Произведения

 
…Как ты могущественно, облако,
когда над спящей жизни прочерком,
мирам подобное подорванным,
самоубийцей-полуночником
привидишься, необитаемо,
или, задев окна окраину
с трудами, горем и вокзалами,
стоишь бессмысленною тайной –
любви покинутою залою,
её молчаньем…
Несгораемо,
превыше сердца, глубже ока.
Душа с глазами чужестранина.
Пустое зеркало истока.
 
…Как ты могущественно, облако,
в пугливой утренней тиши,
когда роса вещее обморока
и незапамятная даль души
подобна стираным полотнищам
знамён развеянных полков,
а потайной её альков
бесстыдно вырван и трепещет,
как срам, прибитый на двери
рассудка штык-ножом. Полощутся
и гибнут сны-нетопыри…
Смутна, повинна, обезгранена,
душа с глазами чужестранина
пуста, как зеркало внутри.
 
…Как ты могущественно, облако,
что даже в сей пустой душе
изменчивых несчастий колоколом,
пожарищем и голошеньем
беззвучно высишь всплески рук…
Подруга сгинувшая? Друг?
Закатом грезивший подросток?
Как просто, облако, как просто
мы расстаёмся навсегда
с былым собой, любовью, снами –
всем, что однажды стало нами,
но безнадёжно, как вода!
И лжив приобретённый опыт.
Ведь остаётся только шёпот.
 
Так, поворачивая зеркало,
пустым расплачется душа...
Как ты могущественно, лес колонн
перебирая и кроша,
переходя от света к линиям,
учерчиваясь никуда,
где безысходно властелины мы
не этой грузной жизни глиняной,
не этой боли и стыда,
не этой… Ищем единения
всей обречённостью вражде,
всей неизвестностью парения,
всей силой веры и творения,
всей раболепностью нужде!
 
…Как ты могущественно, обвлако,
над разгоревшейся зарёй,
когда, ветвясь скрещее проволоки,
всё хорохорится за роем рой
и, поворачивая зеркало,
шепчу я призракам: «Постой!..»
Но отблеск глаз моих, ловитва, выцвел,
а гроб страстей земных поваплен. Вопия
в руинах сна, который звался «я»,
в невыносимом храме бытия,
самих себя ужей и ложней,
но и самих себя безбрежней,
чем явственней, тем невозможней –
что делать нам с пустой надеждой,
 
с тобой?.. Великим взглядом зверя
мимо себя и мимо нас
глядит природа – но, не веря,
душа всё ищет в поздний час,
когда стемнело, призрак света…
Невоплотимая планета,
никем не свито, не оболгано,
ничьей судьбы не предрешив,
как ты могущественно, облако,
надмирное в ночной глуши,
и лишь с тобой в минуту горькую
безвиден взор, безгласен глас –
как будто ты есть кто-то, облако,
кто слышит и прощает нас.
 

 

 
Допустим, снится дурацкий сон:
медведь выпрыгивает из кальсон,
Но снова силится в них влезть…
Допустим, это – благая весть.
Вокруг – медведями ревучий цирк:
губасят дети, брундят отцы,
а медведь нашёлся когда пропасть!
Ведь жизнь, по сути, – благая пасть,
круговорот, тру-ля-ля, пистон…
Всё перемешивается в бетон.
 
…Плотина разваливается в грозу.
Медведи сильничают козу.
Телепузик радостно порет дичь.
Храм белеет, как пасхальный кулич,
а на солнце – как бутерброд с икрой…
У завода – лужа и геморрой.
Прохудилась новая тонна лжи.
Учитель и врач подались в бомжи.
Обыватель крепок задним умом.
Всё снова тонет в штанах с дерьмом.
 
…Казак и державная булава.
Бурлит и шатается град Сква.
Грят, кошениль завелась в голове
у мокрощёлок во граде Скве.
Да не в голове, а сам знаешь где!
Ежли в святыню ходить по нужде –
кирдык благости, зуб даю.
Ша, уроды, пердеть в строю!
Снять трусы и надеть крест!
…Пляска розог и срамных мест.
 
