Произведения

Шёл состав, монотонно качаясь,
прошивая дождливую тьму,
и гудки над тайгою звучали,
как призыв неизвестно к кому.

Разыгралась гроза над Сибирью —
громыхало уже вдалеке,
и без устали молнии били,
отражаясь в бездонной реке.

Раскалённая их паутина,
в небесах продолжая гореть,
рисовала повсюду картины,
на которые страшно смотреть.

И казалось, стихиям внимая,
сам Творец, первозданно могуч,
как фотограф,
со вспышкой снимает
эту землю,
с клубящихся туч.

Сквознячок одиночества
двери мои приоткрыл.
Было зябко душе,
а на улице —
подло и сыро…
Он возник,
будто стон,
или трепет неведомых крыл,
или просто озноб,
оттого,
что остыла квартира.

Я бы проклял тебя —
только этого делать нельзя!
Я бы всё позабыл —
только так,
извини,
не бывает…
Посторонние люди
в мои записались друзья…
Нелюбимые женщины
двери мои открывают…

Сквознячок одиночества
дверь приоткрыл неспроста…
Я живу без любви
и давно уже
в дружбу не верю…
И остыла душа
оттого,
что вокруг — пустота…

Кто же плачет и бьётся
в мои
незакрытые двери!?

На бинтах –
рисунок алый,
госпитальная кровать…
Вот, когда в меня попало –
расхотелось воевать

Глупым был,
самодовольным,
торопясь из боя в бой…

Вот, когда мне стало больно –
понял я чужую боль…

В дождевом, осеннем лепете
спи, любимая моя.
Улетели наши лебеди
в чужеземные края.

В путь-дороженьку, как исстари,
собирали их с утра
снеговые тучи мглистые,
да студеные ветра.

Обжигало небо горечью,
сердце торкалось в груди,
перелески да пригорочки
оставались позади.

Непогода дали хмарила.
На душе – серым-серо…

И снежинкой
в небе таяло
лебединое перо…

Тебе все сущее –
товар.
Тебе –
дворцы,
чины,
красотки.

А я,
на щедрый гонорар,
могу купить
бутылку водки.

Мне –
по ночам стихи слагать.
Тебе –
рубли считать часами…

Богатым
надо помогать,
а бедные –
подохнут сами…

Маэстро был сутул и стар,
крылат и жалок…
Он вышел и спиною встал
к немому залу

Спиной – к скучающим рядам,
и к сонным ложам,
к бездарно прожитым годам
и к сытым рожам!

Зарокотали тут басы,
движеньям вторя.
Так, в ожидании грозы,
мертвеет поле,

и в оседающей пыли
под небом чёрным
колосья гнутся до земли,
роняя зёрна…

Но внемля горним голосам,
в мольбе и муке,
взметнул он скорбно к небесам
худые руки,

и эту музыку родил,
как дерзкий вызов…

Но кто-то пристально следил
за ним с карнизов
и ухмылялся с потолка
в венце узорном…

И появлялась дрожь в руках
от этих взоров.

И было пусто на земле
и одиноко…
А звуки стыли в хрустале
старинных окон,

томясь, хватали за рукав,
куда-то звали…

Теснились лики и века
в холодной зале.

Блистать им выпало всего
одно мгновенье,
но в них таились волшебство
и вдохновенье,
нужней, чем в засуху вода,
насущней хлеба…

Душа, как птица из гнезда,
просилась в небо,
чтоб без остатка всё отдать
за эти звуки
и наслаждаться, и страдать
от вечной муки…

Я стою, преклонив колени,
у картины « Букет сирени».
Исповедуюсь у холста,
и душа у меня чиста.

Вспоминаются – детство сельское,
школа, томики Вознесенского,
мама – сказочно молода…

Ах, как пахла сирень тогда!

В зыбких сумерках мне рисуется
соловьиная моя улица
в лунном свете -  белым-бела…

И над этим – сирень цвела!

Лейтенантская моя молодость!
Отпуск кончился. Веет холодом.
Шепчет милая – Будь смелей…

Как дымилась в саду сирень!

Мне за сорок. Седые волосы.
Прах и горечь в душе и голосе
от бессонницы и тоски…
Осыпаются лепестки…

Наши фотомодели
торгуют в пивных ларьках,
замызганные, прокуренные,
зато – при деньгах и в теле…
И все прописные истины
погрязли в черновиках,
и все начинанья дерзкие
заканчиваются в постели…

Чего бы нам не пророчили –
выходит наоборот,
и снова дворцы превращаются
в казармы и барахолки…
И верит в Мессию истово,
обманутый им народ,
и самыми милосердными
                                   у нас пребывают волки.

