Произведения

Когда я брошу думать о тебе,
сходить с ума, не есть, не спать ночами
и буду жить, тебя не замечая,
не прибегая даже к ворожбе,

тогда не приведи тебя господь
понять, как понимают в одночасье,
что я – твоё единственное счастье,
твоей души отрезанный ломоть…

У нас с тобою – передозировка
любви, надежд, соитий и скандалов.
Свисает с люстры тонкая верёвка,
а люстра светит только вполнакала,
и ты сидишь ко мне вполоборота,
вот так, ни в полуфас, ни в полупрофиль,
и в полумраке пьёшь свой чёрный кофе
по полчаса,
от чая с бергамотом
воротишь нос и рвёшь на полуслове
вопрос,
не озаботившись ответом.
И бьёт копытом
бледный конь соловый,
жуя солому
летнего рассвета…

А может быть, не стоит повторять
того, что раньше было – благодать
и укрывало ветви белоснежно.
Да разве повторить нам эту нежность?
И все-таки попробуем – опять –
туда, где так медлительна река,
и волны в ней, как за строкой строка,
обтачивая мысль о неизбежном,
уверят в том, что всё у нас – как прежде,
и наша нежность так же глубока.

Возможно, прилетим издалека –
и перед нами вспыхнет не река
в разрыв-траве, а озеро в полыни,
монашью ряску не надев пока,
прищурившись, глядит на облака
и ждет своих обещанных поныне,
где синий камень – словно пуп земли,
и хрупких наших снов некорабли
всплывут со дна, белее белых лилий,
береговых не признавая линий.
Когда-то мы с тобою так могли...

Страшна была Макошь, прядя судьбу
кому из шерсти, а кому льняную,
к её подолу чьи-то звёзды льнули,
и пряди вились у неё на лбу.
Иным пряла из шёлка, только нить
оборвалась на самом нежном месте,
и нам отныне биться с бездной бестий,
пока она – в поля любовь любить.
А бестиарий – мрачен и велик,
цветы и птицы выжжены на вёрсты,
их белый свет распластан и расхлёстан,
и перехожен сотнями калик.
Кликуши накликают потный страх,
юродивые мажут плотной сажей
чела, тела, клобуки и плюмажи.
Веретена наивноглазых прях
не вертятся.
Макошь уже в лесах.
Не верится, что снова за пряденье
возьмётся, возвратившись в запределье,
где аннам не спастись от колеса,
где ангелы взбесились и грешат,
а мир искристых слов хрустит, расхристан, -
как лодка, не вписавшаяся в пристань,
моя Макошь была бы там смешна.

В Александровском саду листья кружатся,
в Александровском саду осень светится,
проплывают облака в синих лужицах,
загорается фонарь белым месяцем.

В Александровском саду любо-дорого
тонкой грёзой рисовать лики нежные.
Господа сидят в тоске, чешут бороды,
ускользающему вслед смотрят вежливо.

В Александровском саду дамы грустные,
как вуали на челах, тени прошлого.
С немосковским говорком люди русские
на московское глядят огорошено.

Чередую тайный вздох тихим выдохом
в Александровском саду, как нездешняя:
то ли входа нет мне здесь, то ли выхода,
то ли разного всего понамешено.

Когда по рельсам, стёртым добела,
уходят поезда к волшебным далям,
до боли распухающих миндалин
захочется купейного тепла…

И мнится, что, куда ни глянешь –
пат,
обвалы слева, наводненья справа,
а небо осыпается отравой
и укрывает с головы до пят,

но ты смеёшься,
словно нет беды,
грустишь,
как будто радости не знала,
и кажутся прокуренным вокзалом
твои семирамидовы сады.

А осень,
шестипала и худа,
вздымает клочья заячьего меха, -
и хочется куда-то ехать, ехать,
не важно, как,
неведомо
куда…

Когда по жилам, сжатым добела,
божок (бабай ли) шаркает в сандалях
и кажется, что людям недодали
заботы, пониманья и тепла,

на головном очнётся третий глаз
и озарятся дали-без-просвета.
К обочинам столкнув лета и лета,
колёса жахнут вслед железный джаз, -

и люди всю, какую есть, беду
оставив на загаженном перроне,
толпой вплывают в мир потусторонний
и в тамбуры ныряют, как в бреду,

где, косточками честности давясь,
раскусывают цитрус разговора,
потом идут вагонным коридором
себя в окне разглядывать анфас.
...
Над головой качается рука
уснувшей в простынях на верхней полке.
Я, стряхивая шпильки и заколки,
валюсь в купель купейного мирка.

