Произведения

У подъезда четырёхэтажного блочного дома, который в провинции называется секцией, сидит старик и сторожит помойные вёдра. Он, конечно, мог бы и не сторожить их. Кому нужны отбросы? Тогда и его самого нужно бы сторожить.
Впрочем, вёдра – то никелированные. Может, кто из хулиганства их и возьмет. Всякий народ шляется.
Если подумать, Соня, внучка, могла бы вынести вёдра, когда машина подъедет.
«А Вы бы в садик пока пошли»,- до чего же глупа невестка! Может ещё и в домино сыграть с бездельниками! Почему нужно объяснять элементарные вещи? И, вообще, нужно ли объяснять.
Вот сейчас загудит машина, и он встанет и пойдёт. А может, и не встанет. И его отнесут и положат на стол. Господь знает, когда кого прибирать.
Жил долго, не скажу что очень счастливо. А кому сейчас хорошо! Но спину ни перед кем не гнул. «Чтоб нам так жить и получать его пенсию», - скажет невестка. Наградил же бабой господь сына!
Вот вышел на пенсию, а всё дел невпроворот: не проследи он за машиной, так и будут стоять переполненные вёдра с помоями неделю. А этим что не скажи, всё им некогда.
С того света уже ничего не подскажешь. Как они будут без него!? Всю жизнь – всё в дом.
Для семьи старался. В могилу с собой всё не заберёшь. Но кто это оценит? Меньше всего дети. Уж он – то, Лев Ноевич, хорошо это знает: никогда молодые не поймут забот стариков. И если этого во время не усвоить, можно сойти с ума.
Жил в семье сына. Заплесневелое слово «иждивенец» к нему никак не подходило. Сам определил свой пай - плата за квартиру. Квартира трёхкомнатная, полпенсии на оплату уходит. Пенсия у него, слава богу, по максимуму. Всю отдавать – потерять независимость.
Да и что толку. Всё равно невестка на тряпки пустит. Раньше смеялся над пресловутыми словами «на чёрный день». Жил широко. Это ещё при жене, покойнице. А тут вдруг стало тревожно. Тайно от сына завел сберкнижку. Не дай бог, что – нибудь случится. Старый Лев привык решать проблемы сам.
Нет. На похороны - перетопчутся. Похоронить отца – это их обязанность. А что касается просьб - до этого ещё не унижался. Вот пальто себе справил. Наверное, последнее. Воротник купил, когда ещё меха были дешёвые. Пальто добротное. Может, ещё и внуку перешьют. А из воротника по нынешним временам и шапка выйдет.
Нет, надо сказать сыну, чтобы продал пальто. Нехорошо внуку носить после покойника.
Не забыть бы наказать. Чтоб без лишней суеты. А то приспичит: одно не успел, другое не доделал.
Вот Сергей Спиридонович с третьего этажа занял пятнадцать рублей и помер. Суетливый был старикашка, ничего не успевал. Лев Ноевич не любит суеты.
-Отдыхаете, Лев Ноевич? Как здоровьечко?
Вот тоже старуха. Всё мельтешит и мельтешит. Уже под семьдесят, а всё мельтешит.
-Здравствуйте, Прасковья Ивановна. На здоровье не жалуюсь, - сухо, но вежливо отзывается Лев Ноевич.
Прасковья Ивановна кутается в демисезонное дочкино пальто. Для дочки - пальто вышло из моды. Пальто велико худенькой Прасковьи Ивановне. Его продувает насквозь холодный, осенний ветер.
-А у меня вот, совсем никуда, - жалуется Прасковья Ивановна. – Сердце болит и болит. Сердечная недостача. Мне бы санаторию какую, может полегчает. Да всё недолга. Хоть погибай. На завод ходила: путёвку какую бы дали. Да куда там! Разве найдут для старухи.
Всё молодым, молодым. Старых- то и врачи не лечат.
Голос Прасковьи Ивановны журчит где – то рядом. Это знакомо, и потому не раздражает старика:
-У меня сердечно – сосудистая болезнь. Мне бы работу, какую бы полегче. Говорю бригадирше, Клавке, чтоб перевела меня коридоры убирать. Тяжело мне в цехе ящики с железом двигать. А бригадирша, баба здоровая, молодая ещё, пятидесяти нет, говорит:
«Вам тяжело - увольняйтесь. Мы тоже не лошади». Разве они, молодые чего понимают.
Бывало, стоишь за чем, так всё норовят без очереди. Совести у них нет. Вот и Валька моя…
-Да, да, - отзывается Лев Ноевич.
Прасковья Ивановна сбивается с мысли. Трудно вспоминает, что же она хотела сказать.
Что же её всё время мучает:
-Ох, тяжело, так тяжело, что и сказать не можно. Не дождусь, когда этот год последний до пенсии пройдёт. В колхозе-то всю жизнь горбатилась, а пенсии не заработала. И что это за жизня окаянная.
Прасковья Ивановна хотела спросить ещё у Льва Ноевича, как ей на Вальку, дочку, управу найти. Они, евреи, умные. Может, что посоветует дельное. Но в это время с улицы, непрерывно сигналя, въезжает машина, собирающая мусор. Лев Ноевич поднимается.
Говорит серьёзно: «Извините, у меня дела». Стучит палкой в переплёт окна и сердито кричит: «Соня, Соня!»
Из парадной выбегает худенькая чернявая девочка. Хватает вёдра, стоящие возле старика.
