В Интернете есть ролик про бабушку и Альцгеймер,
и не то чтоб его возможно смотреть без слёз.
Человек живёт по закоротившей схеме,
человек не воспринимает себя всерьёз,
собирает углы и по ним собирает крошки,
и одно из имён господних твердит, твердит,
не отличает вилку от, скажем, ложки,
и ногами вперёд выносят ему вердикт.
Эта старая женщина роется в старых сумках,
и сберкнижка воспоминаний горит в огне;
эта старая женщина роется в старых сутках,
и плодами Тантала память плывёт над ней.
Непонятно, в чем божья авторская задумка,
почему эта женщина падает и встаёт,
снова падает головой в табуретный угол;
кто-то в церкви поёт: "Да святится имя Твоё".

Я пытаюсь представить жизнь её до момента,
на неё обвалившего крест, что она несла.
Вдруг она умела играть на трёх инструментах,
никому не жалела добра, не желала зла;
вдруг пахала - в прямом и в переносном смысле;
паковала посылки на фронт, находясь в тылу.
А теперь у неё ни о ком ни единой мысли,
и она лежит на холодном своём полу.
Дети где-то в других городах, на иных планетах,
и смеются они, и заводят своих детей,
а быть может, что никого у неё и нет, и
глаза у неё - пустой и ещё пустей.
В клипе видно, как муж (или брат, или врач) приходит,
и с холодного пола к кровати тащит её.
И уходит из кадра, а беженка в переходе
всё поёт и поёт: "Да святится имя Твоё".

В Интернете есть ролик про дедушку и Альцгеймер.
Или, может, про бабушку. Бабушку, точно, да.
Я не помню, чем различаются гей и геймер,
почему сегодня не кончится никогда.
И мне сорок лет, а детей моих - ни в проекте,
ни в помине, я здесь одна как перст,
но почему-то по комнате скачут дети,
я пеку пирожки, почему-то никто не ест.
Я торгую на рынке вязаными носками.
У меня есть медаль и гордость не за себя.
На обоях - рисунок внука, почти наскальный.
Фотографии в чёрных рамках опять не спят.
Я передам, что мы победили немцев,
и за билет, конечно же, передам.
Восемьдесят четыре, проблемы с сердцем,
заплатить за свет, из крана течет вода.
На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне,
кто приходит, на полу лежать не даёт.

И невидимый голос в сломанном патефоне
всё поёт и поёт "Да святится имя Твоё".

Моя Любовь говорит негромко. Но слышен стекольный звон.
Она привыкла стоять в сторонке, когда её гонят вон.
Она не плачет в рукав, когда на неё орёт адресат.
По самым наипоследним данным, она не пойдёт назад,
как бы ни гнали её оттуда, где она видит Дом.
Моя Любовь говорит: "Не буду откладывать на потом".
Она отпивает из всех бутылок, поэтому так честна.
За ней след в след и дыша в затылок, вступает в права Весна.

Моя Надежда, как дошколёнок, не пишет ещё слова.
Она в зелёном для всех влюблённых пребудет всегда жива.
Ее забрасывали камнями тысячи тысяч лет,
в ночи бежали за ней с огнями, и все потеряли след.
Из всех возможных горячих точек натравливали собак,
собаки их растерзали в клочья с улыбкою на зубах.
Пойдет, конечно, за ней по следу ещё не один злодей.
Моя Надежда умрёт последней, последней из всех людей.

А Вера крепче меня в три раза и старше своих сестёр.
У Веры три разноцветных глаза и каждый из них остёр.
Она вытаскивает меня из всей моей черноты.
Когда мои взгляды на жизнь менялись и были глаза пусты,
когда голоса заменяло эхо, страшнейшее на Земле,
молчало всё - от стиха до смеха, от первого до после...
Когда сказавший, что время лечит, мне, оказалось, врёт,
то Вера взваливала на плечи меня и несла вперёд.

Моя Любовь не придёт, наверно... Она на краю Земли.
Я вновь лежу на плече у Веры.
Надежда стоит вдали.
Ее зелёное платье флагом вздымается на ветру.
Сегодня я зарекаюсь плакать.
Сегодня я не умру.

Сегодня будет длиною в Вечность и качеством в 10 D.
Нам не страшна никакая нечисть, живущая впереди.

Любовь идёт ко мне отовсюду, со всех четырёх сторон,
в пустых ладонях сверкает Чудо.

Мы справимся вчетвером.

