Александр Петрушкин. Отзывы

Действительно: речь, “облысевшая” на формально-логический смысл, начинает “тащиться” за счет других способов — подобно “воде на ледяном суку”. Одно из самых часто встречающихся слов в книге — “голос”, часто персонифицируемый: “больной навзрыд”, “то голос твой”. Голос, напирающий мощным потоком лирической энергии, — вот что основополагающее. Сломами синтаксиса, распадом грамматических связей нивелируется естественно-речевая, информативная сторона высказывания. Но коммуникация осуществляется: остается мелодика речи, что как нельзя лучше говорит о ее, речи, поэтической природе.

Поэзия Петрушкина демонстрирует освобождение языка, выглядящее абсолютно органично, — и не создает впечатления шифрации, и об авторе по каждому стихотворению узнать удается не очень-то много: его речевому жесту не свойственно концептуальное манифестирование лирического героя. Жадность, с которой словно бы заглатывается воздух, рождает ощущение, что слышишь заключенного, не могущего наговориться (видимо, долго молчал или говорил привычными уставными фразами). Недаром так часто в книге повторяются мотивы “немоты” и “зоны”, “зэков”, арго-лексика (в сочетании с топографией уральской глубинки — Кыштым, бараки).

Как произошел переход к этой “речевой немоте” — прослеживается обратным хронологическим порядком книги (датировка каждого стихотворного блока — с 2011 по 2001 гг. — делает из книги своеобразное избранное). Расположение в обратном порядке не случайно: тексты последних лет — соответственно более актуальные для автора — представлены в большем масштабе, ранние — в меньшем. Чувствуется и изменение поэтики: со временем теряется претензия на эпический масштаб высказывания. Среди текстов 2004-го еще можно встретить пятистопные анапесты, отличающиеся формальной завершенностью, развитой стихотворной техникой. Но “маргиналии” со временем все больше берут верх, речь вместе с эпичностью утрачивает и “бродский” оттенок, и отточенность формы, но обретает узнаваемость: небрежность становится основополагающей чертой стиля. Поэзия Петрушкина, по завету Давида Самойлова, “отстает от просторечья” — если не на “год и полстолетья”, то на 10-летний период уж точно (если это выражение — “период” — уместно в подобном временном срезе).

Среди ранних стихов больше тех, которые могли бы претендовать на роль программных. Вот строки, перекликающиеся с тютчевским “Мысль изреченная есть ложь”:

Речь возвращается к исходной точке — немоте, к истокам самой себя — и, вернувшись, заново создает художественный язык, отличный от человеческого, Богом заданного: тем самым поэт выступает против изначальной запрограммированности. Как заметила Ирина Роднянская в одной из статей, “устав, поэзия обратилась не столько к культу “прямой речи”, сколько к культивированию говора, имитирующего “досознательный” автоматизм, не прошедший связную обработку. Это именно и только имитация спонтанности, так как запись мысли вне и до ее формирования невозможна (вспомним, как мало осталось от “автоматического письма” ранних вождей сюрреализма)”. Именно эта апелляция к имитируемой спонтанности сближает Петрушкина с другими авторами уральской поэтической школы, которым в книге много посвящений: Дмитрию Машарыгину, Елене Оболикште, Андрею Санникову. Читателю представлен не конечный результат борьбы с язы-ком — но поиск, дорога в процессе продираний через бурелом и кочки.

Дан голос — но не обретен еще язык; вся книга — путь к его выстраиванию. Читательское восприятие “проглатывает” все вывихи: и выпадения из шатающихся силлабо-тонических размеров, и неакцентированные концовки, и рифмы — которые зачастую и рифмами-то не назовешь, так, рифмоиды, выполняющие прикладную функцию (Петрушкин запросто может срифмовать “полюса — слова” и “вертолет” с “плотью” — и все прокатит). В мощный речевой поток залетают обрывки “потусторонних” голосов: “девочка дебильная” (цитата из Еременко), “пилили женщину пилили” (это уже — отсылка к концептуалистам: так бы мог начать стихотворение незабвенный Пригов), обрывки рекламных слоганов (“полей и отойди”). Петрушкинские “маргиналии” исходят из неумения говорить — а там, где немота, заново выстраивается язык, в котором органичны и сбивчивость, и незавершенность, и камлание. Когда лес рубят — щепки летят, так стоит ли винить за это дровосеков?.. В этой ситуации поэтике Петрушкина — все божья роса: почему “работают” даже упоминания малоизвестных современников, которые у другого поэта внесли бы оттенок альбомности, — великое таинство. Ошметки, клочья, щепки разных стилистик и лексических пластов как нельзя лучше создают целостную картину — абсурд распадающегося мира.

По моим наблюдениям, можно было бы составить словарь из слов, которые, будучи поставленными где угодно и в любом порядке, придают весомость — часто мнимую — высказыванию. Но даже упоминания ангелов (которые, как заметил Бунин в письме Одоевцевой, “у вас что фигурки на каминной полке”), “бога”, “смерти” — у Петрушкина не выглядят надуманными, привнося присутствие Высшего Смысла.

Наибольшее количество аллюзий — к раннему Заболоцкому, а от него — к другим обэриутам (Хармсу, Введенскому) и от них — к “барачной” посттоталитарной поэзии. Хотя основной посыл — говорение почти без слов, с помощью одной интонации — почти георгиеивановский.

Безусловно, не всякий способен эту интенцию, эту оправданность “высокого косноязычья” почувствовать — и первейшая опасность для поэта Петрушкина заключается в том, что консервативно настроенный читатель, ищущий нормативности и похожести на усредненное представление о литературе, сочтет его тексты невнятным набором слов. Укладываются они и в деструктивную эстетику журнала “Воздух” (автор которого, кстати, Петрушкин), в которой отказ от нормативного языка, ориентация на размытость формы и абсурдистский способ высказывания достигает апогея. Да и лично мое восприятие словно разделяется на два голоса: один говорит — грубо, нетехнично, вызывающе плохо сработано, порой раздражающе для глаза. (Лучше всего это раздражение выразила Елена Оболикшта, сравнившая автора в предисловии (а предисловий в книге ни много ни мало — 20) с “папой Карло”, отпускающим своих “Буратин” на волю как попало — “без рук, без глаз и голыми (говорящими!) бревнами”.) Однако “Буратины” идут вполне себе резво, — и другой голос, побуждающий принимать недостатки за особенности, возражает: очень талантливо, нужно учитывать само существование языка. Магия языка каким-то чудом побуждает оправдывать это существование, убеждая в правоте второго голоса. Пользуясь терминологией Ролана Барта (“текст-удовольствие” и “текст-наслаждение”), готов предложить третий термин — “текст-раздражение”. Да, стихи Петрушкина вызывают раздражение в свой адрес — и сами же факт этого раздражения нивелируют, убеждая судить автора по законам, им над собой поставленным.

