Произведения

Под ногами лежал странный, беззвучный и постоянно движущейся мир, населённый плоскими причудливыми тенями, живущими своей копошащейся жизнью. Мы часто любуемся их хитросплетениями, но никогда не задумываемся о смысле их немого крика и умоляющих жестов, с которыми они бросаются под колёса наших автомобилей. Как правило, мы не замечаем этого самопожертвования и летим дальше. Тени вне нашего понимания, а может просто мы, отвергнув в своей гордыне родившее нас солнце, разучились понимать родственные нам души. Люди и тени - дети одного Солнца, одного Света сотворившего наш мир и иллюзию этого мира и кто с определённостью скажет, где заканчивается реальность и начинается её иллюзорность, может быть, тени всего лишь плоские обложки трёхмерного пространства, из которого кто-то временно извлёк животворящий свет вечного Светила. Может тени, единственно доступные нам проводники из одного мира в другой?
Изумрудная с лёгкой синевой почти прозрачная пелена новорожденной летней ночи медленно опускалась на разомлевшую от вечерней неги землю. Готовая к любви, она скинула с себя ненужные лохмотья условностей и, прогнув девственную спину косогора, вожделенно выпятила в небо грушевидную гору, которая резко обрывалась к обмелевшему в это время Днепру. Костёр горел без дыма, и только люди сидевшие под изумрудным небом отбрасывали на ещё серую сумеречную окрестность извивающиеся в своём вечном танце тени. Нас было много, мы были вдвоём, и вечер переполнялся нашим тихим неспешным разговором, похожим на нежное обнюхивание восхищённых друг другом щенят. Мы сидели рядом и вдруг одновременно замолчав, с туповатой неотрывностью уставились на живое рыжее пламя. О чём я думал тогда не помню, о чём думала она не знаю, а приставать с вопросом: "о чём ты думаешь?" я ещё не научился, и это пока не стало привычкой. Мы сидели и почему-то боялись шелохнуться. Хворост, прежде чем превратиться в тлен с тонким, змеиным шипением выдувал из себя накопленный годами солнечный жар. На изгибающихся тонких цилиндрических телах с темными пятнами подпалин, разрывая струпья серого пепла, то и дело взрывались синевато-бледные протуберанцы. Эти маленькие сполохи, как тонкие язычки газовой конфорки, питали собой большое пламя, окатывающие горячим струями наши, окаменевшие от гипнотической пляски огня, лица. Там за дрожащим пологом огня, за темной поймой древней реки у невидимой кромки горизонта ещё едва различимо теплилась сероватая полоска. Там лежал, вожделенный для Востока Запад. Туда ушёл сегодняшний день. Мы смотрели ему вослед, переполненные желаниями друг друга. День уходил, и мы его не жалели, мы ещё не знали настоящей цены времени.
О, если бы я тогда мог заглянуть за наши спины! Тени, рождённые нами и огнём, бесхитростно и открыто, год за годом предсказывали нашу дальнейшую жизнь.
Будущее у нас за спиной и мы его не видим. Впереди только прошлое, над которым мы имеем власть, в котором мы можем бесконечно долго рыться, как в пахнущих вечностью лавках букинистов. Перед нами только прошлое да тонкая полоска нынешнего дня. Может именно это и спасает нас от самих себя, заставляет жить, рожать детей, строить дома, сажать деревья, убивать в себе змею завести и сомнения, а главное, не думать о смерти - итоге любого будущего.
Я был ещё желторотым и только начинал постигать азы одной из древнейших наук имя которой - социальная проституция. Пройдет немало времени, прежде чем я сам признаю себя профессором в этой хитрейше из населяющих землю знаний. Юная женщина, надышавшись пылью кулис провинциальных театров, с трудом пережив перехватывающую дыхание любовь к заглавным в театре мужикам, с брезгливостью вытерпев сопящую тяжесть главрежей в гримёрках, с опаской и недоумением косилась на робкого молодого человека. Костёр неспешно догорал, тонкие струйки сизоватого, растворённого ночным мраком дыма по-кошачьи изгибаясь, потянулись сквозь нас к клубящейся юным туманом лощине. Озноб, уставших от поцелуев и постоянной близости, разделённых лишь летними трикотажными условностями тел постепенно набирал силу флатера и неизбежное случилось. Два одиноких стона, объединённых древней нечеловеческой силой, влились в вечный рёв неиссякаемого потока жизни.