Спешит к машине. Старик следует за ней. Останавливается среди женщин. Сосредоточенно смотрит, как машина с глухим урчаньем пережёвывает содержимое вёдер. Потом молча возвращается к своему месту.
Монументальной глыбой возвышается его тело у входа в дом. И где – то в глубине этой глыбы работает тонкий и хрупкий механизм, который слабеющей пружиной неуверенно раскачивает маятник.
«Кабы знал, где упадёшь, соломы бы подложил».
Вот остановится маятник, и уйдёт Лев Ноевич, провожаемый вежливыми слезами невестки и сдержанным молчанием сына. Он уйдёт с достоинством, без долгов.
Соберутся у гроба старые знакомые и прежние друзья, которые уже и встречаются только на похоронах. Помолчат значительно. Потом кто - нибудь скажет о нём: «Если уж такой дуб свалился»… И тогда каждый подумает о себе, но постарается побыстрей отогнать эту неуместную мысль. На похоронах – только о вечном. Но кто – то обязательно бестактно ляпнет:
-Вы слышали, и Залман тоже.
Тему с оживленьем подхватят:
-Да, да. Такой молодой. С десятого года.
А дальше пойдёт:
-У Петра Васильевича жена от рака…
-У Когана сын разбился на машине. Совсем ещё мальчик. Сорок лет.
И ни слова о Льве Ноевиче. Лев Ноевич раздражённо подожмёт губы. Но никто этого не заметит.
Будницкая затрещит:
-Я ни за что не разрешу мужу покупать машину. Он такой рассеянный. Всю посуду перебил. Уже до китайского сервиза добрался.
-Ой, я недавно видела в комиссионке у Марковича чудесный английский сервиз. Нежной благородной расцветки. Расписан картинками из времён Диккенса. Фаэтоны, гончие, всадницы в Булонском лесу. - Это конечно невестка. Только она может не знать, что Булонский лес под Парижем.
-Очаровательный сервиз, но ужасно дорого, - невестка бросит долгий взгляд на мужа.
Тот отведёт глаза. Посмотрит неуверенно на отца.
Лев Ноевич зажмёт глаза ещё плотнее. Зажал бы и уши, если бы это было прилично в его положении.
-Подумаем, - пробормочет сын. – Надо же отцу на памятник.
-Ну, дорогой, не всем же ставят памятники. Можно и так сделать что – нибудь приличное.
Сыну бы одёрнуть жену. Не время заниматься мелочными счётами. Но он промолчит. И этого стерпеть Лев Ноевич уже не сможет.
-По ветру всё пустите! – Воскликнет он в гневе.
Все удивлённо повернутся к нему. Наконец – то вспомнили. А невестка спросит:
-Папочка, разве Вы не умерли?
Удивительно бестактная особа! Лев Ноевич не удостоит её взглядом.
-Соня, Соня, - закричит он сердито внучке. – Слышишь, машина приехала. Неси вёдра.
Не поздоровавшись с гостями, пойдет во двор. Что лясы точить, коли дело есть.
Сын нерешительно бросит вслед отцу:
-Папа, оделись бы. Холодно на улице.
И уже за дверью Лев Ноевич услышит, как кто – то, сочувствуя невестке, скажет:
-Какой, однако, тяжёлый человек. Даже в такой день…
Сказать, что Лев Ноевич не боится смерти, было бы неправдой. Но это неживотный, панический страх. Он всё осмыслил, трезво взвесил свои шансы. Конечно, диагноз врача ещё не смертный приговор. Можно сделать поправку на его некомпетентность или просто лень. Но сбрасывать со счетов неизбежный, печальный исход, нет оснований.
Когда ты никому не нужен. И меньше всего самому себе. Когда нет никаких желаний, кроме неуверенного желания жить. Но ведь желание жить, само по себе для мыслящего человека довольно бессмысленное занятие: поддерживать процесс, единственное назначение которого - ощущать боль.
Машина «мусорщик» давно уехала. А Прасковья Ивановна всё ещё стоит потерянно и никак не может вспомнить, зачем она вышла во двор.
-Артур, Артур! Где ты? Иди немедля домой! – зовет она внука, который должен гулять где - то во дворе. Дочкино пальто совсем не греет. Да и кровь – то, как вода студёная. На Покров выпал снег: зима будет лютая. Не умереть бы в эту зиму. Холодно будет умирать.
А сейчас всё льёт и льёт. Как из ведра…
« Вёдра – то я не вынесла! – вдруг спохватывается Прасковья Ивановна. – Ах, беда какая.
Ведь и вышла - то за этим. Совсем старая выжила из ума».
Она спешит домой, будто ждёт её там какое важное дело. Мысли неспокойные, суетливые одолевают её:
«Вот надо бы опять бежать за внуком, да ноги не идут. Надо бы постирать, да рук не поднять. Намахала шваброй, накрутила тряпок. Спины не разогнуть. Вон бригадирша, Клавка, успевает ещё с Кукушкиным из охраны полюбезничать. Ох, жизня какая окаянная! А Кукушкин – мужчина видный, хоть и инвалид без ноги. Машину, как инвалид получил. На работу на ней гоголем ездит. А председатель Пал Палыч с портфелем вон по трамваям мыкается. Раньше Кукушкин банщиком работал, а теперь вот в охрану определился. Работа непыльная. День да ночь, сутки прочь. Клавка знает с кем любезничать.