Однако не подлежит сомнению то, что одна из главных задач поэта — создание нового художественного языка (вспомним экспериментаторство близких Петрушкину обэриутов, концептуалистов, постмодернистов). Эти эксперименты могут нравиться или не нравиться — но считаться с ними как с данностью современной литературной ситуации необходимо. Сами стихи Петрушкина и его коллег по уральской школе уже есть в истории новейшей литературы — и наша задача объяснить этот феномен, помня, что отказ от привычных речевых средств зачастую вызван потребностью обновить их арсенал, недостаточностью или просто бедностью языка существующего. Достижение Бродского, во многом “закрывшего” дорогу последователям или усложнившего путь по ней, сейчас вряд ли повторимо — но ценно само амбициозное стремление к этому поэта.

О чьей бы то ни было поэзии говорить всегда не очень-то легко, есть опасность свалиться в частности, выискивать с лупой влияния, копаться в подробностях и пропустить нечто важное. А важное в стихах Петрушкина - уверенность. Петрушкин вообще не боится ничего - ни ошибок, ни провалов, ни сочетаний. Оттого возникает ощущение убедительности и целостности. Оттого всему, что он пишет веришь: так и есть, так и было.

Петрушкин лексически всеяден. Любое слово, взятое поэтом, встраивается в его мир и тут же начинает работать, биться шестеренкой и давать жару. Именно жару, ибо Петрушкину важно, чтоб всё горело и грело, как самогон. Пойди пойми самогон, он просто действует и действует безотказно. В этом чудо очарования поэзии Петрушкина.

Еще, что важно, уже лично для меня, - это то, что за внешним огнем, напором, внутри сидит тонкий и нежный товарищ, отчаянный подросток, офигевшей от всего этого прекрасного и ужасного мира. Подросток безоглядно жадный до жизни. И он ловит мир открытым ртом и задыхается, и заговаривается, и торопится и гудит, как печь. И всё это и звучит из Петрушкина, что поймал, то и звучит. И грех это не слушать и не слышать.

Александр Петрушкин тот поэт, который всегда каким-то образом оказывается на другой, далёкой от нас стороне света, пытается оттуда говорить с нами. Иногда это - говорение, иногда – жаркое проборматывание. Язык его дик, стихиен, и вместе с тем, кажется, очень чётко и плотно организован. Слово здесь может быть дерзким, мутным, чистым и ясным, изменчивым, как морской ветер, но оно всегда стремится перешагнуть через самоё себя, как, собственно, и лирический герой этих стихов, но – куда? И вот это постоянное, энергичное, витальное движение в неизвестность, на обратную сторону мира, пре-одоление, для меня и есть то, что образует ясное притяжение стихов Петрушкина к читателю, и наоборот. Мы всё ещё можем попытаться вернуть себе мир, говорит нас скорее сам автор, нежели лирический герой, раздвигая порой с необъяснимой лёгкостью границы любого пространства, воскресая снова и снова из небытия…

Когда читаешь стихи Александра, ловишь себя на нелепой мысли, что сам текст отвлекает тебя от чтения, такой вот парадокс, и тем не менее.

Мне кажется, в стихах Александра Петрушкина говорят одновременно несколько человек, иногда перебивая друг друга. Но эта словесная поли, квадрофония – не какофония базарного трепа, а вполне гармоничная речь поэта, поэтов. Как будто собрались несколько старых знакомых, где-нибудь на кухне, и хорошо говорят на вечные темы, иногда дополняя, иногда споря друг с другом. Если читатель уловит, ритм, динамику этого разговора, то услышит немало интересного.

И еще, Урал, откуда родом Александр, не определяет географически самого поэта. Его уральские просторы распространяются также до Киева, Нью-Йорка и чувственно, духовно понятны жителям и этих городов. Ритм, слово, душа стихотворения – не чужая душа, не экзотика Кыштыма. Все просто: вот человек, которому действительно есть, что сказать.

Маргиналии (позднелатинское marginalis – «находящийся на краю», от лат. margo – «край»). В современной литературе термин используется для определения своего рода «записок на полях» или «мыслей вслух».

Звучащие мысли Александра Петрушкина обнаруживают безграничное стремление к свободе и одновременно напряженное усилие осознать себя через неупорядоченный, хаотичный звукосемантический ряд. Словообразы как будто бы прорываются через плотную пелену, оставляя впечатление внемерности, огромности заключенной в них сути. Ее не охватить взглядом, слухом или пониманием, ее можно лишь додумывать и мысленно прозревать, подобно тому, как угадываешь великолепную чистоту неба сквозь небольшой просвет в толстом слое облаков.

«Речь моя далека от слов, / Не гортань различает вкус: / Ныне есть, если прежде нет; / Немота – это речи плюс».

Парадоксальность, динамика, контрастность, трагизм – все это составляющие поэтической ткани, сотворенной Александром Петрушкиным. И чем больше погружаешься в нее, тем она прозрачнее для внутреннего зрения – читатель как будто воспаряет, проникаясь искренней и живой интонацией, неподдельным и откровенным чувством.

«- разница только лишь в материале / так говорила мама когда возвращались с ней из зоосада / и шли навстречу нам разные звери люди / мама была права права по фактуре / мне же было по ветру на все ткани / видишь ли вот навстречу прошел еще один ангел / в песочном в ситцевом в крепдешиновом в клеше / - разница лишь в материале сказать бы проще / слово такое да жалко мне что не имею / слова такого».

Но если несовершенны слова, утрированно и подчеркнуто, - «зачем косноязычье незримо мне дано / о впалое как старость отчаянное дно», - то чистота поэтического голоса Александра Петрушкина выходит на первый план, становясь определяющей и характерной чертой его поэтики, перекликающейся с авангардистами, но по-своему неповторимой.