Солнце проснулось раньше нас и осторожно ползало по размягчённым усталостью и сном лицам, хотя довольные и о чём-то беспечно улыбающиеся мордки с большой натяжкой подпадали под определение - лицо. В белорусском языке есть очень емкий двойник слова лицо - постыдь. Наверное, тогда солнце со свойственной ему в тех местах нежностью легонько трогало наши постыди. Позабывшие стыд, замысловато переплетясь, мы ещё спали, а светило уже выталкивало из под нас нашу первую общую тень. Первую тень нашего прошлого.
Сегодня в прошлом большая часть жизни.
Асфальт был старым, вылинявшим, сбитым временем и людьми в звенящую окаменелостью корку. Высокие заборы из вымазанного серой известкой ракушечника от яркого крымского солнца казались ослепительно белыми и заставляли щуриться. От множества света, как и от его недостатка, человек почти одинакова слеп. Последнее время я часто во время короткого сна брожу по этим узким уличкам старого приморского города. Вдыхаю его запахи, замешенные на вечном и ничем не перебиваемом терпком аромате теплого моря. До недавнего времени я не знал, что счастье и одиночество имеют одинаковый запах. Оказывается, моё прошлое это всего лишь питательная среда, своеобразный планктон моего одиночества и мне остаётся только ждать, когда оно его дожрет вместе со мной.
На том старом асфальте сегодня живут новые тени, и я уверен, что их опять ни кто не замечает. Быть может только подслеповатые старухи, пережившие своих мужей и самих себя, видят на сероватом шершавом камне, что-то своё и скалят беззубые рты в размытых годами и горем улыбках. Я растерянно шарю глазами по знакомым белёсым трещинам и выпирающим из пересохшего гудрона камешкам, в надежде отыскать среди их, хотя бы куцый обрывок нашей общей, когда-то давно рожденной на Днепровской горе тени и не нахожу её. Тень женщины вобрал в себя застенчивый огонь крематория, моя - нелепо лежит у ног в бледном свете компьютерного экрана.
В оконное стекло, матовое от полной луны, беззвучно бьются чьи-то пугливые тени, я их не гоню, я сижу и разговариваю с ними, более благодатных слушателей ещё не встречал. Я не хочу чтобы всходило солнце и мир обретал конкретные черты реальности, я с нетерпением ожидаю ответной откровенности забредших ко мне ночных странников. Когда это случиться моя тень то же пропадёт со старого асфальта и я, наконец, узнаю о чём, умоляюще заламывая руки, мне пытались рассказать странные плоские существа.

Испугаться никто не успел, просто машину сильно тряхнуло, и у всех перед глазами прошла темнота.
Люди всегда ждут смерть. Как только ты начинаешь осознавать себя живым человекам, так и начинается её долгое беспрерывное ожидание, а она всегда приходит неожиданно и, как нам кажется не ко времени, может по этому, мы спешим окрестить её глупой, нелепой. Хотя вряд ли кто назовёт пример умной смерти. Абсурдно искать логику и смысл в извержении вулкана, люди, живущие на его склонах, просто ждут, так и мы просто ждём каждый своего часа. А потом, уже потусторонние, живые будут обсуждать происшедшее с нами, давать ему глупые характеристики, сокрушённо качать головами, ведь смерть пришла не к ним.
Столько слёз, цветов и скорби этот привыкший к овациям и беспробудному веселью зал ещё никогда не видел, да и не дай Бог увидеть.
Генерал лежал в гробу строгий и надменный, пренебрежительно сжавший губы, казалось, что и после смерти, он по-прежнему считает себя всесильным и великим, которого никто и ничто не в состоянии победить. В изголовье дорогого импортного гроба торчали мёртвые знамена, неизвестно что символизирующие. Люди шли бесконечным потоком, многие плакали, но только единицы решались сделать несколько шагов из общей ритуальной вереницы, подойти к гробу и взглянуть последний раз на лицо этого странного человека, четыре года назад приехавшего в их Богом забытый край и ставшего его неотъемлемой частью, а теперь уже, наверное, и легендой.
За флагами возвышалась пустая сцена, уставленная деревянными пюпитрами, похожими в приглушённом свете на странные обелиски какого-то неземного кладбища.
