Произведения

День уходит сквозь в желтых наплывах листву
на багровое солнце, словно бы на блесну.
Да и, черным куском отслоившись, поля,
что под паром, как будто бы ночь, шевеля
бурой патокой, просто легла плавником.
Если колокол вскинется, то ни о ком.
Если черточкой в зыби скользит силуэт –
это снизу на небе оставила след
птичья лапка. И мнится – на Ирии крест.
Даль лениво клубится, как будто замес
глины с гравием. Да и не скрежет, а так…
И ладонь, почему-то, все реже в кулак.
И худой горизонт, как удавка, впритык.
Поседевшей щетиной на острый кадык
хлопья первого снега на выцветший холм.
Семенящих по слякоти, словно в полон
забирает автобус – тоскливый гудок.
День на запад последней чешуйкой истек.

Уползает под небо замызганный сельский автобус.
Испещренное пятнами рыжее тело коровы,
что в лучах заходящего солнца, похоже на глобус,
на который пришпилен серп месяца в виде короны.
Листья желтые, словно ладони по руслу.
И поэтому русло, как будто бы своды пещеры.
И вдоль русла, как будто бы в ложе прокрустовом
извивается телом сиреневым время вечернее.
Дщери, а также и оные отпрыски черной,
изнемогшей от гумуса почвы, уснувшей под паром,
постоянно вплетая в казенный язык разговорный
и, взирая на горнее, волей-неволей, а скармливают
свои долгие взгляды на юг улетающим птицам.
Это ночью уже над Долинкой копченым наростом
опускается небо, и в высь обращенные лица
замирают под звездами, как над рассыпанным просом.

День ноябрьский, как губка напитанный влагой и грузный.
До черты горизонта желтушно поля кукурузы.
Каждый стебель согнулся и тычет загнившим початком,-
и равнина  молящих культей на небесной сетчатке
отразившись, как будто съедается видимой далью,
либо сумерки, попросту, тяжестью синей соскабливают
влажный шелест растений, единообразие многих.
Как ремень, что изношен, поверхность побитой дороги
обрывается резко в Долинку, где между ухабов и рытвин
день скользит отрешенно-безжалостно, словно бы лезвие бритвы.

Мокрый снег на дороге, как грязная пена, что в ванной…
День промозглый похуже татарина – тоже незваный.
Ниже чахнущих сумерек, серым рассветным налетом,
словно имя начальника в глотке холопьей, обглоданным.
Не холодным дохнуло, а будто бы смерзшейся жвачкой.
Солнце спрятано ближе под вечер, подобно заначке,
а народное счастье – на толстых полатях в хоромах,
как истома у девки под платьем – в месте укромном.
Не паромом уходит исчезнувший день, а ошметком.
Мутный фон позади него, словно коротка сводка
о погодных условиях  - кровоподтеком на бледном,
застывающем небе, как будто оплоте последнем.
По дороге сновали уставшие люди в тряпье и обносках.
Даль, скорее, не изгибалась, а виделась плоской.
Потому и поток человеческих тел, исчезая в кромешном,
проводил ежедневный жестокий урок – нам, грешным.

День наклеен на память, как будто бы пластырь на рану.
Солнце втиснуто в черных акаций тоскливую раму.
Рваным кашлем исходит автобус, взбираясь под гору.
Над пологим холмом неестественно горбясь, но в поисках точки опоры
опускается рыхлой тесемкой к пруду горизонт - и тщедушно
из поблекших и чахлых маслин над суглинком опушка.
Гущей сна или сгустками крови, облепленных ватой,
гуси дружно плывут по пруду, как всегда, синеватом.
И струя молока из ладоней, изрытых артритом,
да стыдливое чавканье братьев меньших над корытом.

Пожевали тишину,
просто посмотрели вдаль,
где, как будто бы скрижали,
что искромсаны ножами,
а блестит одна лишь сталь.

Помолчали об одном.
Время, ведь, проходит сном.
Ну, а, если ты был первым,
бескорыстным другом верным,
если соблюдал канон…

Так, без слова, но о чем
говорить?  Мы говорили
20 лет назад, - и крылья
ветра в небе словно рыли
силуэт – к плечу плечом.

Ты, однажды, мне сказал.
Слов ведь было в жизни сонмы.
Только я одно запомнил:
как бы ни был в жизни скомкан,
разуверился, устал,

знай, что можно лишь вдвоем.
Я не о вражде, не мести.
Я о том, что только вместе.
А других – числа ведь несть им…,
кто гордыней опоен.

Чай был выпит, сигарет
нам не хватит. Правда, мысли.
что всегда в пространстве виснут…
Нам нет разницы – где Вишну,
где Христос… И, смехом вспрыснув,
мы поговорили, втиснув
в разговор – другого нет.

Видишь: снова огонь разожжен.
Мы с тобой не имеем ни крыши, ни жен.
И ножом, что лукавым своим острием
разрезает единственный тот окаем,
нас спасающий, то есть вводящий туда,
где мы можем быть в вымысле. Наши года
уж подходят к остатку. Ты видишь холмы.
Но ведь корни репейника лучше халвы,
ибо мы независимы, - нам лишь блуждать…
И сквозь скорбью нависшие лики дождя.
И сквозь изморозь -  белый, щемящий налет.
Мы с тобой уже вышли – ступили на лед,
очень тонкий, красивый. Мы видим под ним
то же небо, а, ,также, лучащийся нимб
глубины, что зовет нас, и буде прорвал…
Если вышел на лед, то найдешь, что искал.

Око коршуна, распластавшегося там, в высоте,
зрит пустыню, как будто бы каплю, на  которой отражаются бесконечные дюны.
Траектория взгляда пронизывает пространство, словно бы держит в узде.
И не важно, какой он имеет зрачок – бриллиантовый или латунный.
Он выныривает из рождения дня, как порез.
Так на небе и может лишь выглядеть росчерк бритвы.
Если на траекторию взгляда наложить горизонт, будет крест
перевернутый, а еще потаенный, сокрытый.
Слушай, мы ведь с тобой никуда не дошли.
И та линия стыка небес и равнины наш путь не перечеркнула.
Мы зрачки наши далью и солнцем слепящим сожгли,
но слеза все еще бороздит морщины на скулах.

Так уж вышло, что мы оставались последним.
самым стойким отрядом. Когда же Иисус на колени
становился, взывая к Отцу, мы молчали.
Небо вздыбилось, будто бы дикая чалая
кобылица, как будто управы не будет.
А Иисус отложил от себя «Книгу Судеб»
и поверхностью пальцев, которые просто устали,
по раскраске бездонного неба. Мы думали – это скрижали,
и склонили все головы, чтобы не видел Он слезы.
И воздвигнулась радуга острым семиполосным
ятаганом. А Он же дал знак и воскликнул.
Его речь на отчаянном небе сияющим бликом
отразилась. И мы наши луки и копья
крепче сжали. И в небе, воронкою, копи
Сатаны отверзались. Мы ровно пошли – локоть к локтю.
А на небе костры уже жгли, и черные хлопья,
как летучие мыши, как хохот лукавого Зверя.
И мы  просто пошли погибать, и мы бесконечно все верили
в то, что мы есть последний отряд, самый лучший.
Так от бабьего лета до ноября – сияющая отдушина,
уводящая к звездам. Мы ровно пошли, неизменно.
Небо вытерло пот своей смуглой ладонью,
одними набухшими венами.