Читать Петрушкина для меня – все равно что ехать по плохой дороге. Трясет, качает, какие-то скрипы, шорохи, мелкие камешки летят из-под колес… Потом вдруг все разваливается и из-за какого-нибудь ближайшего каменно-глинистого холма опять выкатывается очередная конструкция на качающихся колесах. Как будто какие-то ожившие механизмы неведомого Кулибина вдруг вышли из-под земли и пришли в движение, рыхля глину, двигая камни, вращаясь на месте, сталкивая друг друга в ямы, разваливаясь и кренясь, ходят и голосят на все лады. «Кто здесь главный? С кем я могу говорить?» - недоумевает Андрей Санников, растерянно озираясь среди этого тележечно-колесного скрипа и стука. А главный здесь человек по имени Саша. Но он всегда за кадром. Папа Карло своей скромной лаборатории. Буратины соскакивают с его верстака буквально каждую минуту… Кто-то бы сказал: «Да подожди ты, дай я тебе хоть рот прорежу!», а в ответ – «Некогда, папа, некогда, как-нибудь так добегу!!»… Или: «...ну как же ты без ног-то на трех с половиной колесах жить будешь?!» - «Нормально, папа, отпусти, я пошел…». Петрушкин отпускает всех, кто хочет и куда хочет. На квадратных колесах, без рук, без глаз и голыми (говорящими!) бревнами. Только настоящему папе Карло могут попадаться (причем везде!) ТОЛЬКО ГОВОРЯЩИЕ БРЕВНА.

После текстов Петрушкина я чувствую себя обманутым, но меня обманул не поэт, а мир (или жизнь? – не знаю). Ничего-ничего-ничего не сбылось, даже сам я стал не тем, кем был задуман. А дальше и вовсе, казалось бы, парадоксальный вывод: осознание этого не ввергает меня в нескончаемую депрессию, а успокаивает и расслабляет.

Книга избранных стихотворений Александра Петрушкина только на первый взгляд кажется свободной для бытования читателя, после прочтения видишь, что это тщательно огороженная резервация, и внутренний пейзаж ее суров и малонаселен – преобладает степь, но не сухая, повсюду ощутимо дыханье воды. Да что там, дыханье! Вода катает камушки-слова, заходится пеной, несет с собой всякий мусор - одним словом, стихия. В тоже время путь этой воды-речи жестко задан, и потому своей цели она достигает быстро, не тратясь попусту – в чем и заключается мастерство поэта. «слитно пишется рцы плотно речёт вода…» - сказано точно, и по-моему, одна из лучших строк в русской поэзии на эту тему.

Зэка языка, если воспользоваться самоопределением Германа Лукомникова, Александр Петрушкин (не зря в Живом Журнале его дневник озаглавлен – «заключенный 06091972. Лагерь «Северная зона». Барак 74-66») не спешит вырваться на волю, хотя и думает только о ней, о чем постоянно проговаривается.

Формально в его стихах все вертится вокруг невозможности возвращения, потому что везде тьма. Говорение, заговаривание, бормотание – так ведет себя человек в одиночестве, в страхе перед неведомым. И это притом, что друзей-адресатов у поэзии АП немало. И сам он, как скворец, готов с каждым беседовать на его языке.

Для Петрушкина характерна энергичность высказывания, сопровождающаяся неожиданным лирическим многоголосьем; это не столько спор традиций или смена ролей, масок, сколько сосуществование различных стихий и темпераментов в одном лирическом «я».

Впервые попав в речевой поток Александра Петрушкина, я начал задыхаться. Мне буквально не хватало воздуха. Настолько плотным оказался этот вербальный шквал, настолько мощна эта стихотворная стихия. Вихрь……да и сейчас, уже немного освоившись в этом внесистемном пространстве, мне периодически нужно выскакивать за пределы, чтобы остановиться, перевести дыхание и переварить то, к чему только что прикасался…

Чтобы написать о поэте Александре Петрушкине, нужно сначала начитаться книг поэта Кальпиди. Но это не значит, что Петрушкин – подражатель. Его стихи закодированы, а код ищи у Кальпиди (код/кот – Кальпиди это обязательно бы обыграл(!)… обыграет, может быть, Петрушкин).

Главное, он не врет, он вышел на тот этический уровень, когда страдание и сострадание поэта сопрягаются – в отличии от большинства пишущих сегодня стихи!

Его лирике присуща раскрепощенная разговорная интонация, то напевная, то чеканно афористичная. Даже такие рискованные приёмы, как имплантация в лирические стихи жаргонной или обсценной лексики, у Петрушкина обладают художественной убедительностью. Впрочем отменное владение стихосложением является лишь одним из слагаемых поэтического дара. Звание поэта может заслужить лишь тот, кто состоялся как личность. Читателя стихов Петрушкина подкупает его бестрепетное ощущение трагизма жизни, его умение быть жестким, не впадая в чёрствость, и сострадать, не скатываясь к сентиментальности.

Без сомнения, Петрушкин – один из самых ярких поэтов, живущих сейчас на Урале. Но не это главное. Главное то, что он один из самых свободных поэтов. Свободных от табу, внешних и внутренних. А ещё – сильная личность, которая не будет плыть по течению и говорить не то, что думает. Для сегодняшней поэзии важен поступок, а язык не него не способен. Поэзия перестает быть лингвоцентристкой и снова очеловечивается. Всё-таки язык – это материал, который сам по себе, без волевого участия поэта, без его личности может сказать всё, что угодно. Ценность такого высказывания, понятно, сомнительна. Важно, чтобы было что сказать. И важно, чтобы поэт хотел сказать это. А ещё хорошо бы верил в то, что говорит. Таким словом можно, наверное, остановить солнце и разрушить парочку населённых пунктов. Такие ветхозаветные стихи писать сложно. Но Петрушкин их пишет.

Маргиналии? Истинно так! «Мы стихи возвели через силу, как рабы адриановы – Рим», – убеждал нас треть века назад стихотворец предыдущего поколения. И где же теперь эти возведенные бастионы? То ли стены осели, то ли коменданты выбились в генералы и успокоились, то ли фортификации оказались вдали от границ поэзии. За край прежних форпостов сегодня выходят другие поэты – поколение «идущих с любовью на».

Александр Петрушкин – примечательная фигура этой плеяды, и его новая книга – явление. За какие такие края устремился Петрушкин, спросите вы. Смерть и жизнь, любовь и ненависть, дух и тело – все старо, как мир. Внимание уральского автора устремлено все к тем же вечным темам, но обращено оно в щелочку между полярными категориями. И в каждом зазоре, за каждой чертой ищет оно – родную речь.