я повез ребенка за сто земель,
показать, что пыль, а не карамель
на зубах хрустит у людей, и жаль,
что у них каждый день из семи - печаль,
что они бедны, пока мы богаты,
что от горя крыши домов покаты,
что не всем - бассейн, палисад и вилла,
что судьба кого-то в руках сдавила
и никак не вытащить, не помочь.

мы с ребенком перекантовались ночь
в захудалой хижине рыбака.
исколов соломой себе бока,
я ворочался долго и встал без сил,
по дороге домой у сынка спросил:
- ты увидел, как люди бедны бывают,
ноги в пыль дорожную обувают?

сын ответил:
- да.
эта пыль - живая.
вот у нас - собака сторожевая,
а у них там целых четыре пса,
вот у нас бассейн - а у них есть бухта,
я, как только увидел, воскликнул "ух ты!",
вот у нас сто ламп освещают сад,
а у них там звезды на небесах,
во дворе ты маме поставил зонт,
чтоб она отдыхала; а горизонт -
он такой, что края его не видны
даже в самых ярких лучах заката.

папа,
как же те рыбаки богаты,
папа,
я увидел, как мы бедны.

и лишился я дара речи, с коня я слез,
и увидел, как руки раскинул лес,
и услышал, как небо над головой
говорит мне,
что я -
живой.

она не виновата, как и я
два берега и между — океан
он слишком громкий, слишком золотой
чтоб свой песок смешав с его водой
обсохнуть на мучительном ветру
поклявшись всем: умру, умру, умру
сначала я, подумав об игре,
не стала думать вдаль об октябре
в котором не одна приду домой
и океан размоет берег мой
и подоконник троном станет мне
я часть пейзажа в собственном окне

не комнаты и не квартиры часть
меня учили никогда не красть
ладонью в кольцах по столу не бить
еще учили подлинно любить
искусство совмещать всё-всё без драм
как рана, превращаемая в шрам
впилась канатоходцу в ноги нить
и выступление не отменить
пусть мой песок войдет в твои часы
как ты в мой дом бессонным и босым
ночной прилив и утренний отлив
my love, i pray for you — live and let live

я тут, а там, на берегу втором
сад пряничный да яблоневый дом
и человек плюс человек равно
влетающему голубю в окно
там по воде расходятся круги
и смех и грех такие пироги
там бытовое псевдоволшебство
красиво да но мне-то что с того?
но, не отпущен берегом вторым
прими мои бездарные дары
вот слово слов вот колокольный звон
и берег, что весь вышел
вышел вон

Опадают клены, ноги не намочи,
мама состарилась, к завтраку не разбудит.
Было их много, пропавших в ночи,
вдесятеро меньше, чем дальше будет
без особых на то причин.

Это осень, осень, как сто других до неё,
дождь непрекращаем, а свет рассыпчат,
перекатная голь, студенческое рванье,
переводы с прямо- в косноязычное
старушачьи-лавочное вранье.

Знаю, степень отчаяния в крови
высока, но в ней же она потонет.
Все преходяще; девочка, не гневи
того, кто тебя создал для иных ладоней,
золоченого смеха, кленовой иной любви.

Как стояла в церквях на коленях она, как пела,
голубиной, первоклассничьей акапелла,
облаченная в чёрное покрывало,
как её плющило, пёрло и накрывало,
запределье боли, гештальтово зазеркалье -
как её с фонарями при ней же самой искали
и найти не могли, как заживо хоронили
в старом кукольном домике, чёрном озёрном иле,
как из рук выпадало, выкатывалось из глаза -
из одного слеза, из другого плазма -
этим сломанным летом всюду цвела омела
и смеялась, смеялась, как только она посмела,
над ее старомодным обыкновенным горем,
будто цвела над пересохшим морем.

А потом она отошла, встрепенулась к небу,
посмотрела на все объективно, спокойно, гневно,
из-под ног никакой планеты не уплывало,
и тогда она сбросила черное покрывало,
так выходят из секты, окон, игры и тела,
и к ней стало идти всё, что она хотела,
войском шло к ней сквозь барханы и колоннады,
льды и снеги, а ей было уже не надо,
все ей было малО, ранее было мАло,
а она цвела, смеялась и принимала,
и почему-то люди это любили,
как цветы подносить к подножию и могиле,
их это все притягивало до дрожи -
а она снимала с них кольца, а после кожу.

