Ах, вот как!
Пьяный шарлатан,
ловец изюма в чайной булке,
переливался в переулке,
мычал,
проваливался.

Простудный день
чертил гортань,
ростки удушья
пугали позднего жильца.
Дымили листья.
Нет, ты слушай!
Опомнись!
Пьяный шарлатан
заносит локоть.
Нет, ты слушай!
Мне предназначено житьё
в потере власти над  растеньем,
над звуком женской чепухи.

Я набело пишу. – Читай!
«Где кижской галкой есть засада,
туман запорошил кусты.
Но обнаружит слух среди
угрозу дремлющего когтя».

Чем каяться?  Судьбой?
Мне  причиталось жить зимой.
В ладонь вошедшего гвоздя
мерцала шляпка, пела печь,
рискованно горела лампа.
В перечислениях за взглядом
услышал: ты стучишь в окно,
и тень невидима за телом…

Опомнись!
Пьяный шарлатан,
чеканщик грошевых кварталов
на клумбе
вольно
засыпает.
Сон проясняется.
Рассвет.

Нищий, голубю подай!
Разменяй ломоть в ладони!
Третий век кабак в законе!
Стыд. Свинчатка. Голодай.

Разотри слюду панели!
Догони на честном слове!
Объявления метели
третий день полощут в поле.

Третий день тоска одна.
Как ни глянь – дурдом заказан.
Выйдешь в поле – холод разом
и стрелецкая Луна.

О днях, ушедших в чёрный ход
пастил и дрессировки Марса,
о днях пленительного пьянства,
о днях медлительных чернил…

Пока на южных берегах
холера ела,
игра на лица
в доме чистых окон
заканчивала первый оборот.

Не время говорить,
но для примера
рука моя затеяла полёт
строки высокой –
оказалась сфера,
в  которой бултыхалась и дурела
Луна песчаная и сохнул звездолёт…

Из горла вырос корень, лепестки
слоились на ветру, пеклась фанера.
Землечерпалка вырыла химеру,
освоилась, затеяла игру.
Я сам тому виной
поводья меры
не удержал
и отношения сгорели.
Лишь дым пошёл
Незыблемый глухой…

Но я за всё отвечу головой
раз Вам
мои
манеры
надоели.

Где темнота сырой травы,
упрямство веток и задвижек,
паршивый пёс удар залижет,
заледенев от головы.

За слюдяною дверью стол
от милости плохой погоды,
и рифма будущего года
на уровне окна, где Моль.

Где пьяный ворон на виду
проговорится о пожаре,
его сквозняк в лицо ужалит,
и зверь подхватит на лету.

Он будет долго падать в лес
над полосою огражденья,
где на пределе ощущенья
его разрежет жёлтый диск.

Но это будет лишь испуг,
всему виной ночное пенье,
смятенье губ и лёгкость рук,
закончивших  стихотворенье.

1

Вылечи, Господи. Вылей глаза, развали.
Жалости  нет  выхлопное  железо  раскрасить.
Люди ворчали, включали в семейные страсти.
Год понедельника голубя ловит в пыли.

Видишь ли, Господи, я посмотрел на себя
в щель воровскую,
мне стало обиженно страшно.
Если не врёт теоретик – я жил понаслышке,
избранно нищим на дне поцелуйного дня.

Вылечи, Господи. Нежный огонь в небесах
я разумею, но дай мне остаться с Тобою
облаком  бешеным, ниткой, пчелой, пристяжною.
Только не Словом  -  Смерть приходила в слезах.

2

Увидимся. Свиданье расцветёт
черёмухой алжирского вина.
Довольно, брат. Была права Луна,
когда меня отправила в расход.
Я убедился – мёртвые поют,
светлее кожа, выжаты глазницы.
Душа успела нараспев подняться
к волнистой туче с выходом на юг.
Там тело вырастет. В него я перейду,
определив случайных копошиться
в скафандре первом. Дело очевидца –
смотреть слезу в Таврическом саду…
Гаданье гласных. Вышивка на сердце
цветов рожденья – вольные тона.
Увидимся. Центральная Луна
не закрывает ледяную дверцу.

3

Ни дуновинки. Голова  свежа.
Апрельского похмелья третий лишний
уснул в прихожей, дышит еле слышно.
Так тихо нам, что в пульс живёт душа.

Самурайского ветра депеша на влажном листе
на орешник ложится, тревожит закладку Успенья.
Горе лешему мне, горе плыть в неусыпной ладье,
брать призы облаков, слышать хохот и рёв соплеменья.