Где же этот, паршивец, Артур? Ушёл и не идёт. На улице сырость и темень. Не докричишься. Совсем отбился от рук мальчишка. И Валька непутёвая, совсем им не занимается. Ох, наказал бог дочерью… Вроде открывается дверь. Пришли, поди».
-Это ты, Валя?! Артур, негодник! Ноги, поди, промочил? Пальто сырое? – Прасковья Ивановна хочет говорить строго, но голос её срывается от волнения. – Валентина, сымай с него всё. Взопрел он весь. Сажай скореё его в ванну. Да одежду – то хорошо положь, чтоб сохло.
-Да, ладно, мама, - лениво отзывается дочь. – Что Вы всё командуете? Сидели бы тихо.
-Я бы рада сидеть, да головы у тебя своей нет. Застудишь ребёнка.
-Баба, а в ванной у меня рыбки, - говорит внук.
-Какие ещё рыбки?
-Вчера купила живых карпов на обед. Так мы пустили с Артуром их в ванную. Пусть поплавают. Артур захотел. – Поясняет дочь.
-Вот, голова! И что учудила! – Возмущается Прасковья Ивановна. – А если он завтра корову захочет привести в дом?
-Не - е, корову не надо. Я хомячков хочу, - говорит Артур.
-Ещё чего не хватало! Валентина, перекладывай рыб в таз. Я их пожарю.
-Не жарь! А- а – а, - ревёт Артур.
-Да не реви ты, окаянный! - Прасковья Ивановна гладит внука по голове.
-Мама, что Вы ребёнка нервируете.
Ещё Валька голос подаёт. Как устала, как устала Прасковья Ивановна:
-Да мой ты, Валька, ванную скорей. Вон Артур весь дрожит.
« Ох, жизня какая! И за что это наказанье божье!»
-И ты, леший, не лезь под ноги, - Прасковья Ивановна в сердцах пинает кота, вертевшегося рядом.
-Баба, не бей кота – ревёт внук.
У Вальки муж спортсменом был. Всё бегал куда – то. А хулиган был, что и сказать не можно. Бил её боем. Думала, уйдёт он, будет лучше. Да куда там. Было горе, стало несчастье. Ходит дочь, как чумная. Всё из рук валится.
А ещё кота завела. Всё Артура ублажает. Вонь от этого кота. В ванную не войти. Никто не ходит за котом. Песок сменить не допросишься. И такой кот обжорный. Как поросёнок. Всё поест. И на что он нужен? От них, от котов, одна зараза. И на языке у них зараза. И на рту зараза.
-Кыш ты, окаянный! Куда залез?
Кот грациозно потягивается, сидя на телевизоре. Тянется лапой к вазе с цветком.
Прасковья Ивановна волнуется: «Сейчас уронит вазу, жеребец нестриженый».
Кот презрительно смотрит на старуху и нагло зевает, широко раскрывая розовую пасть.
Прасковья Ивановна возмущённо замахивается на него тряпкой. Кот лениво прыгает на пол. Подняв трубой дрожащий хвост, степенно вышагивает к двери кухни.
-Ты погоди, погоди. Я на тебя управу найду, - говорит Прасковья Ивановна вслед коту.
На кухонном полу остатки пиршества: куски колбасы и обглоданная рыба.
-Ах, разбойник, - расстроенная Прасковья Ивановна спешит в комнату. А там кот развалился на кровати. Белое покрывало украшено следами его грязных лап. Увидев Прасковью Ивановну, кот ныряет под диван. Прасковья Ивановна шваброй пытается достать кота, но тот забивается в самый дальний угол и начинает выводить такие жалобные рулады, будто пришёл его смертный час. Но до его смертного часа ещё далеко. Но старуху он таки загонит в гроб -Выходи немедля, - кричит Прасковья Ивановна.
-Не хочу, - воет кот.
Прасковья Ивановна не удивляется. Да и чему удивляться. Такое уж время настало.
Это он, кот, у Вальки научился. Ему слово. А он два поперёк. Заставляет, шельмец, на колени вставать. Прасковья Ивановна заглядывает под диван:
-У-у, зверюга… Ох, спину – то не разогнуть. Ты зачем слопал колбасу?
- Это не я, – нагло врёт кот.
-Не дури мне голову! Я, что ли? – возмущается Прасковья Ивановна.
Кот молчит. Не всю ещё совесть на чердаке оставил.
Вечером судили кота. Прокурором вызвалась стать Прасковья Ивановна.
Защитником стал Артур. А Вальку, поскольку ей было всё равно, назначили судьёй.
Несмотря на протесты обвиняемого и его требования отвода прокурора, его признали виновным. Суд был скорый, но справедливый. Хотя, кот грязно намекал, что колбаса была протухшей, а рыба костлявой.
Прасковья Ивановна была довольна. Артур тоже. Экзекуцию поручили ему.
«Ах, дети, дети. Не ведают, что творят», - с грустью размышлял кот, когда его шнурком привязывали к двери.
Артур стегал кота галстуком. Галстук был шёлковый небесно – голубого цвета. Как глаза Артура. С тех пор как «этот хулиган» бросил Вальку, Прасковья Ивановна этим галстуком подвязывала фартук.
-Ремнём его. Ремнём, - настаивала Прасковья Ивановна. Но ремень не могли найти.
Кот подобрался весь, прижал плотно уши к голове и собрался, было, умирать. Но, увидев радостную физиономию хозяйкиного внука, передумал: зачем огорчать мальчишку.