Подъехал «бенц». Прозвучало «клац».
Родина-мать украшала плац,
но ушлый вдруг кинул слова:
«У Родины – сахарная голова!»
И прямо с пасхального кулича
посыпались мухи и саранча.
Первые – жопками вертят всласть.
Вторым – нельзя забывать накласть.
Первые лапки довольно трут.
Вторые – жрут, жрут, жрут…
 
На Колизей, где рубятся два раба,
где кровь из носа и ломка лба, –
нет, на Колизей, где с мячом гурьба
(«Металлорукав» vs «Гофротруба»), –
Снизошла благодать. Сам. Зам.
Читает мысли и по глазам.
Доволен. Невысказанное прочтя,
приносят свеженькое дитя –
скупой улыбкой сверх всяких квот
звонко целует дитя в живот…
 
Висит над ареной сакральный звон,
и поп торопится на амвон:
«Чада возлюбленные! Пастух
стадо пасёт. Пастырь – дух.
Мироточивая власть сильней.
Пора изгнать из духа свиней!
Историю против шерсти ворся,
навряд ли, братцы, возрадуемся!
В белом раю лежит богатырь.
Смело надейся на Бога. Тырь!»
 
Когда стих восторг и начался торг,
захотелось моргнуть, чтоб избыть морг.
Шагнуть бы – но взглядом связал шнурки.
Мантра плывет через сумерки:
«Зритель должен бродить во тьме.
Учитель должен сидеть в тюрьме.
Законодатель – законодать.
Недоедатель – недоедать.
Ничего не нужно помимо сверх.
Кто не спрятался, тот – стерх».
 
И подхватили! Несут с полей –
мимо утопленных кораблей,
мимо попадавших самолё,
взорванных мертвецов… «Алё!
Это прямая линия. Да.
Спорт – моя жизнь. И во лбу звезда.
Никому не позволено. Счастье есть.
Пойте гимн, как девичью честь.
Впереди – рекорды и апогей.
Кто не радуется – тот гей».
 
А молодой соратный пласт
жжёт, себя отрекомендаст:
«Я приделан вам торчать впереди –
ушлый угорь, ухарь, чуть-чуть бандит,
у меня на всех полтора лица!
Не сомневайтесь, я свой пацан.
Я веселый рейдер, тролль, гид
по вопросу, как удалить мозги,
по прыжкам в народную ширину.
Но вообще-то я нетопырь. Пью страну».
 
Белым днём нетопыри войны,
богатыри, дубы-колдуны,
взбесившийся принтер со всех ног
истребляют осины, серебро, чеснок.
Стадионы прокатывают волну.
Под салют и гимн мы ползём по дну.
По зеленой ладошке улиткой зла
бетономешалка, гудя, вползла.
Замешали, слили на ать-два…
На бетоне выросла трын-трава.
 
Наловивши амфор со дна морей,
САМ суров и сумрачен, как борей.
Смущены и трепетны, как зефир,
докладают министры, струя цифирь:
«Наш народ от работы мозга устал,
на четыре процента спокойней стал,
на двенадцать – улыбчивей, меньше пьян,
ловит сам лесбиян и других смутьян.
Хорошо сидим, намолив добро.
Не меняем злато на серебро».
 
Ответствует: «Парни, бросайте понт.
Нужны хоругвь и народный фронт.
Ты, чикеншейк, и ты, валтасар,
следите, чтоб на стенах никто не писал.
Ты, кергуду, не воруй чак-чак,
не то словишь ветер с моих нунчак.
Пусть цахес не парится ни..я.
Ясно? Прочие бамбарбия
делают книксен и моветон.
Всё перемешивается в бетон».
 
Звучат здравицы трын-траве.
Бухают пьяницы в трын-траве.
Сейчас явятся поправей
голые красавицы, всех кривей.
Чтобы выпить родных кровей,
надо вмазаться до бровей.
И пашет, пашет, словно их две,
бетономешалка на трын-траве.
И торчит, торчит посредине Сквы
бетономешалка из трын-травы…
 
Создатель! Ежли Ты вправду есть
(довольно сомнительна эта честь) –
забудь о нас и начни с нуля,
губами в беспамятстве шевеля
(не уверен насчёт губ и проч.).
Увы, таинственна только ночь –
творимое в ней иногда светло…
Под солнцем вечно клубится зло!
…Зной. Тучи. От страха сырой,
имярек тайком покидает строй.
 

 

 
Никак не выдаётся этот день.
Никак с души не сходит пелена.
Перележав дождливую нудень,
Уходят провода, блестя от сна.
 
Никак не выдается этот день.
Он просто на день выдан с номерком…
Хотя, на миг поверив в потеплень,
Целуются и кофе с молоком.
 
Никак не выдается этот день –
Хотя в пирах мелькают за окном
Бижу осенних чудь и дребедень,
Просверкивая солнцем и вином.
 
