Произведения

Вот, как сейчас помню, как это было. Хотя уже пять лет прошло.
Жара в то лето стояла неимоверная. Пятница была. Я раненько утром выскочил из квартиры, чтобы в киоск за газировкой сбегать. Днем же не побежишь в самое пекло! А то не одну, а две придется бутылки покупать... И тут в кустах сирени у подъезда бутылку пустую из-под нужной мне газировки увидел. Во! Платить за стоимость бутылки не надо будет! И полез в кусты. А тут подъездная дверь стукнула. Я оглянулся.
На пороге нашей пятиэтажной хрущевки появился высокий парень.
Короткая стрижка, большой подбородок, бритвой не царапанный, угловатые плечи и длинные кисти рук, чуть сутулая спина. Акселерат, любой скажет! Физический рост достиг у него пика, после которого начинается лепка будущей внешности. Обычно такие пацаны, вырастая, в будущем лет на тридцать-сорок, как в зону, уходят в заводскую сферу.
Это мой сосед Ромка.
Совсем недавно еще он был голосистым и шустрым пацаненком, звеневшим во дворе с утра до вечера в компании таких же сверстников. Мать его (отца я видел редко, он был дальнобойщиком) вечно маячила в кухонном окне, наблюдая за сыном и происходящим во дворе. Ее призыв «Ро-омик!» стал как бы отличительным знаком нашего двора.
Как-то так получилось, что вырос Ромка быстро и незаметно. Чужие дети, это всегда так, растут быстро! Истина нехитрая! Но выросло в Ромке и что-то еще, нехорошее. Отец к тому времени от них уже ушел к другой женщине. Звонкий голосок Ромки огрубел и стал напоминать надтреснутый старый квартирный звонок, однообразный и фальшивый. Таким тоном он говорил и с матерью, и с соседями, и со сверстниками. Водился же большей частью с какими-то пришлыми личностями, появлявшимися во дворе и исчезавшими быстро и незаметно после тихих бесед с Ромкой где-нибудь в кустах подальше от материных глаз...
Еще рано, сверстники его все спят. Каникулы ведь!
А он уже вышел на улицу.
С чего бы это?
И я присел.
Внешне Ромка выглядел как обычно. Вот только глаза, как маятники, равномерно и холодно ходили из стороны в сторону. Будто сделал он что-то нехорошее, а теперь деру готовился дать.
Он что, мать убил? Я похолодел от такой дурацкой мысли. Но год назад в соседнем дворе такой случай был, правда по пьяни! Там мать тоже на сына орала с утра до вечера, как в последнее время стала и Ромкина. Ромка хоть периодически огрызался, но из дому, как обычно в таких случаях раньше бывало, не убегал. Может, уже достала в конце концов и...
Я отогнал прочь чудовищную мысль! Не может Ромка такого сделать!
Между тем Ромка вытащил из кармана пачку сигарет, длинными пальцами пианиста (хотя не умел играть даже на гитаре) выудил сигарету, бросил в угол рта. Зажигалка фирмы «Зиппо», мечта всех пацанов со двора, обладателем которой был благодаря матери только он, щелкнула, как давший осечку пистолет. Дрогнувший кончик сигареты, заалевший трепетным огоньком, выдал Ромкино волнение. Не оглядываясь на окна, он пошел по дорожке со двора твердым и уверенным шагом.
Когда его сутулая спина, обтянутая на лопатках белоснежной футболкой, скрылась за углом соседнего дома, в кухонном окне за стеклом появилась мать. Появилась странно, не из глубины квартиры, а из-под подоконника, словно сидела на стуле и встала посмотреть. Но я знал, стул там никогда не стоял. Покачнувшись, Ромкина мать сначала ткнулась лбом в стекло, широко открытыми глазами обшаривая двор, потом откинула голову назад, закатывая глаза. На секунду замерла и опустилась вниз, словно садясь на тот самый стул, с которого только что встала.
Но я знал, что стула там никогда не было. Неужели поставила?!
Хотя произошедшее на моих глазах и было странным, но не было из ряда вон выходящим. И я, ничего не заподозрив, поднял бутылку, выбрался из кустов и побежал в киоск.
А зря! Вечером соседка по этажу, не достучавшись в дверь Ромкиной квартиры, подняла шум. Дверь, после долгих споров, взломали. И нашли Ромкину мать сидевшей на полу у батареи водяного отопления мертвой. Сердечная недостаточность! Ее могли бы спасти вовремя принятые сердечные капли или валидол. Но домашняя аптечка в виде маленького деревянного ящичка была пуста, хотя стояла открытой на столе.