Кот всё-таки, что бы ни говорила Прасковья Ивановна, имел доброе сердце. Да и само по себе «умирать» представлялось коту довольно скучным занятием. Наблюдая сквозь щелки глаз за старухой, он осторожно хватал лапой галстук, чем доставлял себе и Артуру несказанное удовольствие.
-Что ты его гладишь - то галстуком! Ремнём бы его надо, - суетится Прасковья Ивановна.
-Не надо, баба, - солидно отвечает Артур. – Он и так уже, наверное, умер. Видишь, глаза закрыл.
-Вы что мне голову дурите. Ему совсем не больно, - сердится бабка.
-Больно, больно, - кричит внук.
-Тебе же больно, - спрашивает он у кота.
-Ещё как! – нагло врёт кот.
-Баба, может, простим его. Он больше не будет, – просит Артур.
-Как же! Он меня за палец оцарапал, а я его прощать! – возмущается, но не очень уверенно Прасковья Ивановна, помня, что палец она порезала, когда чистила этих треклятых рыб.
-Не царапал я её! – у кота от негодования шерсть встаёт дыбом. Он сам привык обманывать, а тут на него напраслину хотят возвести.
-Бесстыжие! - наступает Прасковья Ивановна. – Вот пойду в школу, скажу учительше про всё. Кота завели мне на погибель… Всё учительше расскажу… Да уберись, ты, от меня, хамская порода! Ишь, боксер, какой. Ишь, боксёр. Сейчас заплачешь, как ремнём огрею.
-Не огреешь. Я ремень ещё вчера спрятал, - Артур колотит кулаками по бабкиным бокам. И слёзы текут по его лицу.
-Ну ладно, - миролюбиво говорит бабка. – Иди, ешь немедля. Чтоб весь суп съел.
Внук покорно садится за стол.
-Не съешь суп, так и знай, всё расскажу учительше. « Господи, наконец – то, полчаса покой будет!»
Вечер. Прасковья Ивановна ворчит: « Чего это Валька застряла в комнате постояльца? Только мешает человеку».
А Валька совсем не мешает постояльцу. Это постоялец какой – то недогадливый.
Валька всё собиралась десятый класс закончить в вечерней школе. А тут постоялец подвернулся весь из себя шибко умный. Говорит: «Давай, Валя, я тебя по геометрии натаскаю». Вальке не понравилось слово «натаскаю», но она вдруг вспомнила своего «бывшего муженька», и у неё почему-то сладко заныло сердце.
На коленях у Валентины лежит книга. Постоялец часто кладёт руку на книгу, да так, что каждый раз прижимает локтем Валькино бедро. А Валька делает вид, что ничего не понимает. Другое дело кот. Он сидит напротив, и ему не надо притворяться дураком. А Валентина только водит наманикюренным пальчиком по книжке – и ничего. У постояльца уже руки дрожат от напряжения, и глаза, будто жирным супом залиты.
А сама - то Валентина, точно лужа после дождя. Вся расплылась.
-Нет, нет, - говорит Валька. – Я ничего не понимаю.
Ясно, пора откладывать книжку. А постоялец точно, как кастрированный кот из соседнего подъезда. Сделал постную рожу и стал чертить формулы на бумаге.
Так и проболтали зря. Постоялец уже с квартиры съезжает. Кончился срок его командировки. Валька стоит в дверях, ласково смотрит на постояльца. Постоялец возится с чемоданом. И кот тут же. Где же ему ещё быть. Сидит, ждёт другого постояльца. А Валька еще не ждёт другого постояльца. Она от прежнего постояльца ещё не отошла. Всё вздыхает.
-Ой, Вы уезжаете. А мы так привыкли к Вам, - говорит она.
А на физиономии постояльца суконное выражение. Злится, наверное, что Вальку по геометрии натаскивал, и всё без толку. Конечно уж, не о Валькиных знаниях он печётся. Жалко! Уж больно хороша Валька!
Постоялец давит коленом на чемодан. Чемодан, наконец, закрылся, переполненный как брюхо обжоры.
-Всё, поди, подарки жене везёте, - Валька осторожно вздыхает.
-Да нет. Всё книги, - врёт постоялец.
-Ну? Целоваться не будем? - постоялец облизывает жирные губы.
-Можно деньгами, - подсказывает кот, но никто кроме Прасковьи Ивановны его не услышал.
-Кыш, ты, проклятый, - Прасковья Ивановна пинает кота, но не сильно.
-Почему же?! – Валька подставляет свой полный яркий рот. И уже ресницы томно опустила.
Но постояльцу почему – то расхотелось целовать Вальку. Такую сдобную Вальку! Он только слегка приложился губами к розовой Валькиной щёчке.
Не нужна постояльцу Валька. Постоялец, поди, уже о своей жене мечтает. Это всем ясно. Только Вальке не ясно. Она ещё долго в ласковой задумчивости будет глядеть на дверь, за которой скрылся постоялец.
Прибирается в пустой комнате Прасковья Ивановна. А Валька всё сидит, опустив руки между колен, и по лицу её блуждает любовная дурь.
Спустя несколько дней появился новый постоялец. Что пропадать комнате? Всё деньги в дом. Вот Вальке надо бы платье новое справить. Много ли Прасковья Ивановна зарабатывает!
Новый постоялец – обходительный молодой человек. Вежливый. Как бухгалтер всё рассчитал, всё уточнил: через сколько дней бельё меняют, полотенце даёт ли хозяйка, или он своё повесит. Нужно ли за свет платить и за газ – другой раз чайку согреть или что…
Надо же заранее обо всём договориться. Ему квартирные не ахти, какие платят.
