Произведения

Циркачи, музыканты, актеры, поэты
не живут в неподвижных домах;
лучше баржи жилья для художника нету,
охры тень на голландских холстах...
Надоело, положим, смотреть на порядки,
что завел твой сосед на дворе,
плюнь на все. И спокойно без всякой оглядки,
правь свой дом, хоть к театру Карре...
Надоело, положим, что солнце восходит
утром тусклым с правой руки, —
будет с левой всходить!
Буксирок-пароходик
вас в канал стащит с Амстел-реки.
Надоело, положим, быть чинным, степенным,
слышать женину дома ворчню,
уплывай в беспорядок холстов Яна Стена,
за собою не чувствуй вину!
А когда в час последний баржу закачает
и ослабнет мятущийся дух,
то в ночи прокричит и развеет печали
золотой протестантский петух.
Покачнется земля и разверзнется раной,
померещится вдруг Страшный Суд,
и в дымящемся сердце черным тюльпаном
прорастет неизбежная суть.
Дух окрепнет и станет прочнее, чем дамбы,
наведет там, где надо мосты;
и тебя поведет в выси горние, дабы
ты на мир посмотрел с высоты.

...болела голова, и пахло едкой серой.
Россия и Литва мне вымотали нервы.
Какой уж год не так; согласья нет в народе:
броней грохочет танк и это  ч т о — свобода?!
Кто рад тому, не рад, я выяснять не стану, —
копыта же стучат под рясой и сутаной!
И вижу я хвосты у прежних коммунистов, —
высокие посты определяют мысли!
Рвет свитер демократ, рвет галстук консерватор, — но рожки-то торчат у всех «невиноватых!»
Я, бывший пессимист, не вышел в оптимисты, — над городом повис смрад, как от сдохшей               крысы.
И новый вождь-отец с елейностью невинной
ведет своих овец в кровавую долину.
Силен бесовский дух в литовце, ляхе, русском.
Свет разума потух в глазах. И это — гнусно.
Когда ж, с ума сойдя, я ни во что не верил,
огромный куст дождя шагнул ко мне сквозь двери.
Ветвистою струей виски огладил, щеки,
прозрачною рукой замок стальной защелкнул.
Огромный куст дождя цвел в комнате надеждой,
и я, в себя придя, потрогал стебель свежий.
И вспомнил, что уже на свете это было,
что главное в душе хранить покоя силу,
и, что она одна не даст расчеловечить
тебя, когда страна и мучит, и калечит.
Огромный куст дождя, ты цвел. И я услышал,
как бес, в тоске визжа, скользнул под двери мышью.

Поминая Пушкина и Блока,
с юным Бродским, юный поддавал.
Говорили, спорили; эпоха
щами пахла, как столовый зал.
Я еще застал такое время,
а не веришь, то перекрестись!
Мне стихи мои читал, добрея,
наизусть Красаускас Стасис...
Сам себе exegi monumentum.
Я с Тарковским знался в дождь и гром,
и Вильняле, пользуясь моментом,
в томик мой плеснула серебром.
Знаю сам замечен Кем, отмечен,
Кто велел, водя моим пером,
в затихающей российской речи
стать неразгибаемым звеном.

Польской речью сердца не обидишь,
по-литовски водочки налей...
Вспомним, как загнали в гетто идиш,
и по-русски плакал соловей...