Тело увезли в морг. Ромка не появился дома ни в тот вечер, ни на следующий день. Появился только в день похорон, организованных соседями, в наручниках и в сопровождении милиционера.
Весь двор молча наблюдал, как угловатая фигура в наручниках вылазит из милицейского «Уазика», идет, кособочась, к подъезду, от которого, не оглядываясь, Ромка ушел девять дней назад. Он и теперь не желал смотреть! Но когда идешь лицом, а не спиной к тому, чего не хотелось бы видеть, спрятать глаза трудно.
Люди жадно ждали развития событий, чтобы вечером их с жаром обсудить на кухнях. Но особого ничего и не случилось. Ромка, не дойдя до подъезда, засучил руками, дернул левой ногой, еще больше ссутулился и что-то тихо сказал милиционеру. Тот поднял бровь, громко хмыкнул и обронил:
— Так что ж ты голову морочил?
Потом взял Ромку под локоть и повел обратно к «Уазику». Дверь захлопнулась, машина фыркнула удушливой серой струей и покатила со двора. В зарешеченных окнах его никто не увидел. Не видно его было и никто о нем ничего не знал еще последующие пять лет. Жаркие пересуды постепенно свелись к общему знаменателю: Ромка ушел из дому, поругавшись с матерью; у той схватило сердце и не отпустило; Ромка в свое отсутствие что-то где-то натворил и попал в милицию; а на похоронах не захотел или побоялся с матерью проститься.

Этим летом я затеял ремонт в квартире. Менял обои, красил окна. Вставал очень рано и потому первым увидел из окна Ромку, вошедшего во двор после пятилетнего отсутствия.
Он почти не изменился. Та же короткая стрижка, большой подбородок, длинные кисти руки, чуть сутулая спина. Вот только плечи стали намного шире. На нем была модная серая футболка без рукавов. На правом плече татуировка.
Ромка дошел до подъезда, остановился и посмотрел на окна квартиры, где когда-то жил с матерью. В советские времена эту квартиру давно бы уже кому-нибудь отдали. Но она была вовремя приватизирована, причем после смерти Ромкиной матери приезжал отец и что-то еще дооформил в жилищной конторе и у нотариуса. Квартира с тех пор пустовала.
Ромка огляделся, сунул руку в карман джинсов и вытащил ключ.
Я опрометью бросился от окна, схватил ведро с мусором и побежал на лестничную клетку. С Ромкой я столкнулся у подъездных дверей. Он так и не поднялся к дверям своей квартиры, все стоял с ключом в руках.
— Ромик?! — я сделал удивленное лицо.
Щека у Ромки дернулась. Он сунул руку с ключом обратно в карман, печально и досадливо посмотрел мне в глаза.
— Я.
— Тебя и не узнать! — соврал я
Ромка криво усмехнулся.
— Ты к... себе? — я кивнул головой в сторону лестничной площадки с его квартирой.
— Да.
— Там никто не живет. Отец твой приходил, что-то оформил. Она до сих пор пустует. Кое-кто тут чуть пупок не надорвал от злости, так хотел ее заполучить!
Ромка неопределенно пожал плечами.
— А ты... откуда, Ромик?
Ромка печально усмехнулся.
— Оттуда.
— Из тюрьмы?!
— Из зоны, — поправил он меня.
Я потоптался на месте, лихорадочно соображая, что еще можно, хоть внешне, деликатно спросить. Ромка опередил меня.
— Вы, дядь Толь, не говорите никому, что меня видели. Я подымусь в квартиру на пять минут. Мне нужно кое-что забрать. И уйду. Хорошо?
Я сделал определенный жест правой рукой в знак своего железного молчания. Ромка как-то странно растянул уголки губ в кривой ухмылке, выпятив свой большой подбородок. Я суетливо, чтобы впечатление о моем заверении не попало под сомнение, отступил в сторону, перехватил ведро и сделал пригласительный жест уже левой рукой. Мол, вперед, Ромик, никаких проблем!
Смотался я на помойку с ведром мусора в три раза быстрее, чем обычно. По занавеске на кухонном окне, впервые за пять лет отдернутой в сторону, и открытой форточке я понял, что Ромка еще в квартире.
Я поставил пустое ведро на крыльцо напротив подъездной двери и уселся рядом на скамейку.
Ждать пришлось недолго. Скоро форточка захлопнулась, занавеска задернулась, стукнула квартирная дверь, а через несколько секунд распахнулась и подъездная. На порог шагнул и остановился Ромка.