Сон любезный придёт и скользнут облака кто-куда.
Почва пустит слюну, многотомное тело раскроет.
Ждёт в сторонке звезда – голубая пылает вода…
Дай мне слёзы убрать, это всё  твоей жизни не стоит.

4

Простушка  смерть – небесное полено
Расколется и каплей обовьёт
Перо осеннее  и  самовластье фена.

Так  тень воды блеснёт сухой струной
И ниткою больничной цветом крена
Осанкой Тютчева расстанется с тобой.

5

Надзорных сумерек на цикл о любви
И песен на ресницу Аполлона.
Цепь алая отеческого лона
Лежит в траве спокойнее любви.

Жизнь невиновна, если день прошёл,
Оленьей  ветвью  полоня  поляну.
Так невиновно комнатное пламя,
Принявшее  черты  небесных  смол.

До свиданья, прекрасное, трижды святое созданье.
До свиданья, пожалуй, в другом измереньи, в другом.
Что же бросили мы в голубую ладонь мирозданья?

Погружаюсь в себя, стекленею, знакомцев встречаю:
мальчик помнит Христа, Рыцарь – Розу, а пламя – Содом.
Ничего не спрошу, обожжённым копьём покачаю.

Вот и имя ушло, отлетело. Успел наглядеться,
как твердела, дыша, полыхала послушная кровь,
чтобы каплею счастья войти во Всемирное сердце,
ожидая тебя, бросив в землю земную любовь.

                                 1

Я – внук Тимофея и Осипа,
Милостью мамы и пристава
ныне живущий пристойно, но пристани
не отыскавший, ссылаюсь на выступы
не алфавита, но крови и озими.

Сохнет сподвижник. (Глубинное облако
очи хоронит). Сказать ему нечего.
(Снег ошельмован картавостью вечера.
Тополь опасен). По этому случаю
я разрезаю не книгу, но яблоко.

И говорю, что ушедший не просится,
не  отзовётся и с нами не сбросится
ни на  граммулю. Спи же без просыпа.
Он покукует вполне, как и водится.

Так усмиряю себя. Беспросветная
явь  охмуряет укорами панночки.
Лижется облако. Входит заветная,
Просит на водочку, с водочки – в саночки.


                                  2

Заледенел твой адрес, пилигрим.
И пресноводная глупеет вьюга
на подвиге художника-хирурга
(когда вуалью барственной обкурки
он хлещет пол за потолком твоим)

Вот, оглядевшись, не могу понять:
о чём же мне грохочет бормотуха?
Но рюмка Блока объяснила глухо,
и граждане с абонементным слухом
уставились, без права одобрять.

А то какие-то Афины и Рязань.
Бесстыдство морга, горло мрачной лужи,
щекотка  людоеда, слухи…То, что хуже…
Я пил своё. Вокруг серчала рвань.

Как водится – масштабно и на «ты».
Одной семьёй стремясь напропалую…
«Дай...я…тебя…любезный…поцелую…
Ты у меня в крови, не отнимай персты…»

( Но это классика, а классика – липка)


                                3

Земля. Лопата. Вторник. Бунт синиц.
Снег Лансере. Крестьянский жуткий вечер…
Не выдам я тебя, мой подвенечный.
И на восходе самой тесной сечи,
в расцвете обнажающих зарниц,
я остужу чело твоею речью.

Вышли. Затёртое место Невы,
где убедит и никчемность попутчицы.
Пастбища марта светильником случая
облучены и как будто новы.

Здесь ли живёт потребитель тепла,
брачного вечера кормчий и баловень?
Книгу клюёт и похмельною жалобой
дрянь вытирает с лица и стола.

Будущий – ваш, а теперешний – наш,
глада не видит, возможно, и прочего…
Отче, какие ты дал мне подстрочники?
Отче, какие ты дашь?

Просыпаются глаза,
чья-то птица пролетела.
Если и спасает тело
эта тонкая звезда,
для неё сие – не дело.

Пылкой пытке тополей
и томительной собаке
чем обязан? Гаснут маки
между прочерком жердей.
Гаснут и слезятся маки.

Для тебя и для себя
выясняю день вчерашний:
почва цвета муравья
и соломенная жажда –
для меня и для тебя.

Согласно с темнотой уснула мать,
впитав укол от немощи случайной.
Луна поёжилась, и гром патриархальный
настал и сжался, выплеснув на гладь
ветвистый жар часов Анаксимандра,
сцепленья ватные, привыкшие молчать.


