Произведения

Безвидна, пуста в межсезонье. Хотя
прозрачные гуси по небу летят.
Их снизу не видно глазами. Но знает
закрывший глаза, что летают.

Граница меж твердью и твердью. На ней
мелькают прозрачные тени гусей.
Их сверху не видно. Но прочие птицы
в них верят, минуя границу.

Осколок воды. Капля времени. Столб
чужих атмосфер. Жизнь до надписи «СТОП».
Любовь – время петь или повод для грусти?
Ответьте, прозрачные гуси.

Молчат, пропуская сквозь перистость свет,
прозрачные гуси, как будто их нет.
Тогда отчего же над всеми, кто верит,
кружатся  прозрачные перья?

Шаг, присест, травинки срыв,
ярких образов наплыв,
облокот и ног поджим,
жмур, обдум, чем дорожим

и теряем что, задрем,
беспросып и выпорх в нем
за пределы тела в сон,
развоплот, окрыл, возгон,

с высей весей неразгляд,
вспуг, задрожь и крыльев склад,
высморк сна под тела спуд,
всхрап, осмысл всего, пробуд.

Палатка ветхая. Прикрыт квадратный полог.
У входа очередь стоит мужского пола.

Внутри соитие, матрас. Матрос исходит
фонтаном семени и ритмом без просодий.

Плебеи ждут. Во рту у каждого монета.
как будто здесь причальный пирс плебейской Леты,

а не походный лупанарий. Возле злится
и брешет пес, зубаст как римская волчица.

Брундизий. Очередь за приношеньем плоти
на жалком ложе в жертву плоти же. Бесплоден

продажный дар Венере. Дождик медных ассов
не породит Персея. Прежде чем дождаться,

когда черед наступит, каждый молча вынет
из-за щеки монетку и отдаст богине

любви, раскинувшей потасканные груди.
У входа очередь, и ей конца не будет.

Ночью под звездой сверхновой,
возводя глаза к звезде,
по бульварам бродят вдовы
и оплакивают день.

Между черных вдовьих юбок
ходит такса, скалит зубы,
притворяясь будто зверь,
невзирая на размер.

Отрыдав, ничьи супруги
хороводом стали в круг
и венком сплетали руки,
если им хватало рук.

От стенаний, плачей, жалоб
такса куцый хвост поджала,
и несет свой длинный страх
на коротеньких ногах.

Эта ночь особой ночью
станет для собак и вдов
пальцев крючьями из клочьев
тьмы старухи ткут покров.

Под покровом, как под кляксой,
сгинут звезды, вдовы, таксы,
и наступит век утрат
впредь, отныне – до утра.

Вращеньем ключа от плеча
отщелкнул к началу начал
стальные врата. Зарычал

проснувшийся сторож, завыл
над чем-то давно неживым,
и тявкнули три головы.

Ступеньки, как будто назад
ведущие, шаг тормозят.
Темно. Оступиться нельзя,

иначе конец. В темноте,
которую тени без тел
сплетали, знакомую тень

найти невозможно. Но он
был так безнадежно влюблен,
что все-таки верил. Хитон

на нем будто принялся тлеть
от времени, коего несть
в кромешности. Он начал петь.

Он пел про скорбящий тростник,
про дождь, продлевающий дни
весной, про морские огни,

манящие в неводы рыб,
про гнев и любовь, про пиры
и войны, про то, как стары

слова, и про молодость слов,
про свет, про добро и про зло.
Он пел, как ему повезло

из всех на земле Эвридик
одну Эвридику найти.
Он пел. Она шла впереди.

Он пел и шагал, как слепой,
с простертой рукою за той,
которую жаждал живой

из тьмы возвратить. А она
шла в вечность, ему не видна,
но так же, как прежде, верна.

Он пел и в обитель теней
спускался. Развязка честней
чем вымысел. Умер Орфей.

Не ерзай и ешь свой рассольник
быстрее, пока не остыл.
Сядь прямо и локти на стол не
клади. Я устала, а ты
на взводе от подвигов школьных.

Ты знаешь почти наизусть
стишки непристойные. Можешь
гондон в туалете надуть
и другу сказать, что похоже
на Анны Ивановны грудь.

Умеешь плеваться из трубки
бумагой товарищу в лоб,
класть кнопки под задницу Любке,
использовать зеркальце, чтоб
позырить девчонкам под юбки.

Способен сбежать с ОБЖ
и травку курить в туалете,
потом стенгазету поджечь
и словом похабным пометить
окно на втором этаже.

Ты мастер писать по-английски
глагол повелительный FUCK,
подделывать ловко записки
о том, что болел. И не факт,
что Пушкину в книжке пипиську

не ты пририсовывал. Ешь
рассольник, не морщись, в нем яда
ни капли. Он вкусен и свеж.
А Пушкина трогать не надо –
испортишь хорошую вещь.