Речь осуждает поэта «на говор или проговор». Но прежде всего, она должна родиться, а во времена, когда «водою мертвой ходит бог» и «когда тобою молчат», это трудно, почти невозможно. «Мы разучились говорить на русском языку…» Язык намертво прибит к нёбу и небу. «Наизнанку» – вот ключевое слово для понимания того, что делает Петрушкин. Преодоление себя, перемалывание, пересмотр, перетряска. «Ты препарируешь и бога и лягух» – но это, скорее всего, про Базарова, материалиста и рационалиста. А вивисекция Александра Петрушкина направлена только на самого себя, и это намного сложнее, гораздо ответственнее, чем потрошить чужое. Заходишь в тело, а внутри – темно, и темнота, оказывается, как свет, имеет четыре стороны… Важно не заблудиться, не упасть через край, и во что бы то ни стало, отыскать свой «прозрачный язык». Тот, что творит чудеса. Порадуемся же новой книге Александра Петрушкина, этого удивительного «переговорщика с языком», откровением мужественного поэта, за чертой плоти и духа бьющегося со смертью в наше мертвое время.

Для меня в стихах АП наиболее важна и интересна попытка соединения полюсов до известной степени несовместимых: необходимости сохранения лирического высказывания и проблематизации художественной практики как таковой. Именно отсюда, из союза этой антиномической пары, которых вообще говоря, не одна, а много, - другая яркая особенность его лирики – это болезненное, сродни вивисекции, вживление поэзии (со всем ее размыванием семантик, языковой деконструкцией и прочим) в личное экзистенциальное пространство лирического субъекта - уж я не рискну уточнять здесь дистанцию с первичным авторством. Притом что давления уральского поэтического контекста, гипернасыщенного и агрессивного, как и всякая живая и полноценная среда обитания, естественно, тоже никто не отменял, и от герметизма Кальпиди и ассоциативизма Туренко здесь никуда не денешься, как, впрочем, и от Рыжего, и Александра Гашека, и молодых товарищей по цеху. Отсюда другая черта - ровная, напряженная выверенность и внутреннее единство стиля, в хорошем смысле выстраданного. Вообще уральская школа от «большого стиля» до «Северной зоны» представляется мне парадоксальным мултикультурным пучком, в котором органически слились эстетические тенденции, для других культурных полей явно противоречивые и критически опасные. Здесь каким-то невероятным образом уживаются элементы и культуроцентризма и культуроборчества, равновеликого тяготения к интеллектуальному абсурду и всеприемлющей метафизике, очевидной наготе онтологизма и сложной многоэтажной метафорике. Все это естественно порождает колоссальную, и не только лирическую, но, думается, более универсальную - духовную, напряженность, перманентный экстремальный сдвиг - этакий «непрерывный суицид» как художественный метод, своебразную комбинаторную практику бытия-творчества, в которой, по-моему, в конечном счете должны исчезнуть не только литературные границы, но и границы между первой и второй природой, как в некоем культурном армагеддоне. Во всяком случае, именно такое впечатление остается от стихов АП, лирический герой которого представляется мне вечным поэтическим самураем, феерически и скандально (в духе Мисимы) погибающим на захваченной военной базе в каждом (или почти каждом) стихотворении и мучительно оживающим в следующем.

Я думаю, служить подмостками харакири - очень подходящее и достойное назначение для поэзии во всякое время (а «когда солнце - смертный грех», то и подавно), - более подходящее, чем «теория автономного искусства», чреватая «групповым одиночеством» и «подменой бытия литературой», а души - механикой, о чем справедливо предостерегал Николай Бердяев много лет назад.

Однажды мне приснилась тетрадка с чудесными стихами. С точки зрения яви это были неправильные стихи, там странно рифмовались странные, невозможные слова. И тем не менее это были самые чудесные стихи на свете, лучше всех, что я читал и когда-нибудь прочту. Когда я читаю Александра Петрушкина, я вспоминаю эту тетрадку.

Мне очень нравится у Петрушкина определение языка «голожопый», это главное в нем. Не помню, кажется, Розанов писал, что чувствует себя в литературе уютно, как в собственных штанах. Что ж, кому-то фланелевые домашние штаны и впрямь к заднице. Поэзия Петрушкина декларативно бездомна и неприкаянна, это бедный язык пятиэтажных городов и съемных комнат, «русский в блатном переводе». Но бедность вовсе не означает нищету. Однажды стертые, как бы случайные слова выстраиваются в том самом порядке, и готово:

Есть два очень важных слова – тревога и счастье. Так или иначе они формируют поэтический словарь Петрушкина. На каком-то самом страшном изломе, когда уже нечем и некуда жить, вырывается: «я счастлив здесь». И смерть здесь – «радостная», потому что она каким-то чудесным, а на самом деле вполне естественным образом увязана с другими важными словами – «отец», «материнство».

Наверное, поэтому становится так тревожно – за поэта, за себя, за каких-то непоименованных «родных чилябенских козлов», за пса, который как ангел. Эта высокая тревога и есть маркер, по которому безошибочно опознается качество стихов.

Первая реакция ленивого читателя на стихи Петрушкина – «Какие это стихи? Я сам так могу». Какой-нибудь записной петросян наваляет пересмешку, где по малоумию возьмет то, что на поверхности – вот это «срамное двуязычье» – и конечно же, выставит на посмешище только себя. Потому что стихи Петрушкина на самом деле очень изысканны. Не каждому по силам так точно работать с таким неподатливым материалом.

«Я тоже могу». Х…-то там. Сперва попробуйте, потом приходите сюда опять.

Литературная деятельность Александра Петрушкина крайне обширна и разнообразна – он не только пишет стихи, статьи и рассказы, но и редактирует журналы, практически в одиночку поддерживает литературный портал «Мегалит», проводит фестивали и, вероятно, делает еще много всего другого. Те же самые качества – многогранность и невероятная энергия – отражаются и в его стихах. Поэт словно пытается вместить себя в стихотворение, но у него ничего не выходит – он все время как бы оказывается больше этих самим себе поставленных границ.