было имя ей кали-юга, не впишешь в паспорт,
к ней даже приближаться было опасно -
так магнитная буря вбирает в себя всю мелочь,
станешь вещью её и сам того не заметишь
а страдать равно наслаждаться со знаком минус,
все просили ее - порадуй нас, обними нас,
и она обнимала, и все вокруг исчезало,
как хороший фильм в глотке пустого зала,
и она смеялась, как когда-то над ней омела,
о, поверьте, так только она умела.
больше не пела, не гладила кошек, не танцевала -
горе тому, кто найдет ее покрывало,
будут над ним смеяться моря и звёзды.
я нашла его, а значит - спасаться поздно.

почему они не бегут, что их держит в такой тюрьме -
пишут "два" через "не могу", единицу держа в уме?
почему они в инстаграм постят фото всегда вдвоем?
а на снимках не видно драм за фильтрованным бытием
для сокрытия всех следов - крем тональный и рукава
не выходят из берегов реки, если вода мертва
у одной никого совсем: ни любви, ни её самой
застарелый страх "жить как все" заметает дороги тьмой
и она бы сбежала прочь, если б высветилось, куда
у нее скоро будет дочь, мужем спрятаны паспорта
не жила никогда в шелках, под убежищем длинных кофт
руки - в розах и васильках ссадин, шрамов и синяков
у другой есть и целый мир и звенящая тишина -
только это - бесплатный сыр в мышеловке, где мышь - она
как сыр в масле, ей говорят, ты катаешься по земле...
муж ее не в пример богат, вечерами навеселе,
дома он выпускает гнев, скрытый от посторонних глаз -
он цистернами возит нефть, и никто ему не указ
третья, тут ведь как повернешь - чуть удачливей первых двух:
под рукой оказался нож, и огонь злобных глаз потух,
"довела его, довела, виновато во всём бабьё"
синебрюхие купола не подходят рукам её
пишут в чат: "у меня все гуд" и уже не заходят в чат.
почему они не бегут?
почему они
все
молчат?

Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.

А вышли искривлённые слова,
и в рифму, словно под руку, им проще.
И я, твердя как мантру: “дважды два
равно пяти”, вслепую и наощупь

иду туда, куда они ведут,
и мне не важно, кто из них Сусанин.
Все лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.

Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.

Но под хвостами вялых запятых,
колесами не выстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.

Хороша любая одежда, пока ты совсем нага,
хорошо везде, куда не ступала твоя нога,
дефлорируй и бей предметами пустоту,
не стони потом, перешагивая черту.

Есть такая хрупкость, что сложно держать без рук.
Например, напротив твой закадычный друг,
кто из вас гора, а кто из вас Магомет?
Прикоснись к ладони его и убей момент.

Поцелуй его и убей все до одного
золотые слова, исходящие от него
Ожиревшие да расползшиеся цвета
за которыми не картинка, а пустота.

Как японцы в своих акварелях были легки
Наводнение передано в считанные плевки
Не твори из баюльного шёпота ультразвук
Не ходи туда, куда тебя не зовут

Ибо самый близкий станет самым чужим,
а тепло на дистанции всегда останется им.
Из разрозненных кадров не выстроится кина.
Фильм снимается панорамами из окна

ресторана машины зала на сто гостей
Станешь главным героем - не соберешь костей
Хороши все, кто чувства с мечтами свои таят,
и любая роль, которая не твоя

Мир без запаха и без вкуса. Без объятий. И без людей.
Без сомнительного искусства танца в зареве площадей.
Это чай, а быть может, кофе? Это кофе, а, может, чай?
Заперта, как гитара в кофре. Дозвонишься ли до врача,
если госпиталь под завязку, если сотни — на ИВЛ?
Мыли руки, носили маску, избегали чумных фавел,
но ковидла — такая падла, что взломает собой тела.
Над собором Петра и Павла ровно в полночь луна взошла.
Величаво плывет всё выше. Из горячего янтаря.
И парадную не увижу аж до самого ноября.
Искажается автотюном голос — кашляющая жуть.
Если до потолка доплюну, муху в лампочке заражу?
Нет ни капельки сил плеваться. По Ватсаппу болтать, сипя.
Это, детка, две тыщи двадцать, это трип в самоё себя.
Не бежать мне под листопадом. Не встречать в аэропорту.
Я носитель чего не надо в жарких пальцах и в жадном рту.
Я, конечно, авантюристка, но грехи на мне не висят.
Мой возлюбленный в группе риска, хоть ему и не шестьдесят.
Мир без белого шоколада. Без духов. Бездуховный мир.
Без любимого кофе латте. Без желанья разжечь камин.
Без возможности насладиться щедрым золотом октября.
Без поездок не за границу.
Без надежды.
И без тебя.