Я невольно залюбовался им. Внешность вылеплена строго по Шварценеггеру! Точно такая короткая стрижка, гладко выбритый подбородок, квадратные плечи, цепкие пальцы длинных кистей и широченная спина! Замысловатые наколки на плече и на пальцах ясно указывают, что парень из зоны.
Ромка окидывает взглядом двор, потом внимательно смотрит на меня:
— Дядь Толь! А она... мать, умерла у кухонного стола?
Я мгновенно соображаю, о чем он хочет узнать.
— Да, Ромик, она смотрела тебе вслед, когда ты... ну тогда... помнишь?! уходил! Пять лет назад! Я это... сам видел... понимаешь...
Ромка болезненно морщится, трет шею под кадыком и вдруг выдавливает из себя то, о чем никто, наверное, никогда не знал все это время.
— Я собирался на одно... дело. В первый раз. Нужно было рано встать. Она... мать, еще лежала в постели. Ей в последние дни нездоровилось. Я уже у двери был, когда она крикнула, чтобы я достал ящичек с лекарствами. Я снял его с полки и бросил на кухонный стол. Она снова крикнула, чтобы я достал валидол. Я... и так волновался! А тут она... Я крикнул: «Сама достанешь!» и ушел. А она...
— А она, Ромик, пришла на кухню к ящичку, а он — пустой! Без валидола! Она, так возле батареи сидя, и умерла. От сердечной недостаточности. Врачи сказали!..
Ромка сдавленно откашливается.
Удивительно было наблюдать, как корежили мои слова здоровенного парня, прошедшего в зоне не один круг ада!
— Я, дядь Толь, там, на подоконнике, валидол положил.
Сказав это, Ромка переступил через стоявшее перед ним ведро и быстро зашагал со двора.
Я покачал головой.
Лучше поздно, чем никогда? Это, парень, теперь уже не проходит. Опоздал ты. Навсегда опоздал!
Ромка скрылся за углом дома, когда стукнула подъездная дверь и на пороге объявился мой сосед по площадке и вместо приветствия спросил:
— Шо, Ромик тут щас был?
— Был.
— Во подлец! Шо, совесть, видать, замучила, и грехи отмолить приехал!
На моих глазах общий знаменатель дворового мнения об этой истории пополнялся новой строкой. Мне предстояло на скамейных посиделках подгонять его под свой свидетельский ракурс. Но я еще был к этому не готов и потому на яростную тираду соседа только неопределенно пожал плечами.

«Нет! Все-таки я его не-навижу! И всегда ненавидел! С самого детства! Когда у него еще не было этого черного мерседеса. А был игрушечный «ЗИМ». Зеленого цвета. Правда, у меня была пожарная машина. Красная. Ох, как он мне завидовал! Все таращил на нее свои голубые зенки... А я...»
Я останавливаюсь на перекрестке улицы К. с улицей Н. Здесь на месте одного из снесенных старых домов устроена автостоянка. Это — просто заасфальтированная площадка. Забор вокруг нее из металлической сетки. Цепь между двумя металлическими столбами из труб, изображающих ворота. И какой-то архаровец, тоже изображающий сторожа, сидит на алюминиевом стульчике и играет с цепью: то опустит ее, то подымет. Ждет, наверное, когда ему за эти игры зарплату дадут. А, может, и по шее... На этой «автостоянке» и стоит его мерседес. Рядом — серая «Волга». Три плотных фигуры в одинаковых костюмах. В ожидании хозяина скучают у машин. «Предприниматель злосчастный! Нена-вижу!.. Потому что ездит на мерседесе! Потому что фирмой владеет! Потому что не подойдешь!.. Вон какие амбалы охраняют... А ведь вместе в одном дворе выросли, в одном классе учились! Колькой-дохликом еще дразнили. За большую лобастую голову. Как у рахита. Он уже тогда нахалом был. Пирожок, который мама испекла и я во двор вынес похвастаться, взял и первым откусил... И проныра! Первым в классе купил, несмотря на запрет, калькулятор за сэкономленные на мороженом деньги. Правда, этим калькулятором потом, втихаря от дуры-математички, весь класс примеры обсчитывал! Ха-ха!.. И еще жмот! Конфеты в коробке, которую мы, мальчишки-шестиклассники, за победу в конкурсе «А ну-ка, парни» получили, отдал девчонкам. И нам ни одной конфеты как капитан не дал взять!.. А какие они были вкусные! Назывались «Красный мак»... Ненави-жу!»