Интересно также, что стихотворения в этой книге размещены в обратном хронологическом порядке – от самых новых, написанных в 2010-м, до стихов 2002 года. И если читать эту книгу с конца, то хорошо заметно, как внутренняя энергия постепенно размывает хорошо отработанную привычную форму, как смещаются смыслы и становятся нечеткими визуальные образы. Этот процесс похож на пробуждение в обычном культурном человеке какого-то доисторического чудовища, не то, что не соблюдающего правила, а просто с этими самыми правилами незнакомого. Вот так Александр Петрушкин писал в 2003 году:

А так сейчас:

Если в первом стихотворении поэт еще как-то пытается соблюдать некие условности, говорить с читателем на более или менее понятном ему языке, то во втором – он уже совершенно махнул рукой на читателя и решил быть самим собой, то есть странным таким существом чуть ли не хтонической природы, в меру косноязычным, в меру – страстным, а кое-где – даже и страшным, но все время – выламывающимся из привычных человеческих измерений. Отсюда же, наверное, и вся основная интересующая Александра Петрушкина тематика – телесность, страсть, проживаемые в самых разных качествах отношения с русским языком, крайне личное переживание географического пространства («ты проживая эту сибирь не /выживаешь») и самое, на мой взгляд, главное – доведенный чуть ли не до крика вопрос о Боге: «бог есть нет // и никого не / спросишь».

Петрушкин – толпа голосов.

Так случилось, что книги Александра Петрушкина приходят ко мне в прихотливом порядке, – как будто постарался опытный романист: от середины – к ближайшему итогу – и только затем в начало… Если так читать эти стихи, то в конце концов, возникает впечатление рассыпавшейся перед тобой мозаики – в хаосе разноцветных стекляшек еще угадываются очертания Картины, но вся она уже – иная, чем была: каждая стекляшка – сама по себе: и сама по себе – картина… Связи – брезжут и дышат из еще живых воспоминаний, но смутно, едва. Сквозя и проступая. И все-таки – та, прежняя, единая Картина, будто некий фантом (фантомная боль?), нечувствительно парит над беспорядком и удерживает космос в его призрачной целостности.

Удивилась совпадению своих ощущений с мыслями Ивана Андрощука, написавшего предисловие к книжке «Анатомия» (2005). Андрощук пишет о «фасеточном зрении» автора – зрении ангела и стрекозы… По-моему, очень точная метафора! Взгляд Петрушкина всегда – сверху, хотя может показаться, что он – как многие-многие (имя им – легион!) современные стихотворцы – просто блуждает среди мелочей и оторванных от сущности деталей распавшегося мира. О! в руках ангела Петрушкина – жестокий скальпель! Манера, которая в новой книге (той, что сейчас перед нами) вполне кристаллизовалась, – беспощадное рассечение привычных речевых связей. Хирургическое вмешательство в привычку, воспитанную словарями Ожегова-Ушакова-Шведовой… ибо каждое слово в лексиконе Петрушкина – линза, собирающая смыслы множества РАЗНЫХ словарей: попробуй-ка воспользоваться ею без специальной подготовки! Врачебное насилие над общеупотребительным синтаксисом – читатель должен работать и глазом, и «горлом», чтобы ловить гармонии, создаваемые автором… Вот этот период

«горлом» читается так: пойми / никто не виноват ни в том, ни в этом / отвечай из пустоты / как урожай, все отражается в вине / пойми, закроются глаза / а ты внутри, на глубине / все против / почему ты – за?.. Логика зрения и логика «горла», вступая в конфликт, сбивают – структуралистским языком говоря – «автоматизм восприятия», и читатель, загипнотизированный одновременным действием взаимоисключающих ритмов, мучительно напрягается – постигая собственную «глубину»…

Насилие над готовой «онтологической картиной», которая здесь разбита и разбросана, и которую читатель должен теперь заново СОБРАТЬ САМ…

В общем, ангел Петрушкин – со своей иерихонскою трубой и огненным мечом в карающей деснице – заставляет читателя переживать Страшный Суд – ради его же, читателя, блага. Ради Истины-Добра-Красоты, в каковое триединство облечено на земле Царствие Небесное. Как возможно такое «собирание» – покажу на конкретном примере.

Кажется, пробиться к пониманию этих «буков» – свыше сил человеческих… Слишком разителен контраст между графикой (будоражащей в памяти и дантовские терцины, и даже что-то сафически-алкеевское – разницею длины стихов в строфе) и разорванным между строфами смыслом. Однако, «насекомая» форма сработана здесь инструментом Левши – виртуозного ювелира и геометра-самоучки. Человек – яблоня – прорубь… Композиционное кольцо (первая и последняя строфы) замыкает смысл в бесконечных ветвях библейских ассоциаций. Человек – смиренный, но и – точный. Он – человек, но он – и птица («клюет ранетки», которые к тому же – плоды более отвлеченных «мертвых яблонь», приобретающих тут же черты конкретных сибирских дичков, которыми зимой питаются снегири и синицы, чьи скромные трапезы оставляют на снегу следы, подобные пятнам крови… это фотографически точная, знакомая каждому сибиряку зарисовка – потому и человек – ранету кровный!). Крещенская символика. Человек – перечеркнут. Он вынужден пересматривать себя ежедневно – и в этот «пересмотр» втянуто культурное поле, вне которого современная мысль не бытует: вот они, тени прошлого и символы крестного пути. Достоевский (мне в этом «за мышь возилась вьюга» сразу почудился Свидригайлов в последнюю ночь перед самоубийством: Так смотрит перевернутое блюдце / Так по спине в постель стекает мышь…) да еще с этаким пушкинским бесовски-ироническим прищуром («испуга» – это ведь из пушкинских сказок… из «Евгения Онегина»… из гоголевских видений). Пушкинский «Памятник» сигналит нам из следующей же строфы – «другом степей» калмыком, – и тут же рядом – и «чужой еврей» (Маркс?), и Ленин с первомайской открытки. Становится понятно, что «человек – себя – пересматривающий» и есть, наверное, тот невольный «совок», каковым каждый из нас «перешел» в расхристанное постиндустриальное сегодня. Сплошные прорехи – кровавые пятна на снегу – ранетка над крещенской прорубью… Клюющий собственные раны птицечеловек. Говорит – как смех. КАК. Но это – не смех. Это – по-другому. Это – Богу. Слезы жалобы и раскаяния. И по-другому – нельзя. Таким образом – на наших глазах совершается жертвоприношение: сталь проходит «сквозь овны» – новый человек восходит из крещенской проруби, из глубины самого себя, – кровавые пятна на снегу обретают полноту мистического значения: это и плоть алого яблока, и язвы Христовы.