Прасковья Ивановна про квартирные и слыхом не слыхала, но со всеми постояльцами всегда договаривалась. А этот, умник какой выискался.
Постоялец и про жену свою рассказал: такая она у него красавица. И дочка отличница. И сам он - начальник. И потом он сказал, что у него много дел, и чтоб Артур в его комнату не заходил. И кошек он любит.
Не понравился новый постоялец Прасковье Ивановне. И чем ему ещё кот не угодил!? Но виду Прасковья Ивановна не подала. Вежливо с постояльцем разговаривала. Даже пожаловалась ему:
-Понаехал тут народ. Круговерть какая – то. Толкутся всё. Муравейник точно. Позасели в клетушки. Ходят рядом, и не знаешь, кто ходит. Бывало дома - то, из - под Ельца мы, все знатные, все знакомые. Каждый уважительно: «Здравствуй, Прасковья».
Пришла Валька. Постоялец размазал улыбку по своему лицу. Скучно посмотрел на Прасковью Ивановну: мол, кончай, старая. Прасковья Ивановна поджала губы, ушла на кухню.
Постоялец достал бутылку вина:
-За знакомство, Валентина…Как Вас по батюшке?
-Зовите меня просто Валя, - кокетничает Валентина.
Кот, несмотря на запрет постояльца, уселся на самое видное место, посреди комнаты.
Постоялец, как увидел Вальку, так и про кота забыл. У Вальки рот намазан невкусной, красной помадой. И следы её остаются на стакане. Включили радиолу и стали танцевать.
Постоялец что – то говорил Вальке на ухо, та громко хохотала:
-Ой, что Вы. Мы с Вами совсем не знакомы.
Коту стало скучно, и он залез под диван. Оттуда были видны только ноги танцующих. Валька танцевала без туфель, в чулках. Партнёр её не вышел ростом.
Иногда Валькины пятки отрывались от пола, и тогда черные штиблеты постояльца скрипели особенно пронзительно под двойной тяжестью. От Валькиных пяток пахло сыром. Кот морщил нос и чихал. Впрочем, он мог чихать и от пыли.
Прасковья Ивановна укладывалась спать. Радиола орала во всю мощь: девка долдонила, чтоб её кто – то разлюбил, да порог не обивал. И что за бабы нынче: « не приходи», а принимают.
Прасковья Ивановна так и не дослушала, что у этой девки с пластинки ещё приключилось. Заснула.
Всё зиму проболела Прасковья Ивановна. Встала, когда на дворе повеяло весной. Ветер принёс издалека запах сырой земли, леса и ещё чего – то знакомого и волнующего, но совсем забытого здесь, в городе.
Третий день кота нет. Прасковья Ивановна вышла во двор посмотреть: не сидит ли где. Во дворе сидел только Лев Ноевич. «Тоже пережил зиму», - радостно подумала Прасковья Ивановна.
Загудела машина, въезжая с улицы.
-Соня, Соня! Неси вёдра! – слышится требовательный голос старика.
Ну, всё хорошо. Всё по-прежнему.

Это был первый и последний боевой вылет старшего лейтенанта Строева в конце февраля сорок пятого.
Оперативная сводка: «…Войска 1-го Белорусского фронта, совершив стремительный обходной маневр к западу от Варшавы… форсировали Вислу севернее Варшавы и, отрезав, таким образом, Варшаву с запада, путем комбинированного удара с севера, запада и юга овладели столицей союзной нам Польши городом Варшава».
Эту сводку старшему лейтенанту Строеву показал командир авиационного полка полковник Щеголь. На мгновение в груди старшего лейтенанта горячей волной нахлынула радость: ещё немного, и конец войне. Но тяжелый взгляд полковника мгновенно погасил её. «У нас на сегодня некомплект лётного состава, - сказал он, - этой ночью вылет группы бомбардировщиков на боевое задание. Незадел - пара стрелков-радистов».
Учителя литературы со стажем пол - года, старлея Строева, покоробила корявая фраза начальника. Но он тут же взял себя в руки: «не расслабляться, старлей». Полковник продолжает: «Конечно, до конца войны рукой подать, сейчас каждый хотел бы досидеть до победы спокойно в аэродромной «прислуге», в безопасности. Короче, нужно два стрелка - радиста». И помолчав, добавляет ядовито: «Надеюсь, ваши механики - ремонтники не разучились стрелять. Стрелки-радисты в вашей компетенции». Холодно взглянул на Строева. В горле Строева застряли возражения, что два самолёта в ремонте и в роте некомплект механиков, трое в лазарете… И тут же услышал, будто сам себе возражает: «Больные - не мёртвые, подымем». Ещё вчера полковник на совещании говорил, что в санчасть полка поступили американские медикаменты, и какое – то волшебное лекарство «пенициллин». И этот пенициллин мёртвых подымает. Все эти отрывочные, противоречивые соображения старшего лейтенанта Александра Строева вдруг вырвались в короткой фразе: «Так точно, товарищ полковник. Стрелки- радисты в нашей компетенции». А в голове как заноза оскорбительная фраза полковника: «Досидеть до победы в прислуге». «Полетят только добровольцы. Постройте роту», - устало закончил полковник.
Низкое февральское солнце било прямо в глаза солдат. Невдалеке от аэродрома дымил пожарищем польский городок Журомин. Ночной налёт немецкой авиации. Наши артиллеристы отогнали немцев от аэродрома, и те, вероятно, от злости сбросили весь свой бомбовый запас городок.