Я глянул еще раз на амбалов. Бедолаги! Давно его, видно, нет. Где это он лазит? Ведь совсем уже в ящики от скуки превратились...
Я сворачиваю на улицу Н., прохожу мимо нескольких домов и останавливаюсь у пятиэтажки с маленьким магазинчиком на первом этаже. Это — уникальный магазинчик! Таких уже, я уверен, не осталось на всем бывшем советском пространстве. Это — БУКИНИСТИЧЕСКИЙ МАГАЗИН! Настоящий раритет! В нем сидит милый седой старичок, этакий тоже раритет середины прошлого столетия, с розовой проплешинкой на макушке и клетчатыми от морщин щеками.
Я всегда захожу сюда. Особенно, когда давит быт. Как в том анекдоте: жене говорю, что иду к любовнице, а любовнице, что к жене, а сам сюда и роюсь в книгах, роюсь!.. И даже читаю. У окна есть уголок между полками. Там стоят два ящика. На них удобно сидеть. И главное, никто не мешает.
«Слава богу, что к этому магазинчику еще не протянули лапы всякие «предпринималы». Ха-ха! Он им без надобности. Точно знаю. Например — Колька-дохлик! Уже учились мы в одном институте. Так он на общем комсомольском собрании двинул речь (обхохочешься!), что знания человеку нужны настоящие. Его на смех подняли. И не зря! Кольку скоро самого исключили из института (трижды обхохочешься!) за неуспеваемость! Хотя, кто знает. Может, и сам ушел. Но в приказе по институту, хорошо помню, именно такая формулировочка была».
Я ступаю на аккуратное крылечко, открываю деревянную, в квадратных окошечках, входную дверь. Звякает железный колокольчик. Пахнет библиотечной пылью. Перед глазами являются строгие, до потолка, ячейки полок, запечатанные, как воском, разноцветными корешками книг. Сияя розовой проплешинкой, навстречу поднимается владыка оных книжных богатств. Он рад. Ему скучно. В магазине — никого.
Я подхожу к стойке, здороваюсь.
— Покопаться на полках можно?
— Копайтесь, милейший, копайтесь! Правда, вы не одни будете...
— Неужели еще кто-то есть?
— Есть, милейший, есть!.. — и шепотом. — Сам (кивок в сторону второй половины магазинчика, куда допускались только избранные), сам... (и с придыханием) — давненько его не был! Но вот зашел! Чита-ет!
И в завершение разыгранной мизансцены многозначительно мигает левым глазом.
Крайне удивленный, отправляюсь в другую половину магазинчика. Иду вдоль полок. Делаю последний широкий шаг и сворачиваю к заветному месту. Ящики заняты. На одном сидит, подперев ладонью коротко стриженую лобастую голову... Колька-дохлик! Модный длинный плащ висит на моем крашеном гвоздике-вешалке в стене. Пиджак — серая ракушка возмутительным образом распахнут. Малиновый галстук журавликом радостно клюет пол. На другом ящике лежит толстая, раскрытая на середине книга. Рука с золотой печаткой бережно, бережно перелистывает ее желтоватые страницы.
Заслышав шаги, Колька испуганно поворачивается в мою сторону.
Наши глаза встречаются.
Мы молчим.
Колька подносит палец к губам и смешно таращит свои голубые глаза.
Я повторяю его жест.
И мы тихомолком смеемся.
Как в детстве. Когда прятались в оврагах или шалашах, играя в Робин Гуда или робинзонов.

Никитка проснулся.
Только что.
Но глаз еще не сон... мультиковый!.. Растаял. Как облачко!.. Вот сейчас как открою глаза...!
— Вот и стенка, с любимым ковриком...
— Вот в солнечных ...зайчиках потолок!
— А вот спинка крова-ати...
Никитка разводит руки в стороны и сладко-сладко потягивается.
— Как здорово лежать под своим одеялом, на мягкой подушке. И видеть свою комнату! И уголок с игрушками! И книжный шкаф! И знать — сегодня ВОСКРЕСЕНИЕ! Мама не подымет в садик.
Она еще спит, наверное. Можно полежать. А можно тихонько встать и пойти к игрушкам, а можно...
— Ой! Как же я забыл! Ведь сегодня — ВОСКРЕСЕНИЕ! А мама обещала повести в парк на игровые автоматы и ...на ак... трак... ционы!..
— Ура! В парк! В парк!
Никитка подпрыгивает на кровати и зарывается в подушку. Виден только один смеющийся глаз. Вдруг он серьезнеет.