Конечно, это всего лишь моя, читательская, реконструкция. Ни в коей мере не претендую на филологическую обязательность данного текста. Но, думается, по замыслу ангела Петрушкина, примерно такая работа и должна произойти в читательском мозгу – в движении по линиям намеченных рассечений. В эти зияющие борозды (эллиптические пустоты) и должен вывалиться весь имеющийся у читателя культурный запас, чтобы разбиться вдребезги и собраться заново – в словесноживописное полотно, ради которого автор и старался. На самом деле он все время держит над ухом читателя свой ангельский камертон, и, что бы ни собрал ты у себя в голове, от главной темы не даст тебе уклониться.

Если так читать стихи Александра Петрушкина, то можно проникнуться и их нравственной энергетикой, религиозной по сути, и чувством художественной новизны (хотя традиция, к которой – явно – примыкает Петрушкин, нынче уже весьма богата).

В лучших своих работах он благодатно краток, сдержан и суггестивен (то есть без лишних усилий вводит читателя в необходимое состояние). Что вовсе не типично для представителей вышеупомянутой традиции. Подражать Петрушкину невозможно (хотя попытки не только имеются, но и в изобилии продолжаются). Читать же эту поэзию значит становиться ее соавтором. Каковых соавторов поболе и желает поэту.

Обшим местом критических высказываний о поэзии Александра Петрушкина является, на наш взгляд, полифония различных лирических голосов, утверждающих исконечную Правду [1], которую всякий критик толкует по-своему. Кто-то видит в стихах Петрушкина только «музыку над хаосом» (Ягодинцева), не принимая сам высший онтологический смысл подобных пост-апокалиптических конструкций[2], кто-то утверждает обратное Ягодинцевой (Янис Грантс[3]), кто-то вообще, отказываясь от более-менее объективного взгляда на стихи Петрушкина, говорит больше о самом авторе.

Поэзия Петрушкина, действительно, абсурдна и пост-апокалиптична, но она давно позабыла об этом свойстве из-за множественных анестезирующих влияний, совершенно перекрывающих её первичный импульс. Если продолжать разговор о праформе этих стихов, то можно прийти к ОБЭРИУ и Александру Введенскому – «звезде бессмыслицы», отзвуки которого через наслоения позднейшей поэтики «барачников» (Игорь Холин, Ян Сатуновский и нек.др.) иногда слышны в стихах Петрушкина. Более значимой нам представляется локальная специфика поэзии Петрушкина, её принадлежность Уралу, Кыштыму и «сугомакской метафизике». Это своеобразный культурный код / фирменный знак Петрушкина, определяющий его быт и представляющий собой экзистенциальное основание авторской поэтики, так что перед нами – случай жизнетворчества[4].

Новая книга Александра Петрушкина – «Пойми, никто не виноват»(2010) – поэтическое свидетельство жизнетворчества, перешедшего через границу самого себя, ставшего полноценной художественной системой, способной обходиться без лишних аллюзий-идейных установок. В стихах почти исчезли многочисленные упоминания фамилий друзей-поэтов (мне тут неизменно вспоминается «ложки нет говорю тебе ивкин ложки нет») и непосредственных творческих предшественников (Санников, Туренко, Божнев, Векшин, Губанов и т.д.)[5]. C формальной точки зрения Петрушкин стал писать гораздо «литературнее», чем писал в начале «нулевых», и стихотворения нынешнего Петрушкина руинными камланиями точно не назовёшь, хотя в тех самых камланиях была своя прелесть[6].

В «Пойми, никто не виноват» Петрушкиным предпринимается более осознанное, чем раньше, конструирование кыштымского текста. Кыштым предстаёт в виде структурного инопространства, куда помещается загадочная фигура(ы) то ли того, о ком рассказывается, то ли самого лирического героя. ЛГ при этом если не тождественен автору, то очень близок ему. Петрушкин занимается метафизическим описанием места, постепенно всё более в него углубляясь, постигая важную личную истину:

В одном из стихотворений у города обнаруживается ангел, а сам он превращается в живое существо:

Говорение лирического героя с «кыштымским ангелом» - заклинание сакрального места, попытка очерчивания «своего» круга. Язык выступает метафизическим медиатором между пространством и человеком, а стихотворение превращается в мифологическое осмысление «маленького» себя в «большом» своём, себя–в–бытие мета-Кыштыма. Дальнейшие метаморфозы ведут в мертвецкую древность кыштымского места, его традиционность и погружённость в века:

Многие стихи Петрушкина, хоть и не посвящены Кыштыму, но косвенно соотносятся с ним, как и фигура их автора – «гения места». Они образуют «кыштымскую систему» поэта – три ключевых лейтмотива поэтики Петрушкина: 1) осмысление бытия собственного, бытия Другого и бытия Других в сакрализованном, и в тоже время бытовом пространстве; 2) стремление к метафизическому «ограждению» от Чужого и задушевности собственного высказывания посредством внедрения в текст знаков "домашней интимности"; 3) соотнесение себя, своего опыта с опытом традиционным, национальным и т.п., часто с опытом коллективного бессознательного. Эти три лейтмотива «работают» в большинстве стихов, в т.ч. и в цитированных выше.

Метафизическое переплетается с бытовым настолько, что едва отличимо от последнего. Собутыльник может внезапно стать библейским персонажем, а банальная пьянка превратиться в онтологическое событие и, возможно, через двадцать лет – в историю русской литературы.

Ещё одной значительной группой стихов Петрушкина являются стихи о чём-то (о ком-то) кардинально Другом, что (или кого) поэт пытается понять и сделать опять же «своим». Эти стихи трудно отличить по стилистике от предыдущих, но мы полагаем, что в них актуализируется мотив освоения чужого пространства вроде:

Лирический герой куда-то либо постоянно движется, либо с ним что-то происходит, но всегда перед нами достаточно активный, экстравертный ЛГ в отличие от интровертного героя первой и второй группы текстов[7].

Т.о. новая книга стихотворений Александра Петрушкина – есть логическое продолжение творческих поисков поэта, начало нового этапа поэтического конструирования «кыштымского» текста, осмысляемого в качестве уникальной метафизической константы. В «Пойми, никто не виноват» художественная система Петрушкина стала логически проницаемой и более цельной. Именно в этой книге она оформилась как система.

Я думаю, что поэзию Александра Петрушкина следует рассматривать как самостоятельное и признанное явление современной русской литературы. В силу этих причин его оценка – лишь дело времени и, по всей вероятности, не критиков. Войдёт ли через двадцать – двадцать пять лет поэзия Петрушкина в историю русской литературы первой трети 21 в., сейчас трудно сказать. Лично я склоняюсь к утвердительному ответу. Впрочем, что гадать. Поживём – увидим. А пока всем любителям отечественной словесности всячески рекомендую эту книгу.

