Произведения

Эта комната – страна для одного человека,
со столицей не раскопанной, кто знает - с какого века.
Шкаф – некрополь: русского, итальянца, грека.

В углу стол. На нём светильник, карандаш, бумага,
в ожидании руки мастера, лучше мага.
Муза тащится, как старая колымага.

У окна, на табурете, прижилась орхидея
с безупречным по форме стеблем, считая, что это шея.
Глядя вам в глаза, она шепчет: «Где я, где я?»

В полнолуние страну посещают странные духи,
разнося бранные слухи, раздувая слона из мухи,
клянча марухи каждому по осьмухе.

Да и днем, когда во вне всё замирает от солнца,
мгла берет в залог не только луч, что бьёт сквозь жалюзи оконца,
но и соль диез знаменитого каталонца.

Стены с воплем: «Обрати!» выставляют, как щит, картины.
На одних Бэрри, Растрелли, Камерон - на других руины,
под которыми погребены холстины.

Виды транспорта: один - только домашние тапки.
Вместо смокинга халат, под ним возможны другие тряпки.
Здесь ни сеют, ни жнут, посему ни серпа, ни тяпки.

И хотя в этой стране не найти налитый колос,
по ночам здесь лабает джаз и связки мучит Армстронга голос,
словно вопль от посланного в ворота гола.

Сие место от врагов за десятью замками,
дабы им не удалось сотворить зло, что они взалкали,
ибо здесь живут Стравинский и Мураками.

А в забоях словарных шахт до самой Поднебесной
день за днем, за годом год идет добыча руды словесной,
из которой плавят стихотворную взвесь. Но

что для одних - халва, для других, как семиту свинина,
лишь Вселенная для всех одна, лишь только она едина,
а комната – маленькая страна всего для одного гражданина.

Часы пробили полночь. Здравствуй, август.
Я у раскрытого окна вдыхаю тёплый запах ночи,
приправленный чуть слышным пеньем аве -
аве Мария, шепотком листвы, шуршаньем шин и прочим
безрассудством лета.

По сути время назначает цену,
превознося и низвергая тех - иных не отмечая.
И каждый выход Гамлета на сцену
нас возвращает монологом «быть или не быть?» к началу
постиженья света.

Сентябрь дышит августу в затылок,
готовясь к делу позолоты листьев. Лето утомилось,
в стремленьи первым быть среди транжиров
ультрамарина. С намереньем сдаться осени на милость
не согласны птицы.

Так быть или не быть? Но нет ответа.
Шекспир был мастер задавать вопросы, и на них доселе
ответ не найден. Брошена монета,
как упадёт, то и ответ, но это не приблизит к цели
и на полкрупицы.

Я все еще вдыхаю ночи прелость,
а за окном похолодало малость - лето отступает.
Осенний ток - особой пробы прелесть.
Запасы ягодно-грибных даров ничто не исчерпает,
это божья дивность.

Бледнеет. Шторой проведя границу,
я отделил пределы башни от крадущегося утра,
и Гамлет сам перевернул страницу.
Мы в бессезонье; лампа - солнце, ноутбук, простая утварь,
башня - неизбывность.

Север запомнится нам: стаями умных лаек,
прищуром глаз, внештатным словцом «макода»,
отсутствием завиральных чукотских баек,
скрипом полозьев о наст, бликами верхней тундры,
шаманом, что камлает, моля приплода,
туземцами в совиках, обутыми в унты.

Нарты, олени, хорей, вещий ноктюрн борея.
Муштра собак на роль вожака упряжки.
Запас ворвани впрок делает нас добрее.
Злее нас делает то, что не делает нас сильнее
самих себя и содержимого фляжки,
у тундры держа в плену на правах трофея.

Север - противник толпы, скученности пейзажа.
Ничто не останавливает зеницу,
скользящую по тундре либо для шпионажа,
либо найти дурака выпить на брудершафт, и
затем под нос себе прошипеть: «Тупица,
да есть ли где-то божественнее ландшафты?»

Шарку менять на меха, рыбу и клык моржовый,
неся культур-мультур и бухло туземцам?
Что пришлым по кайфу, а местным всегда лажово?
Знаем отгадку, но жизнь лучший, чем смерть, редактор.
Клянись хоть Буддой, духами или Зевсом,
а каждый из нас всего лишь Севера арендатор.

Тундра как будто мертва, или по крайней мере
под маской тлена холит останки рая.
Забудь телефон, не думай о парфюмерии.
Пахни оленем, открой душу ему, будь чутче,
шепни: «Прости», в артерию нож вонзая,
и тундра примет тебя, как лучшего друга чукчей.

Север маркирует всех - каждого домочадца.
Понеже мы в кухлянках, а не в велюрах,
яранга согреет лучше любых палаццо.
Чем беспощадней мороз и завыванье вьюги,
тем сладостней хмельному, зарывшись в шкурах,
ногами к огню, предаваться мечтам о юге.

Калифорния, Санта-Моника, Променад.
Через каждые двадцать метров то джаз, то рок.
Демос весело отдыхает и солнцу рад.
С океана веет йодистый ветерок.

Я фланирую вместе с пиплом, жую хот-дог.
Птица счастья клюёт мозги мне на семь восьмых.
Врач велел, я хожу, хотя и плохой ходок.
Мавр блюзом глотку рвёт за десятерых.

Какофония слева, справа, со всех сторон.
Три тональности враз и ритмов: рисунка три.
Вдруг пронзительно тихо, (вот ведь оксюморон)
заиграл баян мелодию "Журавли".

Заиграл так тоскливо, брошено, впору плачь,
но я крепкий, меня не взять просто так, врасплох.
Кто считает, что сбита жизнь из одних удач -
пустобрех, зануда, или же просто лох.

Я шагнул два шага вперёд - глядь, а там слепой,
зенки в небо задрав, катая бычок во рту,
«Здесь под небом чужим» лабал, отменив собой,
на две разных жизни делящую черту.

Врать не стану, комком давился пяток минут.
Вспомнил детство, калек, поющих по поездам,
одноруких, слепых, безногих, у них маршрут
был один: вагон, вокзал и то тут, то там.

Как попал ты сюда, электричек моих кошмар?
Я тащу тебя, словно ты за спиной рюкзак.
Уходя, я шагнул вперёд и в его футляр
незаметно бросил смятый зелёный buck.

Ночами они навещают меня,
своими глазищами тьму зеленя.
Они меня лю… и который уж год
разлучником нашим бывает восход.
Порой до рассвета (часы не внаём),
легко о высоком беседы ведём,
меж мифом и правдой стирая межу.
Как всё начиналось, сейчас расскажу.
Коты – жрецы темноты.

Сначала пришёл огроменный Мейн-кун
и мяу свои рифмовал наобум,
а позже, (к такому я был не готов),
ко мне забрели сразу девять котов.
Египетский мау, Американ кёрл,
пропели дуэтом в свои десять горл,
а Бурма, Карат и Японский бобтейл
просили подать им молочный коктейль.
Коты – жрецы темноты.

Бог, делая их, пребывал на волне,
снабдив любопытством вдвойне и тройне.
Усилив им слух и уменьшив размер,
вписал их тем самым в людской интерьер.
Мис гатос и гатти, май кэтс и коты
достали гобои, фаготы, альты.
Смычки пилят скрипки, их на две членя,
чтоб небо в алмазах накрыло меня.
Коты – жрецы темноты.

Окрасы: Маркиз, Биколор, Арлекин,
два Тэбби (в полоску) и рыжий один.
С тех пор, как их предков ласкал фараон,
империй уж нет, а котов легион.
Они держат Рим, ими взят Колизей.
В столицах держав у них много друзей.
В объятьях Морфея, иль просто резвясь,
проводят меж эрами тонкую связь.
Коты – жрецы темноты.

Они – соглядатаи яви иной
следят, кто на поле, а кто запасной.
Хранители тайн допотопных богов
сигналят в ночи уже много веков.
Гипноз изумрудный чарует меня.
Ровесники Сфинкса и Сфинксу родня
ко мне проникают из горних миров,
в упор их глазами глядит Саваоф.
Коты – жрецы темноты.

Снег белой перхотью лёг на зелёные плечи.
У пьедестала флейтист и бумажный стаканчик.
Люди кидают в стакан; кто полтинник, кто мельче.
Флейта тоскливо скулит, как затравленный мальчик.
Сверху, внимая флейтисту, взирают поэты,
визг тормозов прошивают собой менуэты,
миг проживая, гнусавые кваки клаксонов,
с флейтой джем сейшн затевают - убийцы канонов.

Флейта хлопочет о чём-то интимно вчерашнем.
Улица глушит бедняжку бетховенской мощью.
Небо колючее, низкое, злое, как рашпиль,
и фонари, как гигантские, древние мощи.
Быстро темнеет, и мощи прибавили яркость.
Площадь пустеет, и улица сбавила ярость.
Массу теряя, на улице жизнь замирает, -
Пушкин с флейтистом стоят, а флейта играет.

Обыгрывать тебя в пентатонике -
тоже, что оттенять лицо фальшивой ориентальностью.
Мысли скачут ордынской конницей,
атакуют, доводя твой образ до идеальности.

Ноябрь себя красит деталями.
Он учился осенней живописи в Эстонии.
Нам бы сейчас оказаться в Таллине,
в старом Виру, где любви зубрили мы анатомию.

Так долго с тобою прожили порознь,
что друг друга не узнаем, взглядом лицо ощупывая.
Вырос лес густой вместо поросли.
Я подумаю: “Ого! Давно ли ты была щуплая.”

А ты только губами: “Дружище мой!
Как он сдал, одышка, брюхо, горький опыт прорыт каналами
по лицу, и не машет деньжищами,
словно молью побит - Ленами, Наташами, Аллами.”

Всевышний спит, нет дел до меня ему.
Контрабандой проскочить в анналы собственной биографии
угрожающе, но отменяемо,
и я делаю этот шаг к выходу из пещеры, оставляя потомкам граффити.

Зима в Сиэтле съехала с ума.
В латунном блеске мокрые дома.
Скукожились деревья под дождём,
уж переполнен в парке водоём.
По лужам пенным человеки мчат.
Китайцы укрывают китайчат
от той воды, что хлещет через край,
грибной в грядущем обещая рай,
а так же от другой - большой воды,
той самой, что предвестница беды.
А дождь идёт, идёт, ликует дождь,
из - за дождя остановился “Додж”.
Стоят машины - не видать дорог,
бездомный на углу совсем промок.
Под зонтиками люди, как грибы,
но зонт не может спрятать от судьбы.
Грибы спешат скорее по домам:
к теплу и ласке с грогом пополам.
Из труб каминных тянутся дымы.
Зима берет у осени взаймы.
А если за ночь выпадет снежок,
к обеду пятна (будто Бог прожег)
проталин черных лягут во дворе,
как сотня далматинов на ковре.
В Зиме рождённый выдал свой декрет:
“Поэт в России - больше, чем поэт”.
Меняя плюс на минус, “эт” на “ма” -
зима в Сиэтле - меньше, чем зима.

Хакасия. Брусчатый домик
с сортиром - вежей в огороде.
На полке Пастернака томик.
Волнения растущей плоти.
Соседи: Генка- алкоголик
(плохое слово на заплоте)
и сильно пьющий дядя Толик,
чьи жизни были на излёте.

Отец и мама тайно, сами -
паяли зубы золотые.
На стенке в почерневшей раме
мой бородатый прадед в кипе,
овцой заблудшей в Аврааме,
застрявший сердцем в мегалите,
ушел, продолжив сыновьями
сибирский, долгий свой египет.

На дедовском велосипеде:
трофейном, стареньком, закланном,
мне удавалось в эстафете
по тротуарам деревянным,
примчавшись к финишу быстрее,
преподнести свою победу
моей еврейской  Дульсинее.
Апофеоз велосипеду!

Посредь “Десятой” и “Шевченко”,
гоняя мяч по перекрёстку,
мы часто шли на стенку стенка,
и бились разом и внахлёстку.
Нас матом крыли Толик с Генкой
витиевато и громоздко
вдогон бухой пенсионерке
и морфинисту - отморозку.

Живя в болотном окоёме
и там же, в общем, умирая,
ломались души, на изломе
в себе не обнаружив рая.
Болото было полем брани,
хранило тайны и измены.
Нас голыми руками брали
пажи картёжной Мельпомены...

Так, по малинам и хатёнкам,
нас урки обучали стосу.
Марухам: Зойкам и Алёнкам
по трёшнику платили с носу
за незатейливые ласки,
за веру в воровские сказки,
за то, что те меня в потёмках
дразнили с нежностью жидёнком.

Мы постепенно вырастали,
друзей теряя и невинность.
Точили пёрышки из стали,
плюс наглость, минус щепетильность.
Нас покидали наши души
и становились облаками,
чтоб над одной шестою суши
пролиться чистыми дождями.