И слышатся то смех, то беготня,
И видятся то грех, то по грибы…
Источенной наточиной звеня,
Из родника бьет жизнь Копьём Судьбы.
 
Но я волшебник, старый, как орех, –
Под серою корой привык темнить.
Но я волшебник – видимо, из тех,
Что ничего не в силах изменить.
 
Вот ссорятся супруги. Он олень.
Вот лучших истребляют, точно блох…
Так, с руганью споткнувшийся о пень,
Гомеру щит подбросит Архилох.
 
Гомер распишет танцем живота.
А мы зачем-то дышим и поём…
Шредингер гладит мёртвого кота –
И, счастлив, кот мурлычет о своём.
 
Я в паутине, словно в гамаке,
Качаюсь, в паучиный целя трон, –
Но паучиха умерла в тоске,
И бесполезен мой паразитрон.
 
А по маршруткам если кочевать,
То можно в такт и дверью схлопотать.
А на вокзалах если ночевать,
То лучше протрезветь и не роптать.
 
На каждого Скайуокера свой люк.
И в небо тускло вставлен вечный лёд…
Но в землю косо врезан не твой глюк,
А просто чей-то мёртвый звездолёт.
 
И телевизор не устанет врать
Про бесконечный суп из топора.
И снова рать с железом поиграть
Отправится вернуть позавчера.
 
И будет свет, и кухонька стара,
И будут ныть на водяную нить
Один волшебник – и текущий кран,
Что голосует против заменить.
 
И будут выть они, как по луне
На звездолёте трясся мертвый кот
И врал поэт, что истина в вине,
Таща за ногу трупный небосвод.
 
А ночью день волшебника пройдёт.
Всем станет легче – ибо города
Жуют чужие сны за годом год,
Как травы лета сытые стада.
 
И не на что надеяться тогда
Тому, кто сам лишь ветер или вздох,
Кто в небе возлежит, как провода
Каких-нибудь утраченных эпох.
 

                   
В свежем воздухе весны никого нет только сны
…На исходе мая стая у сиреневой стены
в сумерках себя листая где мы были влюблены
но не наши силуэты там смеются и змеят
руны руки сигареты пальцы кольца дым струны
роли бицепсы букеты в гоготанию билеты
раны рваные ракеты и воланчики луны
и немейские змеята простовато голосят
правых нет и виноватых шелестилище и ад.
 
В свежем воздухе весны никого нет только сны
…На исходе мая стынет у сиреневой стены
чей-то профиль. Никакая амальгама не цела
древо тянет хворостыню в звезданутую пустыню
прошлое заглот удава узмеившего тела
и нельзя проснуться спящим комом в горле настоящим
в глубь воды произрастая стая листьев извела
реку в небо небо в лужу лажа пуще почва вяще
вопли жён душа наружу бой бухлу и все дела
профиль скучен и обычен вял брюзглив архетипичен
девиантен на изломе не скала скорей скула.
 
В свежем воздухе весны никого нет только сны
…На исходе мая стоя у сиреневой стены
аты-баты наши краты мы расстриги и растраты
на руинах страноцеркви нам стыды удалены
мы влачим руно бараны посреди померклой раны
надрываются экраны напевая наповал
и доблёвывая граммы пайки повседневной драмы
полунищи и горбаты ловим хлопья сладкой ваты
где познав столичный лоск по-большому ходят в мозг
древлеботы кремлебраты с топорами коловраты
словно катит по селеньям вал доселе небывал.
 
А и правда.
Петы плиты рощи голы сжаты рипы
сиквел приквел садом саунд колесит свой крепдешин
в сердце старческие хрипы трассы мира змеешипы
шин разбрызгивая шнягу отшелушенных вершин
гей хедлайнеры камбэки юзер лузер на приколе
пляшет небо в человеке что сиренью моет век
что ползет как жук навозный кроя гарью паровозной
шелестящие фонтаны древа поле море брег
дети женщины мужчины превращаются в морщины
в ветрогон веселой ряби что расплескивать орда
от мгновенности рыдванов в горле сухово-дерябит
желторотость одуванов затопляет города.
 
Ада Рая вымираю не сдаюсь но выгораю
как последствия укуса запекаясь по краям
Ада Рая выбираю дело вкуса хата с краю
что ползёт с обрыва в ливень по блестящим лезвиям  
Ада Рая еду к деду что ковал в лучах победу
от которой нам достались только мокрая вода
деревенский образ мира шум дождя в дыре сортира
огого кричу туда я превращаясь в поезда