Полковник опять повторяет: «Некомплект стрелков – радистов для двух экипажей. Добровольцы, шаг вперёд». Рота замерла в молчании. Строев чувствует, как лицо его начинает гореть. Он оглядывается на своих солдат и видит их опущенные головы. Его заместитель, молоденький лейтенант Пучков, по детски раскрыв рот, вертит головой вслед улетающей вороне. Строева вдруг охватывает беспричинная неприязнь к этим детским розовым щекам лейтенанта, к его редкому пушку под носом. Он не понял, что делает, но уже видит себя сделавшим шаг вперёд. По переднему строю солдат прошла волна, выплеснувшая пожилого солдата. Солдат стоял и мял свою ушанку. «Рядовой Уборевич, наденьте шапку, а то ещё простудитесь перед вылетом», – говорит полковник. Легкий смешок прошелестел по рядам солдат, и с ним выдох облегчения.
- Лейтенант Пучков, принимайте командование ротой,- слышит Строев голос полковника, - вольно, разойтись.
Полковник Щеголь подошёл к Строеву. «Вылет в три ночи. Идите отдыхать»,- сказал он.
Строев провожает взглядом уходящих в казарму солдат. Последним он видит рядового Уборевича. В памяти всплывают события годичной давности. Капитан – особист, его голубые холодные глаза и его тихий, пугающий голос: «В вашей роте затесался родственник врага народа Уборевича, бывшего командарма. Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР он приговорен к смертной казни. Вы что, об этом не знали?» Бледное аскетическое лицо особиста вплотную приблизилось к лицу Строева: «В глаза смотреть!»,- слышит Строев его зловещий шёпот. Чувствует гнилое дыханье. Это: «в глаза смотреть!» вспоминается ещё со слов отца из тридцать девятого года.
-Вы что меня допрашиваете? - откинувшись на спинку стула, чтобы не чувствовать гниль изо рта особиста, спрашивает Строев.
-Если будем играть в незнанку, придется», - усмехается тот и продолжает,- враг народа Уборевич И. П. и ваш Уборевич тоже И.П. Это как понимать?
- Мой Уборевич – Иван Петрович, а ваш - Иероним Петрович.
- Это ещё мы посмотрим, чей Иероним Петрович.- Угрожающе говорит особист и переходит на крик, - не надо меня учить! И тот Петрович и этот Петрович. Они же братья! Что не ясно!?
- Простите, но Иероним Уборевич – литовец, а Иван Петрович – белорус из деревни под Минском.
- Слушайте, старший лейтенант, не надо умничать. Мы таких умников, знаете, в бараний рог……
Раздался телефонный звонок. Особист схватил телефонную трубку. «Я занят», - заорал он. Потом уже тише: «Слушаюсь, товарищ майор». Вскочил, провёл ладонями вдоль ремня, разглаживая гимнастёрку. Бросил Строеву: « Мы ещё не закончили». И вышел из комнаты.
Больше Строев его не видел. Вскоре арестованный Уборевич снова появился в роте. Строев был рад появлению Ивана Петровича – это был один из лучших механиков. Тихий, молчаливый человек. Двадцатисемилетнему Строеву Уборевич казался совершеннейшим стариком, хотя тому не было ещё и пятидесяти лет.
«Мессеры» появились неожиданно, как будто из ниоткуда. Вспыхнул и коряво завертелся бомбардировщик, где был стрелком Петр Иванович Уборевич. Строев судорожно сглотнул горький ком, провожая взглядом горящий самолёт. И тут же в его кабине запахло едким дымом. Горел мотор. Самолёт уже потерял управление и заваливался в пике. Строев вдруг почувствовал спиной жар. Это ощущение длилось буквально несколько секунд. И он услышал в наушниках голос командира: « Старший лейтенант Строев, приказываю покинуть самолёт».
«Проверьте парашют к прыжку». Откуда взялась эта дурацкая фраза? Да, это из лётного училища, три года назад. Ранняя побудка в казарме, и полусонные курсанты слетают с кроватей второго яруса. И издевательский крик старшины: «Кто со второго яруса. Проверьте парашюты!» Эта мысль пронеслась молнией. «Так точно, капитан, - прокричал Строев в микрофон, - а ты Паша? Какая тут субординация. С Пашкой Перовым они вместе оканчивали училище. Только Строева медкомиссия не пропустила в лётный состав. И вот сейчас Перов - командир, А он, Строев, у него стрелок-радист.
«Пашка!» - заорал Строев.
Стрелок - радист сидит спиной к пилоту. Строев оглянулся, чуть привстал и увидел запрокинутую голову Паши Перова. Неподвижные черные глаза его были широко открыты. Из уголков рта стекали струйки крови. Строев взглянул вниз. Земля стремительно надвигалась. Уже видны были игрушечные заснеженные домики под красными черепичными крышами. Строев откинул фонарь и перевалился через борт кабины.

От ледяного воздуха перехватило дыханье. Хлопнул и раскрылся над головой парашют. И лётчик будто завис на мгновение в воздухе: «О, какое глубокое, голубое небо!»
Чёрная тень «мессера» мелькнула над головой. Пулемётная очередь ошпарила ногу и грудь..
На льду Вислы блестели лужи. Посреди одной из них медленно оседал шёлк парашюта, накрывая лётчика. Стояла пронзительная тишина, какая бывает только в преддверии весны.
