконец, видим: моя мама выходит из нашего корпуса, идет кино смотреть.
Освобождает нам территорию.
Какая догадливая!
Мы сразу же бежим в мой номер. Я быстро сбрасываю с себя теплые вещи, наряжаюсь в самое красивое платье.
Ты смотришь влюбленно: «Викочка, как ты хороша! И какой я счастливец!»
Ты согреваешь мои заледеневшие руки.
Какой ты горячий! Ты точно пышешь жаром…
Ты пылкий. Смелый. Мужественный.
Это, наверное, дает о себе знать твой кавказский темперамент.
Я уже ничего не боюсь! Ведь когда-то «это» должно произойти.
Я хочу подарить тебе свою невинность.
Быть с тобой — это не глупость, не распущенность, а давняя мечта, сбывшееся чудо.
Мы уже почти вместе… Мне больно…
Что-то горячее захлестывает меня изнутри… Заливает снизу…
И вдруг стук в дверь!
Мы хватаем одежду. Начинаем судорожно одеваться.
Оказывается, прошло уже два часа. А мы и не заметили.
Моя мама вернулась после киносеанса.
«Процесс деланья» меня женщиной пошел, но не окончен.
Я с удивлением замечаю красное пятно на казенном покрывале Дома творчества.
— Это откуда? — спрашиваю тебя полушепотом…
— Оттуда! — улыбаешься ты озорно.
…А потом все стало плохо. Тебя точно подменили.
Ты стал меня избегать.
То ли испугался, решил, что я — слишком большая ответственность, то ли расхотел, ведь тебе «сломали кайф»…
Вы с семьей уехали из Дома творчества раньше положенного срока.
Точно удрали…
Помню: я выбежала из корпуса, чтобы проводить тебя, и увидела лишь подтаявший след от машины на снегу.
Машины твоего отца…
Горло саднило… Свет померк.
Все сразу стало напрасным. Никчемным.
Но мне казалось, что это не конец наших отношений. Не может ЭТО быть концом.
Надо только подождать и пока как-то жить дальше. Без тебя.
Я где-то вычитала истину: жизнь длиннее, чем любовь.
…Ты больше не появлялся. Ждать тебя еще, неизвестно сколько, — не было мочи.
И через три года я вышла замуж за симпатичного многообещающего парня.
Ты, конечно же, вскоре узнал об этом. Спросил у общих знакомых: «Она счастлива?»
Услышав утвердительный ответ, уточнил: «И что же, нет никаких проблем?»
«Ну, почему же? Проблемы есть, — ответили тебе, — например, у Викиного мужа нейродермит».
«Пусть с ним разведется и выйдет замуж за меня. У меня нет нейродермита!» — мгновенно парировал ты.
Мы с мужем разошлись через десять лет. Так уж получилось.
Развестись — проще всего. Сложнее — сохранить отношения.
Я снова стала свободной. Жила одна. Много работала.
Ты привил мне любовь к классической музыке. Перепоручил меня ей. Я часто ходила на концерты.
Как-то в консерватории встретила твоих родителей. Мы с твоей мамой обрадовались друг другу. Она рассказала, что теперь у нее свой музей кукол на Ордынке. Она все организовала сама. Ходит в музей как на работу.
Узнав из разговора, что я теперь без мужа, совсем потеплела. Пригласила зайти.
«Вада тоже один… Все никак не может найти то, что ему нужно. Просто какое-то невезение. Появляйся у нас! Думаю, сын будет очень рад!»
Надо было спасать человека, у которого сплошное невезение.
Но хотелось как-то все прилично обставить, прежде чем снова возникнуть на твоем горизонте.
Ты был так непрост… И, наверное, с годами еще усложнился…
Ты по-прежнему очень много для меня значил.
Я была рада, что ты тоже свободен. Мой развод уже не воспринимался мной как трагедия.
Может, мы, наконец, сможем быть вместе? Вдруг это — судьба?!
Первая любовь не ржавеет… Это умные люди придумали.
Если чего-то очень хочешь, только об этом и думаешь, это происходит.
Ты как будто притягиваешь желаемую ситуацию. И она материализуется.
Так пишут в модных книжках по психологии.
У меня в жизни было три заветных желания: стать балериной, быть твоей женой и родить хотя бы одного ребенка.
Все по нулям.
Наверное, я слишком сильно хотела всего этого, создавала, согласно Вадиму Зеланду, избыточные потенциалы…
Всего нет ни у кого. Это ясно.
Одна неординарная образованная женщина написала с горькой иронией: «Если бы все мои желания исполнялись, я была бы чудовищем…»
Может, это и так, но я, например, очень упрямая. Если чего-то хочу, иду напролом.
