Произведения

Я не стану рубить топорами деревья сандала,
Чтоб не слышать их плач, так похожий на девичий плач.
Чересчур драгоценна изысканность их идеала,
Жесты рук, будто перед концертом, скрипач.

Я не стану пускать по ночной воде плоские камни,
Чтоб улыбку луны не расплёскивать в жемчугах.
Чересчур коротка, чересчур элегична и плавна
Эта смуглая ночь в моих серых усталых глазах.

Может статься, одна неприметная официантка,
Что забыла меня в своём хаосе небытия,
Выйдет в фартуке из казино за портальную арку,
Вдруг поднимет глаза и увидит всё то же что я.

Пустельга – это маленький сокол.
Чепуха, ерунда, пустячок.
Нам с тобою – что вскользь, что высоко,
Ты за поле – и я за порог.

Мы из вида теряем друг друга
На различных откосах небес,
Ты берёшь себе азимут юга,
Мне чудесней – пространство чудес.

А потом на излёте полёта
Мы баюкаем крыльев реглан.
Ты поэт – но неслышимой ноты.
Я летун – из придуманных стран.

Настольной лампы орхидея
Тончит звезды далёкий взгляд,
И виден луч, забытый ею
Пять тысяч лет тому назад.

Пророческий, прямой и честный,
Ровесник юных пирамид,
Влетел сюда сразиться в местном
Параде хлорофильных битв.

Он расправляет волоконца
В садах уснувших спелых бронз,
Пока качает бога солнца
Шатёр богов далёких солнц,

Пока, мечтательно сжигая
Настольной зелени муар,
Вольфрамовая нить не тает
И не даёт ещё нагар,

Пока шумящие штормами
Заоблачные невода
Гоняют звёздные цунами
Из ниоткуда в никуда.

Купель огня за шорохом воды
Плетёт восток крючками кружевницы,
И дева дерева, хранящая сады,
Им разрешает нежно пробудиться.

Она ведунья. Углекислый газ
Её дыханья дарит нам дыханье.
Сродни – графит предчувствует алмаз,
И тело мрамора предвидит изваянье.

И литер синева в строках добра
Куётся в чёрных кузницах Плутона.
Я здесь играю. Здесь моя игра.
Серсо Диониса и лира Аполлона.

Пиноккио, мой деревянный брат,
Колода с тембром голоса Коллоди,
Ты тоже бог – поскольку от дриад,
Святых в своей языческой породе.

Я тоже мальчик бог, я лес перерасту,
Мои зрачки по небу проплывают,
Я ударяю палкой по кусту,
И из куста синичка вылетает.

Граф неподкупен.
Снег некрупный на львиных гривах.
Шпиль блестит.
И броненосец пятитрубный
В Кронштадской гавани стоит.

Окрест Россия лубяная,
Цветной, цыганский шумный стан,
Молчащая, глухонемая,
Одета в онуч и кафтан.
А в ней живут мещане рая,
В столицах, сёлах, по углам,
Волошин, Тэффи, Вересаев,
И разночинец Мандельштам.

И нет такой на свете скуки,
И неизменен ход планет.
И не падут бессильно руки.

Молчи.
Так будет тыщу лет.

Умерший лёд становится водой
вином перебродившим
в почве
как вести в голубиной почте
внутри природной мастерской

Умершая звезда становится золой
слетающей подобно паутине
сухою радугой в сухой пустыне
бессмысленной
и золотой

Умершая мечта становится виной
сегодняшнего дня перед вчерашним
пропажей в отделении багажном
саднящей раной
свежей болевой

И эта ненадёжная волна
что меньше берега и даже
меньше моря
сама себя в перетекании вторя
к метаморфозе приговорена

зима благоразумно прикупив
запасы снежной белизны
кроит себе отрез на платье
чтобы сделать
весь город чёрно-белым
холстяным

она как в зеркале повиснет
вниз головой от неба до земли
распределяя мягкий зимний сумрак
в изгибы чёрно-белых крыш
и чёрно-белый город
в овально приглушённом звуке
помолодеет за ночь и сотрёт
морщины тёмной осени
и встретит
забытых за год снегирей

зимой так хочется прощать людей
за слишком громкий смех

Запах снега с уличной брусчатки
Из окошка на слепом ветру
Дополняет ауру осадка
Кофе, выпитого поутру.

Ключ в замке. Неслышно запереться,
Слушать звуки дома и покой,
И ещё неровный синус сердца
В клетке между грудью и спиной,

И баюкать тихий свет фавора,
Сущего повсюду и нигде,
Словно утонувшая Матёра
В восковой непрошенной воде.

Словно еле слышный  голос песни,
Что тайком присутствует с утра.
Что смолкает.
И сейчас исчезнет
В завитках персидского ковра.

Чёрно-холодный
вакуумный свет
не глядя залетев в страну живых материй
на пышном луге бытия
окрасился в понятный глазу цвет.
Он выполняет быстрый рикошет
в зелёно-бурой сукровице леса,
дрожит и весело звенит
осколком жёлтой синевы
навстречу облаку
в зенит
но мягко застревает
в узорном гаме удивлённых птиц.

Два королевства
звука и штриха
устраивают полюбовный блиц
сводя тригонометрию стиха
с детальной оркестровкой рифмы
чтобы потом их потерять в энигме
легчайшей марли паутин
тембрального верлибра.

Стихи остались.
Тела не нашли.
Лишь только жалоба звенящая ручьём
и собеседование караульных сосен
вернутся в запоздалом отголосье.

Столь адресном.
Столь бархатно ничьём.

Сок дерева хранит усталый дом,
давая старой кровле меру силы,
венцам, колоде сруба и стропилам,
коньку снаружи, старой мышке в нём.

Купель и огниво, земля, древесный кров –
их связь крепка, как сцепка акробатов.
И не случайно  на инопланетных картах
сей мир отмечен лучшим из миров

Но в них не значится, что на носу Покров,
что домовой запечный ангелок,
богатый сказками, годами и кокетством
приятельнице мышке жалует в наследство
чернику-ягоду,
румяную, как детство.

И кроме них двоих про это знает Бог.