[1] «Петрушкин – толпа голосов» (Андрей Санников), «неожиданное лирическое многоголосье» (Данила Давыдов), «Александр Петрушкин выходит к залу и произносит «последнее слово» (Сергей Ивкин) и т.д.

[2] Ягодинцева бессознательно возводит поэзию Петрушкина к традиции абсурда, что, в принципе, подкрепляется достаточным аргументом остаточности, «руинности» смысла в поэтике автора. «Первый – и главный - вопрос: что остаётся, что держит стихи, когда из них уходит мысль – связная, слитная?. Надёжна только музыка – воздух. Нужна колоссальная внутренняя необходимость, чтобы решиться пройти по этим развалинам». Цит. по. Н.Ягодинцева "Музыка над хаосом" // Урал, №11, 2004 )

[3] См. интересную, но достаточно субъективную статью Яниса Грантса «Кровь, дым, рыбы, собаки, или неконечная станция Александра Петрушкина», основанную, как мы понимаем, на личных эмоциональных впечатлениях от самого поэтического явления Петрушкина. В том же ключе написана и оригинальная заметка Дмитрия Машарыгина под названием «Ква»

[4] Параллельный случай – Дмитрий Машарыгин.

[5] К вопросу о наследовании Петрушкиным "уральской поэтической традиции".

[6] Нынешние стихи Дмитрия Машарыгина, особенно, авторская манера исполнения – и есть камлания. В этом мы усматриваем связь двух авторов. Машарыгин, в какой-то степени, проходит путь, близкий пути раннего Петрушкина.

[7] Один из примеров полифонии в поэзии Александра Петрушкина, когда лирические голоса сменяют друг друга в разных стихотворениях.

Начнём с имени. Всякий разговор о языке начинается с имён. На опредёлённый процент язык состоит из имён. Не на больший. Но на существенный. Остальное – пространство между именами, поле напряжения, как между атомом и электронами, как между атомами. Итак, имя Александр Александрович Петрушкин содержит при первом прочтении три реминисценции: Александр Александрович Блок, Александр Сергеевич Пушкин, Борис Леонидович Пастернак. Трудно поверить, что это имя – не является псевдонимом. Приходится. При втором прочтении я вижу персонажей Гоголя (одного из важнейших ориентиров Александра в языке) и ярмарочную игрушку. Сочетание страшного и смешного, как и в балаганном Петрушке, - базовая грань в творчестве, предмет полилога всех его внутренних «я». Понятно, что выбрать объект для выявления таковой грани, не столько сложно, сколько спорно: а почему именно данный текст мы рассматриваем? Необходима развитая структура текста; пространство, позволяющее «бродить» внутри описанного (сказанного) мира. Потому для рассмотрения петрушкинской поэтики я выбираю его поэму. Жанр, который по всей логике современной литературы, обязан считаться вымершим. Но потому сейчас столько и ведётся разговоров о смерти книги, что она, наконец-то живёт и развивается. Ненужность литературы – главная гарантия её свободы. То, что поэзию читают только поэты, значит больше, чем «выступления на стадионах». Исчезает служебная функция, начинается область частного балагана. И «Петрушка» в данном заведении – ведущий персонаж.

Чем характерен Петрушка? Скандалист, вступающий в конфликт с властью, народная мечта о воздаянии, о проявлении голоса. Он и есть – голос. И дубинка. Его бьют. Но и он – бьёт. Кичливый уродец с гипертрофированным эросом, воплощённая витальность, вплоть до мачизма. И при этом с обязательной лиричной (русской) душой, которая «обречённо летит от саксофона до ножа» (с) Макар. Рассмотрим на конкретной вещи.

Поэма «ADOBE PREMIER: КЫШТЫМСКИЙ НЕМОЙ. РАСКАДРОВКА» могла бы в равной степени быть не поэмой с пронумерованными стихами, а выйти отдельной книгой с выстроенным порядком стихотворений. Само значение слова «немой», как и слова «немец» - говорящий на непонятном языке. Здесь уместна история, которую любит рассказывать Андрей Санников: пьяненький мужичок едет в трамвае, а над ним два интеллигента говорят о своих насущных проблемах из университетской практики. Мужичок пытается слушать, вникать, наконец, не выдерживает и кричит: «Евреи, говорите по-русски!» В современной России уже никого не удивляют туркмены или таджики, кричащие через весь автобус друг другу на родном комментарии по поводу коренного населения, но к оживлённо беседующим о поэзии могут прицепиться: вроде, свои, а не по-нашему, как немцы. О «великом немом» говорить бессмысленно. Рената Литвинова уже напомнила в «Настройщике» Киры Муратовой о «старинной фразе». Вот только в полном варианте она звучала: «До тех пор, пока народ находится на такой низкой стадии развития, важнейшим из искусств для нас является кино» (с) В. И. Ульянов-Ленин. Речь идёт о пропаганде. О насаждении символов. Об этом и книга-поэма Александра Петрушкина: о создании символа, Нового Петербурга российской словесности, очередного «Нигде», куда устремляется человек, «мучимый тоской о мировой культуре», которому мало места, где он живёт; которому нужен символ Центра мироздания. В нашем случае поэтического. Хотя бы на уровне Урала, раз уж мы стали в последние годы говорить об «отдельной уральской школе поэзии».

Для создания бренда мало одного человека. Необходимо эхо, насыщение пространства слухами, упоминаниями. Ведь если человек говорит: «Я – Витя. Я хорош в постели» - это презентация. Если другой человек говорит: «Это Витя. Он хорош в постели» - это реклама. А если первый подходит к девушке и говорит: «Я – Витя», а она отвечает: «О! Это, который хорош в постели» - мы видим раскрученный бренд. И в данном случае Александр начинает собирать всех, кто рекламировал конкретное место, как значимую культурную территорию, с целью создания «раскрученного бренда». Он не презентует себя, он именно говорит о том, что не важно, где ты живёшь; важно, как ты относишься к своему месту, как ты «подстригаешь свои розы» (с) Антуан де Сент-Экзюпери. Петрушкин собирает некую группу «собеседников», в поле беседы которых и появляется желанный город. Как образ Петербурга строится для образованного россиянина на полилоге Гоголя, Достоевского, Мандельштама, Бродского, Сосноры; так и новоявленный Кыштым создаётся на полилоге нескольких поэтов. Выделю тех, кто мне близок, хотя их в поэме Петрушкина много больше.