К ночи подморозило, и лужи затянулись льдом.
На другой день, к вечеру, похоронная команда вырубала сапёрными лопатками изо льда тело Строева.
«И этот парень живой!? Вот уж, истинно, с богатырским здоровьем берут людей в лётчики!- говорил хирург, позвякивая в стакане пулями, вынутыми из тела Строева.
– Это подарок от Гитлера, на память. – Обратился он к Строеву, протягивая стакан с пулями.- Откуда такой богатырь. Наверное, из Сибири?
- Не. Я из Ленинграда, - еле слышно прошептал Строев.
- Из Ленинграда, это уже хорошо. А ногу постараемся тебе спасти,- закончил врач, и отошёл к другому раненому.
Но ногу не спасли. Пенициллина, который творит чудеса, в госпитале не оказалось. Началась гангрена. Резали два раза. И каждый раз вместо обезболивающего лекарства накачивали спиртом. Медсестра, женщина с молодым лицом, но совершенно седыми волосами говорила Строеву: «Кричи, кричи, милый. Легче будет».
И он кричал. И ему не было стыдно. А хирург и сёстры, будто, не слышали его крика. Они делали свою работу. За окном была война, и она торопила…
Мальчик ходил в школу во вторую смену. И среда была самым чёрным днём недели. Как только утром открывал глаза, сразу портилось настроение. Он знал, что сегодня он должен совершить поступок. И исполнение его несло для него неминуемую угрозу. Это было страшнее, чем медицинский осмотр с уколами под лопатку, это было страшнее похода к зубному врачу. Он оттягивал, как мог, наступление дня, накрывался с головой одеялом, просил, чтобы снова вернулся сон, и отступила эта ужасная явь. Он не знал, к кому обратиться за помощью и лишь тихо плакал и шептал: « Боженька, боженька. Помоги».
Но уже слышался неумолимо суровый голос матери. И её требование немедленно вставать. Электрический свет из экономии не зажигался. Серый утренний сумрак едва пробивался сквозь мутные окна. В комнате - кухне было холодно. И было страшно вылезать из кровати. Мать дёргала за одеяло. Он ещё плотнее сжимался в клубок. Следовало несколько вялых ударов солдатским ремнём по его худой спине. Но сквозь одеяло было совсем не больно.
Раздавался возглас матери: «Наказание моё!» Мальчик думал, что «наказание» матери - это он, и от этого ему было нестерпимо горько. Он и не догадывался, что «наказание» её - эта «проклятая» жизнь. Через некоторое время он с виноватым видом появлялся перед матерью.
Ещё слабо надеясь на изменение своей судьбы, неуверенно мямлил, что у него очень болит живот. На более изощрённое враньё у него не хватало фантазии.
-Руки надо чаще мыть, тогда и живот болеть не будет, - раздражённо говорила мать, совала ему в руки ненавистную дерматиновую сумку и выталкивала за дверь.
Он размазывал по щекам слёзы, но никогда бы не признался, что причиной всех его огорчений в «чёрную» среду была рыжая лошадь. У Казанского собора мальчик садился в разболтанный трамвай, двенадцатый номер, и ехал по Невскому проспекту. Трамвай останавливался у подъезда трёхэтажного дома неопределённого серого цвета, так характерного для послевоенного Ленинграда. В этом доме помещалась артель инвалидов. В этой артели работал «надомником» отец мальчика, бывший лётчик, инвалид войны, старший лейтенант Строев. По средам нужно было сдавать изделия, над которыми трудился дома отец: собирал и вытачивал замки, ключи и пищалки для кукол – две сферические пластинки с дыркой посередине.
Рыжая ломовая лошадь на телеге с автомобильными колёсами развозила продукцию артели. Это была та самая лошадь. От лошади ядовито пахло потом и мочой. И, видимо, она испытывала к мальчику острую неприязнь. А, может, ей надо было отыграться на ком–то за свою нескладную лошадиную жизнь. И она выбрала объектом травли этого заморыша – мальчишку. Когда мальчик проходил мимо лошади, она тянула к нему свою морду и скалила огромные зубы, будто пытаясь укусить его. Если он шёл со стороны крупа, она, ещё не видя, чувствовала его приближение. Зло прижимала уши и дёргала задней ногой, желая лягнуть. Он жался к стенке, сторонясь её. Лошадь свирепо косила на него свой карий глаз и фыркала.
Как–то в школе учитель рассказывал о войне двенадцатого года. Гордо говорил, что французы, отступая ели конину. От мысли: «надо есть эту вонючую лошадь» мальчика чуть не стошнило. Но лошадь знала, что её никто не съест. Когда она упадёт, её костлявая туша пойдёт на дешёвое мыло для солдат.
Вот и сейчас, увидев мальчика, лошадь угрожающе двинулась в его сторону. «Тпру- тпру», - закричал возчик и дёрнул за поводья. А лошадь тянулась к мальчику и скалила жёлтые зубы в безобразной улыбке.
- Видишь, она улыбается тебе. Наверное, влюбилась в тебя, - сказал извозчик, хрипло захохотал и огрел лошадь вожжами. - Я те покажу любовь!
Мальчика звали Саша Строев. Ему было тринадцать лет.
В сорок девятом году домой вернулся его отец, Александр Строев. Саша большой.
Отца мучили фантомные боли. Боли в несуществующей ноге. По ночам он кричал диким голосом: «Фоккель справа, мессер слева!» Мать била его своими маленькими кулачками по груди. Он вскакивал с кровати весь мокрый от пота. Тихо говорил жене: «Прости».