Что платят сторожам в больших домах?
Поболе, чем охранникам в балете?
На прочие вопросы и на эти
мы ночь ухлопали на кухне между птах,
(Хотя  была  освоена  мансарда,
но  там томилось  дерево в слезах.)

Ты выпит алфавитом, но вчерне.
Печататься в Отечестве неловко,
когда орудует подобная массовка,
и тело тянется к цикуте – не к струне.
(Но где-то «вне» шагнула саламандра
И обозначила признание вполне.)

Меняй тузов, квартиру и кабак,
материковый пласт и атлас судеб.
Нас щука близорукая рассудит,
в стекло зажатая, а ты – прямой рыбак,
примеривший достаточно скафандров,
хотя ты – чистый Овен, а не Рак.

Вот подоконник – трон твой и киот,
барчук брусничной кочки, данник чая.
Вот Монк, что по безумию скучая,
в дом уходил, где замкнутость живёт,
где просит слова дикая Кассандра…

Монк на стене. В округе – гололёд.
И негде умереть, мой Александр.

Полынья. Не помню имени
семени на дне поляны,
опечаленного пламени
вознесённые изъяны
верескова  рода – племени.

Поводырь махорки матерной
из лукошка комья пряжи
выстроил на скверной скатерти,
среди них котёнок ляжет
пульсом нежности и памяти.

Ветер деда за горою
разбирает лист на кладбище.
Нищете глаза закрою:
не смотри на двор и пастбище –
горе  местного  покроя.

Дешевеет дождик. В иней
смех шипит на перекрёстке.
Ты перекрестись и выпей
ужас тихий из напёрстка –
грех  Михнова  перед  Веней.

Сердце  сороки
Осмотрено садом
Изведано ветром
Размотано гадом.

Око сороки
Свито улитой
Срамом намыто.

Знамя сороки
Окись осины
Зной паутины.

Время сороки
Капли и грани
Сверенной рани.

Вскрываю книгу
жалости  Поодаль
чернильница и нега
для  похода

Чернильница для сна
есть нега камня
Естественно грустна
рассвета мания

Тяжеле  лепестков
шести  Флоренций
на Севере покров
чеченских  специй

И  влажноспящий  взгляд
начмеда  Рая
нацелен  на  оклад
до  образа  сгорая

У  тумана  вёсел  нет
Дверь на кончике проспекта
Запелената в жилет
Резким дворником пропета

У  реки  ступеней  нет
Нёбо  пляжа  оголяет
Не  раскрашенный рассвет
У  вдовы собака лает

Я  верну  тебя  горе
Македонского замеса
Где  ягнята в серебре
Колокольцев от Рамзеса

Где  почтенная трава
На  обедню  точит  пальцы
У  раскованного  рва
Засыпают  погорельцы

Ты  да  я  и  тень  в  тетрадь
Тень фонтана подземелья…
Местью иволги размять
Песен рисовые комья.

Разыщи  себя  в  камаринском  стекле
пузырьком проточным стеклоправа…
Велика для четверга оправа
и  звезда щебечет на игле

Жёсткой прачки зимнего помола
вынесшей неделю как струю
талой жизни. Для  неё в раю
жжётся место. Видимо, посмела

крепкая  забрать себя  на грудь
невозможным маятникам веры…
Много  ветра  прежнего  размера
крошится  и  валится  на  грудь

и  на  брови…Я  тебя  не выдам
не  проснусь  не  вытолкну  платок
неразрывный. Ясен  ястребок
на  ковре  отца  видавшем  виды

1

Крепи  свою  форму, солдат,
Всей  кожей, ещё не прошитой,
Но вечных орудий подряд
Распарят  твой  рот  неумытый.

И  косами  дёрнет  сестра
Себя  возомнив сиротою
Слепую колючку числа
Смыв чёрной и нежной водою

И стаей расколется клён
Впитав твой напев окаянный,
И волком весёлым с колен
Поднимется ветер с Каяла.

Каял  невозможен  тебе
И Темза с её потрохами,
На влажной ижорской резьбе
Твой пот, запечённый  грехами.

Крикливый твой штык не спасёт
Распутный юннат на припёке.
И крест, замыкающий рот,
Заблещет на юго-востоке.