На самом краю, свесив длинные красивые ноги , сидели две полные красоты и сил женщины. Одна в ослепительно белых одеждах, счастливая и довольная, другая - в тёмных ризах, с печальным, заплаканным лицом. Они о чём-то вполголоса разговаривали, возможно, обсуждали наряды дам, пришедших в эту скорбную залу.
Им дано было видеть и слышать живых, люди же были слепы и глухи. Не видел их и я, не единожды подходивший к гробу, уже позже, по прошествию какого-то времени мне приснился сон, или это был не сон, у нас в Белоруссии раньше такие состояния назывались мроей, наверное, всё это мне примроилось.
Двумя собеседницами были Смерть и Душа генерала. Блистательная, в белых одеждах - смерть, в скорбном трауре - душа. Странно, но оказывается, что у каждого из нас есть не только своя душа и Ангел хранитель, но и своя индивидуальная смерть. Точной механики их взаимодействий никто толком не знает, да это, должно быть, для нас, смертных, и не обязательно. Странный диалог между не менее странными собеседницами длился, наверное, уже давно, возможно, с первого часа рождения генерала, но нам дано было услышать только малую его толику.
- ... конечно, я всё понимаю, - говорила, слегка пригасив улыбку, Смерть, - и, поверь, разделяю, насколько мне дано, твою печаль расставания с этим телом, как-никак пятьдесят два года вместе, но не обессудь, как бы сказал твой генерал, приказ сверху.
В ответ душа тяжело вздохнула и поднесла чёрный кружевной платок к слегка влажным глазам.
- Совсем ты очеловечилась. Ничего, пройдёт время, отвыкнешь,- сочувственно положила руку ей на плечо собеседница, - тебе хорошо, впереди целая вечность, а я свою миссию выполнила, сопровожу вас, сударыня, в вечный дом и растворюсь, переплавлюсь, обращусь. Кто знает? А Он никогда наперёд не говорит. Да что мы всё о грустном? Ведь все этого ждут, а свершается - впадают в уныние. Смотри, какая несправедливость: жизни ждут всего девять месяцев и радуются до безумия, а сколько потом, бывает, эта жизнь принесёт мучений и себе, и окружающим, и, в первую очередь, родителям, но при рождении никому это в голову не придёт. Меня же ждут иногда почти век, и прихожу я избавить от мучений - а сколько слёз, сколько нелепых слов! Вот скажи, ведь лучше, чем ты, никто его не знает, пообещай генералу большую власть, которую можно получить только через море крови, пошёл бы он на это?
- А зачем ему жизнь без власти? Он-то в спорах с собой, такое иногда городил, оторопь брала. Особенно в последнее время мне досталось, порой даже не рада была, что я его. Гордыня его снедала.
- Слушай, хочешь, мы её можем призвать к нашему разговору, это в моей власти, до девятого дня, не то что гордыню, любой порок или добродетель имею право вытребовать и заставить с нами говорить, позже ведь там ты одна отвечать за всё будешь, а они всего лишь свидетельствовать. Давай, а?
- Может, не сейчас, отойду немножко, меня эта тварь за его жизнь достала. Посмотри на его лицо, она ведь и напоследок свою маску ему нацепила. Ты говоришь - власть, да он с жаждой её родился и до последнего вздоха ею мучился. Я иной раз поражалась другому - как окружающие чувствовали его потенцию власти и моментально бросались к нему, чтобы тут же хоть что-то урвать для себя. Вот уж действительно заморочка мира, эта власть.
- Видишь, выходит, не случайно меня послали, а так, чего доброго, он бы наломал дров. Я, правда, частенько к вам заглядывала, но толком его не знала, да и не нравился он мне особенно. Бабистый какой-то, кто что в уши напоёт, в ту сторону и разворачивается. Как ты такого бесхребетного до таких высот власти дотащила, поражаюсь прямо!
- Насчёт бесхребетности я с тобой не соглашусь, стержень в нём был стальной, уж если он что решил - всё, пиши пропало, ни за что от своего не отступится. Правда, люди, знающие к нему подход, могли повлиять, только, как правило, это влияние всегда запаздывало или ещё больше усугубляло дело. Я тоже ненавидела его советчиков, он же, как человек военный, привык слушать многих и уже потом принимать решения, кстати, поначалу так оно и было, это уже позже поехало - слушать-то слушал, а решающее слово оставалось за последним.
- Последней. И что он в ней нашёл, ума не приложу. Добро бы девчонка молодая, чтобы кровь разгонять, а то ведь его же ровесница.