Всё в нашей жизни начинается с Учителя. С того, кто впервые нам говорит о пути к себе. Нам не обязательно говорить с ним лично. Просто мы слышим его речь и понимаем, что вышли на другой уровень бытия, что мы не можем больше жить по-прежнему. В дзенской традиции часто используется сюжет: малограмотный пацан идёт по своим полукриминальным делам и слышит чтение сутр. У него наступает просветление. Он становится со временем патриархом, обойдя в Учении всех прилежных сверстников. Так и с поэзией, которой нельзя научиться. Можно услышать Учителя и пойти следом. Сначала повторяя его, потом пытаясь сказать по-своему, а в итоге говоря за него, за всех, кто дорог. На первых же кадрах нас встречает Андрей Санников. Смотрим самое начало поэмы:

Это же цитата из книги «Луна сломалась»:

Или во втором кадре, где идёт собственно появление бродящего по городу страшного человека:

Из книг «Прерафаэлит» и «Подземный дирижабль»:

Финал «Преамбулы»:

это любимое стихотворение Александра Петрушкина:

Отсылкой к нему Александр и говорит: «Господа вояжёры, экскурсия начинается». Но для начала этой экскурсии вы должны кое что знать о моей стране. Она граничит с землями Санникова, потому ветер оттуда приносит его голос, потому мой:

это «Радио» из «Луна сломалась»:

это частично «Медведь» оттуда же:

и сама поэма является ответом на «Письмо двадцать третье.
Александру Петрушкину» из «Ангельских писем»:

Но будет совершенно неправильно говорить о поэте Александре Петрушкине, что он является эпигоном поэта Андрея Санникова. Да, Санников пишет так, словно катит гигантский камень, оставляя за собой колею, в которую трудно не скатиться. Александр видит, что можно совершать подобное действие, и он тоже «катит», но другие материалы. Пусть поначалу кажется, что катить «деревянный чурбан» легче, можно даже обгонять мастера, но Александр пытается катить воду, воздух, огонь. Он цитирует Санникова, чтобы вырасти из себя-Ученика: «Гудбай, Америка, о! Мне стали слишком малы твои тёртые джинсы!» (с) Илья Кормильцев. Начиная с осознания себя-поэта в кадре четвёртом «Оператор» (в половину идиот на другую бог), он вступает в разговор на равных. Он говорит с собеседником Андрея, как бы замещая его в давнем диалоге. Так в теле поэмы появляется поэт Евгений Туренко.

Евгений Туренко интересен созданием собственного языка. Евгения Изварина пишет о нём: «Туренко работает <…> не с единицами языка, а с их энергетическими и ассоциативными полями, с возможностями языка, с его сиеминутными решениями и провидимой судьбой». И Петрушкин учится у него не катать, а «складывать» веточки, пёрышки, ниточки, стёклышки на дне ручья. Из

чтобы прийти к главной идее:

В скандинавской мифологии карта территории была невозможна. Дороги физические вели ниоткуда в никуда. Существовали только пути духовные. Этими духовными путями и перемещались шаманы между мирами. Каждый мир предполагал свой душевный настрой, свой уровень духовного развития. Трикстер Петрушкин выходит из Санниковского Асгарда, построенного из камня; идёт сквозь Мусспельхейм Туренко, где всё состоит из огня, потому Мировой Лёд и превращается в «Воду и воду»; чтобы создать собственный мир, гнездовье-зимовье-ложбину. Сам топоним «Кыштым» и переводится как «тихое зимовье», превращаясь в мир иллюзии, в царство сна, тумана, опьянения, фантазии Ниффльхейм, запертый руной «ниид» (необходимость, нужда). Петрушкин становится гением этого места, бесплотным духом-хранителем.

И здесь проявляется мастерство поэта: способность видеть со стороны, выйти за грань собственных возможностей. Переломный текст поэмы:

показывает Ниффльхейм снаружи: из него один из корней питает влагой Мировое Древо, Ясень Иггдрассиль, ось мироздания, связывающая все возможные миры. Отсюда, «из глубины» возносится крик, течёт речь. И Виталия Корнева (ученица Туренко), указывая Александру на низменность его положения, невольно показывает его базовость в развитии пресловутой уральской школы. Речь Петрушкина течёт сквозь все миры в поисках растущих собеседников.

Будучи одним из перечисленных в поэме собеседников, скажу о нашем личном диалоге, не трогая прочих. Отсылка к фильму «Матрица» подразумевает пробуждение «истинного видения вещей», когда сознание различает иллюзорность окружающего мира, способно «колыхать покров Майи». Происходит колыхание законов языка, образование новой формы, проба собственного голоса. Вой-крик на ночном снегу Кыштыма – не худший символ уральской школы. Сам антураж кадра №17 схож с предметным миром Коляда-театра (именно на база журнала «Урал», где редакторствует Николай Колядя, и образовался поэтический клуб «Капитан ЛебядкинЪ», мастерская Андрея Санникова, региональным куратором которого Александр Петрушкин и является):

В нашем диалоге «о жизни и смерти» тема страшного и смешного обыгрывается вживую. Кыштым – «лизолятор» (с) Высоцкий, где зализывают раны, но и Гамбург, где ведутся бои при закрытых дверях, без правил, один на один. Нет денег на хорошую водку? Мы покупаем палёнку, засыпаем в неё упаковку красного перца, взбалтываем и пьём. Кажется, что не пьянеем, просто медленно сходим с ума, не понимая происходящего между нами, готовые убить друг друга и ржать над собой одновременно.

Второй поворотный текст (№20) «Виды Франции» не имеет никакого отношения к обозначенной Франции. Разве только к Парижу, как к поэтической Мекке Серебряного века русской поэзии. Петрушкин понимает, что в каждом большом произведении необходим «гвоздь», попсовый хит, визитная карточка, по которой его будут опознавать, определяющая его место в сложившемся каталоге имён, обязательный ярлык, устраивающий как знатоков, так и случайных читателей. Образ Локки с одной стороны чрезмерно элитарен для жителей реального Кыштыма, а с другой – чрезмерно распространён в ролевой среде «посттолкиенистов», где потерял свою весомость. Идеален будет персонаж тождественный русскому петрушке из школьной программы по литературе. Франсуа Вийон, вор (по словам философа Андрея Коряковцева), бравший в долг, но возвращавший сторицей стихами, привлекателен для Петрушкина не только своей неоднозначностью, но и укоренением в уральской школе через текст Аркадия Застырца «Нафталин»: