Произведения

Сколько лет стишки мараю,
а читателя все нет.
Не пора ли мне моралью
подытоживать сюжет?
Одномерно, четко, просто.
Ясно даже для телят.
А иначе — только проза.
Время нечего терять.

Мы не будем долго рыться
в откровеньях Книги книг.
…Жил на свете бедный рыцарь
Голиаф — герой, мужик.
Он ковбоям из Канзаса
надавал бы по рогам.
Великаном он казался
перепуганным врагам.
Ростом парень хоть и вышел,
что ж бежать, поджав очко?
Голиаф наш был не выше,
чем какой-нибудь Кличко.
Лишь в политику соваться
не желал простак атлет.
«Кисло с вами тусоваться», —
говорил, скривясь, в ответ.
Говорил: «Кидалы правят,
нагибавшие народ».
Но когда войну объявят,
выступал тотчас в поход.
Супостата гнал пинками
аж до Вавилонских врат.
Шел, увешанный венками,
с берегов реки Евфрат.
О его победах песни
залетали даже в глушь.
Нет, не силой всех известней
стал могучий этот муж.
Уложить врага на месте
Голиафу ерунда —
он священный кодекс чести
не нарушил никогда.
Утром вылез из палатки —
сразу звать врага на бой.
Джеки Чаном не был в схватке,
не орудовал ногой.
Знатных пленников и пленниц
не лишал последних прав.
Словом, сущий был младенец
благородный Голиаф.

Благородство это боком
вышло славному бойцу.
Некий шкет, любимый богом
лишь за то, что ел мацу,
принужденный то и дело
на лице давить прыщи,
поступил чертовски смело —
кинул камень из пращи…
А теперь мораль, дружочек,
в духе тех и этих дней:
против гордых одиночек
запасись мешком камней,
или стрелами с отравой
поражай издалека,
и тогда твой зад вертлявый
будет цел наверняка.

Прямо в центре кубанской станицы,
там, где прежде и храм был, и клуб,
во дворце, подходящем столице,
жил с семьей атаман Казолуп.
Двух братьев засосала трясина —
застрелили обоих менты,
и осталось у батьки три сына —
три надежды его, три мечты.
В память предков, пшеницу моловших,
дувших в путь босиком по траве,
он хотел, чтобы двое молодших
депутатами стали в Москве.
Обеспечить же связь поколений —
так наметил давно атаман —
должен был его старший, Евгений,
по прозванию Жека Жиган.

«Будя, сынко, тут корчить доцента!
Что читаем? Незнанского? Брось.
Отправляйся немедля до центра —
не такое узнаешь, небось.
У меня там дружок закадычный,
сам “в законе”, мужик ничего.
Передашь ему ящик “Столичной”
и поступишь в бригаду его.
Друга кличут Малюта Казанский —
сын когда-то в Казани погиб».
…Распростились они по-казацки.
Сел Жиган в бронированный джип.
На холме тормознул, озирая
крыши, реку, леса и поля,
и рванул из родимого края,
по разбитым дорогам пыля.

Через год, укокошив Бакинца,
разобравшись с Тамбовским Лукой,
у Малюты Жиган, вроде принца,
стал наследником, правой рукой.
Охраняет семейные фонды,
ловок, набожен, смел, — потому
руку дочки единственной, Блонды,
обещает Малюта ему.
Но не все в королевстве спокойно,
есть один неприятный момент:
обнаружен упавший с балкона
предыдущий такой претендент.
Говорят, что замешан тут Гиви,
не браток, а цивильный бандит.
Торговал он бананами, киви,
а теперь в префектуре сидит.

Наш герой, заработавши проседь,
разобрался, однако, с врагом.
Перед тем, как в бетон его бросить,
по старинке пожег утюгом.
И признался тот в ревности пылкой
к тем, кто взгляды на Блонду бросал.
И за это, страдая под пыткой,
все имущество ей отписал.
После свадьба была в «Метрополе» —
Басков, Бабкина, табор цыган.
В непривычной, но радостной роли
рядом с Блондой — красавец Жиган.
А за длинным столом, где путаны
мечут взоры в законных овец,
Казолупы сидят — депутаты,
и, конечно, их старый отец.

Вот такая история, детки.
Ну-ка все повторим это вновь:
«Движут миром не жалкие деньги,
а великое чувство — любовь!»

Мальчишка Зверев, Роберт,
в соседнем доме жил.
Все делал он, как робот —
ходил, и ел, и пил.
Сидел со мной за партой,
не слыша ничего,
но не были запаркой
задачки для него.
Как выяснилось вскоре,
имел одну он страсть —
над малышами в школе
поиздеваться всласть.
Порой, ограбив крошку,
в экстазе убегал.
А голубя и кошку
спокойно убивал.
Когда его за это
назвал я палачом —
решил он для ответа,
что хочет стать врачом.
Действительно, пытался
попасть в мединститут,
покуда я метался,
учась то там, то тут.
Он дважды был отчислен,
пошел работать в морг.
Но не служить Отчизне
по возрасту не мог,
и в девяносто пятом
пропал надолго с глаз —
отправился солдатом
на Северный Кавказ.

Под храмом на Волхонке
устроен зал большой —
там продают иконки,
поет Анита Цой.
Не из духовной жажды
я вдруг туда пришел,
а просто был однажды
на вечер приглашен.
Стишок я старый штопал,
гремел казачий хор,
когда в меня, как штопор,
вонзился чей-то взор.
Хоть непривычен глазу
и люден темный зал,
но Роберта я сразу,
конечно же, признал.
..А через час в кафешке
сидели за столом,
под пиво и орешки
трындели о былом.
Уже немного пьяным
я рассмотрел его:
во взгляде оловянном
все то же — ничего.
По-прежнему, как робот,
жевал и говорил.
Теперь, однако, Роберт
мне стал внезапно мил.
Во всем ему поверив,
я вспоминал не раз,
то, в чем признался Зверев.
И вот его рассказ:

«Я с детства был уродом —
таким родила мать.
Крепчало год за годом
желанье — убивать.
Вчера еще хватало
зверей и птиц вполне,
теперь казалось мало —
росло и голодало
чудовище во мне.
Работать начал в морге,
но быстро охладел.
Мне нужно крови море,
живых потребно тел!
И вот я, как на ужин,
подался на войну.
Был ранен и контужен
и год провел в плену.
Вернулся в меру сытым,
пытался завязать,
стал жить с женой и сыном.
Догадывалась мать,
в какой такой бригаде
работаю, и кем,
просила бога ради
забыть ее совсем.
Однажды я случайно
мальчишку застрелил.
Тогда открылась тайна
во мне сокрытых сил.
Призналась мать-старуха,
пустив опять слезу,
что зачала от духа
на кладбище в лесу.
…Раздал я деньги нищим,
в селе построил храм,
обрел, что все мы ищем,
слетав к Святым Местам.
Поверь, за божью милость
и это не цена.
Вся жизнь переменилась:
я нынче — меценат».