Потом его увезли на Пряжку, в психа - неврологическую клинику. В народе – дурдом. Через месяц он вернулся притихший. Фантомные боли оставили его..

На кухне отец, склонившись над тисками, обрабатывал очередную партию замков.
- Ну что, принёс мне заготовки?- спрашивает отец.
Саша маленький ставит перед ним дерматиновую сумку: «Вот».
-Молодец. - Говорит отец,- мать придет сегодня поздно, а у нас хлеба нет. Вот тебе пять рублей, купишь буханку чёрного хлеба, сдачу можешь взять себе. Твоя зарплата. Как никак участвуешь в процессе.
Саша маленький про процесс ничего не понял. Но два рубля на мороженное точно достанется, к «бабке не ходи», как говорит отец.
В булочной вкусно пахло свежим хлебом. Сайки, плетёные булки и ещё соблазнительные французские булки. «Ух»,- Саша сглотнул слюну. Кирпич ноздреватого ситного, перед ним невозможно было устоять. Саша протянул продавщице деньги. На мороженное денег не осталось. Ситный стоил пять рублей. Выйдя из булочной, тут уже отломил румяную корочку. Не всю, половину. Подойдя к дому, не удержался, обкусал горбушку. «Так и скажу папе, - подумал Саша и улыбнулся - на мою зарплату ситного купил».
Отец уже сидел за столом перед кастрюлей с супом. Он неделю назад получил с завода новый протез. Протез натёр до крови культю. И сейчас он отстегнул его, сидел, подложив под себя пустую штанину.
Саша выложил на стол буханку ситного: «Это на мою зарплату», - радостно сказал он.
-Это что? – лицо отца наливается гневом, - я тебе сказал купить чёрного хлеба!
Мальчик испуганно смотрит на отца. А тот уже не сдерживая себя, кричит, ударяет палкой по столу, так что слетает крышка с кастрюли.
- Немедленно в магазин и принеси чёрного хлеба. Что за самоуправство!
Саша вспоминает толстую суровую продавщицу в булочной, и ужас охватывает его. Как он отдаст обкусанную буханку ей?
- Я боюсь продавщицы, - плачет он.
- А меня не боишься!? - Отец вскакивает со стула, замахивается на сына костылём. Опираясь одной рукой о край стола, он направляется в сторону Саши. Тот бежит от него вокруг стола. А отец прыгает за ним на одной ноге. И Саше вдруг становиться смешно, как отец прыгает. И совсем не страшно: отец его не догонит. Он показывает отцу язык и отбегает к двери.
- Вон! – в бешенстве кричит отец. Бросает в сына буханку обкусанного ситного. Потом хватает стул и замахивается на Сашу.
- А-а!- в страхе кричит Саша и выбегает из квартиры. Он уже не видел, как отец, наступив на пустую штанину, споткнулся. Нога его надломилась, и он упал на пол.
Во дворе Саша уселся на поленницу дров и долго плакал. Стало холодно. Он вышел со двора на Невский проспект. Добрёл в толпе до Казанского собора. Потом сел в трамвай, который шёл в сторону Невы.
Трамвай был пуст. В конце вагона дремал старик – кондуктор. На остановке в вагон вошёл оборванный, заросший щетиной мужик. Уселся рядом с Сашей. Долго смотрел на Сашу сумасшедшими, дикими глазами. Саша испуганно отодвинулся от него в угол лавки. Мужик наклонился совсем близко к нему и прохрипел: «Слышал? Сдох эта сволочь».
«Кто?»- испуганно спросил Саша. «Сталин», - услышал он в ответ.
Выезжая на площадь Урицкого*, трамвай притормозил. Мужик живо вскочил и, отодвинув плечом вагонную дверь, выпрыгнул на панель. Саша прильнул к окну. Мужик помахал ему рукой и улыбнулся совсем не страшно.

*Ныне - Дворцовая площадь

Уже совсем стемнело. В дальнем углу двора скорчившись, сидит на бетонной глыбе мальчик. Из парадной выходит молодая женщина. «Саша, Саша, - кричит она. Увидев мальчика, она подходит к нему, берёт его за руку и ведет в дом.
На кухонной плите сковорода жареной картошки. Мать накладывает сыну тарелку. Наливает стакан чаю. Гладит его по голове. Тихо говорит:
-Не плачь. Отец тебя любит. Но он у нас такой. Больной. И ещё он волнуется. Ему завтра идти на медицинскую комиссию.
- Зачем на комиссию, - говорит зло Саша, - что, врачи думают, что у него нога снова отрастёт?
- Так надо, - устало отзывается мать,- ложись спать.
Напротив плиты стоит железная кровать. Мальчик укладывается в постель. Долго смотрит на синеватые огни в догорающей печке. Дверца плиты открыта, мать только что шевелила угли кочергой.
Проснулся от звуков музыки. За стеной, в комнате родителей играл патефон. Мужской голос пел:

Мальчик осторожно встал и заглянул в комнату. В комнате был полумрак. Родители сидели на диване. Перед ними на столе стояла начатая четвертушка водки и два куска Сашиного ситного. Мать обнимала седую голову отца. Был март 53 года. В этот день по радио объявили, что умер Сталин. Отцу исполнилось в этот день тридцать пять лет.
Мать и отец плакали, и мать повторяла: «Что теперь будет, что теперь будет?».
Плакали они о своей загубленной молодости.