Неукоснительно — к своей цели. Вот такая я.
Позвонила твоей маме. Договорились, что скоро я приду в ее кукольный музей.
Но зачем? Просто так идти довольно нелепо. Детей, для которых он создан, у меня нет.
Сама я в куклы давно не играю.
Тогда я придумала следующее:
выпросила у моей мамы семейную реликвию — старенького плюшевого медвежонка военных лет, который прошел с ней всю эвакуацию.
Для авторского музея на Ордынке.
Твоя мама встретила меня почти как родную. Ее миловидность по-прежнему была при ней.
Музей мне очень понравился своей атмосферой. Дышалось здесь легко, хотелось задержаться надолго. Это был какой-то оазис в суетливой, не всегда приветливой Москве. Прекрасный мир безоблачного детства, мир сказок, принцев и принцесс.
В музее экспонировались и старинные куклы в кружевных платьях, с фарфоровыми личиками, представляющие историческую ценность, и «народные» тряпичные игрушки с занятными подвижными ножками в лапоточках, и комичные куклы, изображающие современных политиков.
Плюшевые мишки тоже, конечно, были, но в ограниченном количестве.
И наш «фамильный» мишутка занял в музее достойное место.
Твоя мама смотрела на меня с надеждой. Она явно что-то задумала. Спросила: «У тебя время есть?» И, услышав утвердительный ответ, стала набирать чей-то номер…
Я догадалась: ты на проводе.
«Вадочка, а у меня для тебя сюрприз… Жди гостей».
Твоя мама всегда была решительной женщиной.
Мы сели в ее машину и уже через минут пятнадцать были у тебя.
С тобой мы не виделись энное количество времени, но оба пребывали в том счастливом возрасте, когда еще «все возможно»…
Я уже была разведена. А ты все еще свободен.
Ты нас встретил как-то недружелюбно… «Батюшки!» — только и смог промолвить, увидев меня.
Ты был не в духе. Сочинял музыку, а мы тебя отвлекли.
Попили чайку. Обменялись телефонами.
Я поспешила откланяться.
Твоя мама попыталась сгладить твою холодность, ушла от тебя вместе со мной.
В лифте сжала мое запястье: «Вадка — гений, одержимый музыкой человек. Ты должна понять это. С ним не так, как с обычным мужчиной. Он о‑очень рад тебя видеть, просто у него неважное настроение, ведь мы нагрянули как снег на голову… Когда вы с ним встретитесь тет-а‑тет, все будет по-другому. Он — тот, кто тебе сейчас нужен!»
Скажи: твоей матери ведь можно верить, да? У тебя с ней связь суперсенсорная… Она чувствует тебя, как никто. И она твой самый близкий друг... Ты мне всегда говорил об этом.
Вскоре я тебе позвонила. Ты отвечал заинтересованно и ласково. Я узнавала знакомые интонации твоего голоса.
Ты мне сказал, что соорудил удобное кресло для нашего музейного мишутки, пообещал пригласить меня в гости, когда закончишь ремонт.
Вскоре ты приехал ко мне собственной персоной. И с бутылкой красного вина.
Мы встретились как добрые старые знакомые. Сели на мой любимый диван.
Рассказывали друг другу о других, рухнувших отношениях. Тебя, оказывается, недавно бросила француженка, а ведь ты был готов на ней жениться. От меня ушел муж.
Нас, как всегда, многое объединяло. Было, о чем поговорить. Я спросила, жива ли собака СОЛЬВЕЙГ. Мне казалось: если да, то, значит, живы и наши прошлые отношения. Все еще можно вернуть. Ты почувствовал, что задала я этот вопрос не просто так. И, понурившись, мотнул головой. Помолчал и ответил довольно жестко:
— Собаки столько не живут…
Мне, сколько себя помню, было очень хорошо с тобой. Легко и радостно. И сейчас я испытывала странное чувство: вот сидит рядом человек и он весь тебе нравится. Целиком.
И он — любовь всей твоей жизни.
В юности, во время наших первых «взрослых» встреч, я записала в своем дневнике: «Я так люблю его, что, мне кажется, каждая клеточка моего тела знает об этом».
А что чувствовал ты?! Тогда и потом? Это осталось для меня тайной.
После той нашей последней встречи прошли годы, и они развели нас бесповоротно.
Но любовь, говорят, не исчезает.
Теперь я точно знаю, что она длиннее, чем жизнь.
Даже если влюбленные расстались, их любовь растворяется во Вселенной и делает мир лучше.
Это знание утешает меня.
Ведь у нас с тобой так ничего и не склеилось.
Может быть, и правда, тебе нужна только музыка.
К ней я не ревную.


 
© Создание сайта: «Вест Консалтинг»