- И до неё последних советчиков хватало. Подкосило его предательство близких. Как достаток и несчитанные денежки появились, так всё в семье и пошло наперекосяк. У жены свои забавы и своя команда. Детки, сама видела. Один прямо из морга звонил местной шлюшке и договаривался о встрече. Хотелось бы мне с его душой поговорить по-родственному. Если быть честной, в последние годы их у него вообще не было, близких-то. Вон охранники наёмные и были самыми близкими, и есть готовили, и вещи стирали, и досуг скудный скрашивали. Всё же хочется встретиться с душами его родственников...
- Ты эти человеческие замашки бросай, ты же вечная и нетленная субстанция, а не бесплотный кусок генерала. Придёт время, встретишься, моя сестрёнка их тебе и приведёт. Ты погляди лучше, сколько лицемеров в зале! Вон седой господин с утиным носом, так он вообще под личиной скорби смеётся от удовольствия...
- Знаешь, тебе не угодишь, - возмутилась Душа,- то ты жалуешься, что с твоим приходом все захлёбываются слезами и впадают в уныние, то придираешься к мнимой улыбке человека, который себя по-другому и вести в этой ситуации не может. Это же Вакулов. В нашем случае тебя ждали, так что будь довольна, и приход твой во многих домах праздничным столом отметили. Видно чужими мы здесь были, чужими, наверное, и останемся.
- Слушай, а где скорбящие родственник - вдова, дети?
- Тайник в резиденции ищут. Они попрощались в морге и далее будут участвовать только в официальных церемониях в день похорон.
- Ну и нашли?
- Кого?
- Тайник...
- Да нет никакого тайника, загашник был, так его ещё вчера близкий круг обчистил.
- Какие же у вас на земле поганые нравы.
- Уж какие есть! Что отпускают сверху, тем и живём. Всё равно обидно! Обидно за него, и всё тут! Да не шикай ты на меня, я всё понимаю... Действительно, очеловечилась я, глупо бы было ожидать другого. Ведь он -это я, а то, что видят они, - душа указала на медленную гусеницу людей, - всего лишь нашпигованный антисептиками кокон. Знаешь, какой он был классный мужик! Не разгадало его время и те, чьё сегодня право управлять этой землёй. Рыка его напускного боялись, да он же кротким был. Жену любил, всегда и баб себе под неё подбирал, и возрастом и фигурой...
- Насчет баб не знаю, не моё это дело, за них ты там ответишь, - белая выразительно ткнула пальцем вверх, - а вот о кротости ты бы, подружка, помолчала. Из одного только Придугского леса мои сёстры тысячи убиенных заполучили. Мы, как в вечный дом полетим, ты с ними со всеми встретишься, да и не только с ними, вы-то со своим героем и помимо них многих с того света в вечность загнали, мои-то иногда только поспевали оборачиваться.
- Не мне судить, однако я считаю, что, пожертвовав малым, он, как ты говоришь, сотни тысяч твоих сестриц без работы оставил, а может, что-то и гораздо большее совершил, время покажет...
- Судить действительно не нам,- со вздохом согласилась Смерть, - ты уж потерпи, скоро будет, кому рассудить.
Диалог в подобном русле продолжался ещё долго, но касался он таких потаённых сторон жизни близкого мне человека, что предавать его широкой огласке было бы с моей стороны, по меньшей мере, не по-товарищески.
Очнувшись от этого полусна-полугаллюцинации я открыл глаза и едва сдержался, чтобы не заорать от ужаса. Справа над моей кроватью склонилась длинная фигура, закутанная в белую кисею. Непослушной рукой я нашарил за собой выключатель. Свет из ночника брызнул бледным сполохом электросварки. В комнате никого не было, лишь в свежем горном ветерке беззаботно плескалось длинное тюлевое полотнище занавески. На непослушных от испуга ногах я вышел на балкон. Весна в этих краях только начиналась, было зябко, высокое тёмное небо, ещё не приблизилось к земле, и мелкие звёзды дрожали, словно капли росы на огромной невидимой паутине. Возможно, где-то там далеко в непостижимой и непонятной бездне одиноко блуждала бездомная душа генерала. Такая же сложная и противоречивая, как он. У меня вдруг мелькнула крамольная мысль: а что если и там кому-то не понравится его рычащий голос и природно-ласковое, как он любил говорить о себе, лицо, и его сбагрят куда-нибудь подальше, с глаз долой?..