Давай рискни, шагни через провал,
куда, как в пропасть, кто ни попадал –
смешные тётки, дети, три собаки,
нелепый дедка в кепке набекрень –
вступи в купе,
достань французский крем,
намажь лицо
и пледом цвета хаки
укройся непременно с головой,
и думай, что открылось пред тобой,
какие дали, - воля и простор,
но ангел боли крылья распростёр,
а в твой простор ворвался крик вороний
и волю раскачал на волоске,
а кто-то на оставленном перроне
сутулится и молится в тоске…
Тогда очнись, живи едва живой
и думай, что закрылось за тобой.

Откуда мы едем,
во что мы ворвёмся
гудком паровозным?
Купейные леди
в колготках от omsa
белы, как берёзы,

мужчины им шёлково
смотрят на ноги
во снах крепдешинных.
Верстами отщёлкав,
дорогам дороги
мечты искрошили.

Путей перекрёстки,
бесед передряги,
гудков переклички,
зажатые в горстку
обрывки сермяги
признаний привычных.

Снега полустанков
и станций далёких
за бежевой шторкой.
Меня – наизнанку
дорог подоплёки,
путей оговорки.

Куда мы спешим
и откуда нас гонит,
я точно не знаю,
ан анну души
под идущим вагоном
мне вновь разрезает…

Приму однажды лучший из миров
и проживу в гармонии с собою,
и с этим серым небом над водою,
и с обережной синью куполов.
Ты видишь, Господи? Я принимаю всё:
архангела с мечом над колыбелью
и дьявола в деталях коктебельих,
и смерти шар, и жизни колесо,
не спрашивая, что ж ты так остыл
к содеянным тобою homo-тварям.
Твой замысел был чуден и коварен:
синь куполов - и чёрные кресты.

Ошотландившийся дуб
рассыпает медь и бронзу,
раньше был силён и грозен,
нынче светел и негруб.

Справа колокол звонит,
хмарь осеннюю голубит,
слева бьётся медный бубен, -
звёзды катятся с орбит...

Звёздам легче: бряк - и всё,
нам - лететь сто лет и метров -
большей частью против ветра -
вслед за рыжим колесом.

Да не плачь ты, льёт и так,
нам с тобою плакать поздно:
межсезонная нервозность, -
межсердечный кавардак.

На, возьми моё весло,
и крыло, и зонтик рыжий.
Нас не так-то просто выжать,
если выжить повезло.

У неё оранжевые косы
и миндалевидные глаза.
Разгулялась хулиганка осень,
что-то мне желает показать.
Что ж ещё показывать, родная,
если всё и так обнажено?
За тобой хожу, слова роняю, -
может, поутихнет, заживёт.

Когда апреля синяя вода
проспавшую траву поит ручьями,
бодрит кота шутливыми речами,
чтоб по цепи ходил хоть иногда,

тогда и небо – чистота и синь,
а в лужах – звёзды, а не керосин,
и за детей ещё не очень страшно,

а мы идём к скамейке на Твербуль,
как будто нет ни пламени, ни пуль,
и божий мир любовями раскрашен…

Упал с берёзы прошлогодний лист,
чтоб накормить побеги в огороде.
Восход сегодня несказанно чист,
как будто воскресенье есть в природе…

Всё – как тогда: и вечер, и Шопен,
этюды, вздохи, стриженый затылок,
и в направлении моих колен –
косые взгляды, мило-торопливы,
а за вином – шутливый разговор –
невинности, граничащие с порно:
- Ты хочешь, может быть, ещё кагор?
(Хочу ли я кагор... Вот это спорно…)
Бокалы опустели. На столе
фаллическими символами свечи
горели - и погасли, обомлев.
Я курточку накинула на плечи.
Моих волос уложенную прядь
любитель увертюры и пролога
погладил запоздало у порога,
но так и не решился растрепать…