2

У подножия века и облака
Обнажая себя как часы
с пешеходной пружиной из кобальта
красноватого телом… Расколота
зона  жизни на грани, вноси

безымянных грехов географию
в примечаниях Герты моей
(и скворцу объясни эпитафию)

На развалинах крови и кротости
вью письмо из горячих чернил
не дыша на июльские лопасти
шевелящих надзорные новости
плавников такелажа и крыл…

(«Принеси  мне  сонет о премудрости
смерти в теле обидной реки,
обвинив белый свет в аккуратности»)

4

Куда  мне  жить?
Я  выстругал  ручей
и крепостной комар удумал крови,
начистив  клюв  уверенной  вороне…

Ободранная  бодрая  ворона
летит  на  бой  с  ребёнком  Тимофеем,
она  бросает  ветки  вяза  вниз,
отламывает  клювом и бросает
сухие  ветки – близится  гроза,
за  нею  осень  вертится,  осанясь
(лексикологию  замазав  в  воротник)
и  сан  на  друге  дочками  повис…

В  кого  мне  жить?
Без девушки  с  клюкой
и  прочих  пряностей  из  фартука  слависта?
Запущенность  колеблется  от  свиста
причины – мачехи  и  близок  перебой
бортов  с  шарами  и  клюки  с  рукой.

Отче  мой,  непритворный,
наследственны  гвозди  твои,
комковаты  уста,  неприглядны.

Ленное  право  моё  -
неоглядная  вера  во  Слове.

Страсти  каноны
листаю  по  правилам, ибо,
ибо  из  тех  я,  кто  вынес  твой  стыд
и  вознёс.

Да  ниспошли  мне
свободную  силу  любви  вне  закона.

Ослабел. Меня  осилит
кто укажет  мне  на  снег:
Непорочно  белый вылет,
непривычно  мягкий  след.
На  глубокий  вид  из  окон.

Ослабел. Согласный  холод
голодавшего  железа
и пролёта  для  актёров –
весь  на  бантике  пореза,
на  указке  режиссёра.

Обводит  губы  февралём,
Что  и  не  рад, что  пожелал
Такую  долгую  дорогу.

Снега  в  чернеющих  стволах,
Настой постройки деревенской
И карандашный профиль женский
Под лёгким светом заоконным
Скользящим  фарным
Проступает.

Проснуться –
Ласковый  рассвет
В  кругу  влюблённости  синичьей.

Ну, вот и всё.
И странствующий  звук
судить  является,
и  благо  есть  причины для …

что  вчера –
выхаживать  пустынно
и горло  теребить,
и  сравнивать,
что  «есть»…

А  кем  тебе  не  приведётся  быть
он  знает
и  следит
и  потихоньку.

Открыто грязной мошкары на кошелёк
Таков твой вторник в опере наплечной …
С  кем  ты  родился  в  паре, уголь  млечный?
Какой  каприз  сварганил  мотылёк?

Кому  понять?  В  кого  медаль  метать?
Так  поздно  жизнь  распахиваться  стала,
Что не  купить  на  пёрышко  металла …
Отрадно  спать,  отрадней  срок  мотать.

Точёного  вторника  сыпь  на  рассаду
Крап  от ненужного  миру  дождя
Треск  по  фасаду
Трона линкора…
Крохи  пахучего  шага
Общего  т.е.  вождя
В  переносице  флага.

Бабочка  как  есть  число
В  матовые  Апеннины
В  кованую  часть

Надобно  себя  учесть
Между  Сциллой и равниной
Где  воюет  благодать

Насовсем  себя  искать
И  твердить  с  утра  брусчатке
Масляным  её  ушам

Что  с  аванса  ни  шиша
Не  отколется  на  тряпки
И  запишешь  на  закладке

Восемь  способов  устать
От  себя  и  пенсиона
С  рваной  подписью  варана

Читать  не  читаю
Но  тесную  книгу  храню
Пыльные  пальцы
Потного  полюса  грёзы
Лютому  поводу
В  зубы  сургуч  натоплю
Знать  не  забудет
На  глобусе  медном  вопросы.

Дрожит  скворец и перья строит
И  горло  пробует  на  свет
Перебирая  не  картавит
Невесту  будничную  славит
В  простом  саду, где  тлеет  бес.

Он  чёрным  деревом  погубит
Он  светлым  окунем  омоет
Мой  пеший  стол, где  я  убит
Густым  простым  карандашом, -
Ижорской  картою  висел…

Чужбина  Солнца  в  теле  загустела
Лаская пальцы времени ловлю
Откормленное утро отравлю

Того  гляди  останется  без  дела
Зеленоглазый глиняный  челнок
Запущенный  для  ветра  без предела