Пока мы еще надеемся
на тех,
кто там, наверху,
охватывает Отечество
привычное чувство покоя…

А кто-то, по слухам,
в провинции –
опять подковал блоху,
хотя и дрожали руки
от вечного перепоя.

Опять России начинать сначала…
Опять она убога и слепа.
Ее победы снова развенчала
продажная и подлая толпа.

Опять у нас начальство верит в Бога,
и за чинами, на подъем легки,
степенно, по расхристанным дорогам,
спешат в столицу наши дураки.

Опять рулить страной легко и просто,
и помыслы бандитские чисты,
и множатся, как прежде, на погостах
забытые солдатские кресты.

Скандальная закончилась эпоха.
И снова Бог судил мне уцелеть.
Душа болит – не потому, что плохо.
Ей от Христа отпущено – болеть

Мы,
к правде стремясь,
воровали и лгали,
но все это было давно…


Ломалась эпоха,
как лед
под ногами,
и мы погружались на дно.

Там было все то же –
пустые вокзалы,
гудки, огоньки сигарет…
Мы цели достигли,
но вдруг оказалось,
что счастья по-прежнему нет.

Срываются с петель
железные двери,
и ворон  прицельно кружит…

А мы, по привычке,
безумные,
верим
не в Бога, а в сытую жизнь…

…Захмелела голова –
сделалась обузой…
Златоглавая Москва
стала златопузой.

…Я сидел и смотрел, как играют в песочнице дети,
и историю вспомнил о старом, забытом поэте…

…Был, на зависть другим, он когда-то талантлив  и звонок,
но с людьми себя вёл, как обидчивый, глупый ребёнок,
забывая частенько о том, что он взрослый  мужчина.
С ним жила его мать,
может, в этом и крылась причина.

Для неё он был всем, и она его боготворила,
и чего-то на кухне ему постоянно варила.
Он читал ей стихи, а она тосковала о внуках,
коротая свой век в бесконечных заботах и муках.
И  для сына была и опорой, и ветреной музой,
терпеливой поклонницей, нянькой, ворчливой обузой!
Опекала его, но при этом нередко мешала,
и  чего-то хорошего тоже невольно лишала.
Ожидая его, до рассвета порой не ложилась.
Может быть, и поэтому  жизнь у него не сложилась.
Мать об этом не знала и счастья для сына хотела…

Он пришёл и увидел её неподвижное тело…
…А она перед  дверью, неловко согнувшись, лежала,
будто сына ждала или снова его провожала.
Но теперь-то, понятно,  она от него уходила
и, конечно же,  в рай  за страданья свои  угодила…

Он и запил с тоски, ну а дальше  - опомнился вроде.
Стал, как прежде, писать о любви, о душе, о природе…
Но чего-то ему в этих строчках уже не хватало.
Материнская тень за спиной постоянно витала!
Он извёлся совсем под её немигающим взглядом.
Ведь в квартире пустой
всё твердило, что вот она - рядом!
Протяни только руку и к платью её прикоснёшься,
ну, а после  - заснёшь и, наверно, уже не проснёшься.
Он пытался молиться!
И мы обращаемся к Богу,
если жизнь пролетела, и сил остаётся немного!
Но молитва без веры утешиться не помогала,
и в руке его свечка, готовясь заплакать, мигала…

…Он недолго работал, потом ещё как-то крепился,
но когда занемог, то уже окончательно спился.
и повсюду скитался в обнимку с безропотной  тенью,
безучастный и жалкий, подобный больному растенью…

…  Он пока ещё ждёт от загубленной жизни чего-то -
может, ласк материнских, а может - обычной заботы,
и вихры у него поредели от горя и стужи…
Вот теперь наконец-то он понял
кто был ему нужен…

…  Я о нём написал и недавно опять его встретил!
Он меня не узнал или просто в толпе не заметил.
Он ступал, как слепой, и на каждом шагу спотыкался,
будто что-то искал или вспомнить о ком-то пытался.
Знать, недобрая сила его за собою  водила…
Подойти бы, окликнуть, но смелости мне не хватило!
И хотя наша встреча продлилась минуту, не дольше,
почему-то я понял, что мы не увидимся больше.
И пока в темноте его старая куртка белела,
я смотрел ему вслед,
и от жалости сердце болело…