— А если опять дела? Она ничего не сказала, когда целовала на «спокойной ночи» и укрывала одеялом... Ну вот! Теперь жди, когда она проснется.
Никитка переворачивается на спину, грустно вздыхает, смотрит, хмурясь, на потолок в солнечных зайчиках.
— Нет! Ждать нет терпения!
Никитка вскакивает с постели, путаясь в длинной футболке, которую мама одевает ему как пижаму (Никитке недавно сделали операцию на яичках, и ему нельзя спать в трусиках) и бежит босиком в другую комнату.
Мама еще, конечно, спит!..
— И почему взрослые так подолгу спят в воскресенье и так мало в другие дни? Вот бы наоборот! Ведь воскресенье такое- такое коротенькое!..
— Ма! А, ма! — Никитка тихонько тянет одеяло с маминых плеч.
— Ну чего тебе? — мать поворачивается в его сторону, но глаз не открывает.
— Ма! А мы сегодня... сейчас пойдем в парк?
— А-а-а-х-хм! — мать зевает и полупросыпается. — Куда... пойдем?
— Ну в парк! На ак... транк... ционы?
— Никитка! Как тебе не стыдно! — мать открывает один глаз. — ВОСКРЕСЕНИЕ — и поспать... не даешь?!
Я же говорила — пойдем! Но еще рано! Иди спи!
Голова матери падает на подушку.
— Странные взрослые!.. Иди спи! Какой тут сон! Ведь так хочется в парк!..
— Ма! А как это... еще рано?
Мать, не подымая головы:
— Дашь ты поспать, наконец, или нет?
Никитка обиженно сопит.
Мать садится на кровати.
— Ну смотри! Видишь, на больших часах маленькая стрелка смотрит влево наискосок, а другая, побольше, — наверх? Это — семь часов — а-а-хм! — утра!.. Ужас какой! В такую рань поднял!
А-ахм! Никитка!.. Ладно... Ну, ладно... не хмурься! Когда большая стрелка будет так же вверху, а маленькая смотреть точно влево, вот сюда, то это будет девять часов. Ты меня разбудишь, и мы пойдем в парк.
— Сразу!?
— Нет, конечно. Вначале позавтракаем. Ну все, иди! Дай поспа-ать!.. Займись чем-нибудь...
Мать укрывается одеялом с головой.
Никитка понуро бредет в спальню.
— Легко сказать, займись чем-нибудь! А чем? Может, за стрелками последить? Но они так медленно идут, от скуки уснешь. Поиграть игрушками? Нет! Начнешь шуметь, мама сердиться будет. Лучше в окно посмотреть, на наш бульвар!
Никитка влазит с ногами на стул, стоящий у окна, и облокачивается на подоконник.
— Какой он, буль-вар, большой! И самое интересное в нем — это песочница! Ее дядя Коля прошлым летом сделал. В ней песок чистый-чистый и желтый-желтый! Вадька говорит, это морской песок. И врет. Дядя Коля песок из карьера привез. Морской песок — белый.
Никитка влазит на подоконник с ногами.
— Интересно, а что это в песочнице лежит? Ку-укла! Это же Надькина кукла! Соседки по этажной площадке! Забыла! Дождь вчера вечером пошел и забыла! Эх! Одно слово — девчонка!
Воображала несчастная! Наверно ничуточки и не ревела! Кукол у нее, говорит, ыща! Ей новый папа покупает. И жалко ей этой куклы нисколечко не будет... А вот я, когда солдатика пластмассового потерял, плакал...У-у! Правильно ей вчера Вадька наподдал. А то, ишь, дразнится начала: «Ой-ой-ой! А твой папка, Вадька, от вас ушел и ты теперь брошенный...» Дура! Ну и что? Мой папка, мама говорила, навсегда умер от пули ,когда я родился. И что я, умер?
И Вадька не умрет...
Никитка сердито завозился на подоконнике при воспоминании о вчерашних переживаниях.
— Правда, Надька тоже здорово дралась. Вот этой куклой. Даже руку ей оторвали. Вон, у скамейки валяется.
Никитка прижимается лбом к стеклу.
— У! Какое стекло холодное! Если на него подышать, оно запотеет. Можно что-то нарисовать...
Кружок!.. Точка!..Ручки и ножки!.. Так!.. Платье в горошек!..
— Вышла — Надька! Ха-ха!.. Нужно посмотреть, где уже маленькая стрелка...
— Фу! Как медленно идет время!.. И почему взрослые говорят, что оно скачет?..