Произведения

В такси у него занемели виски. Когда шофёр переключил скорость, машина словно воспарила над асфальтом, и он с удивлением ощутил невесомость. Может, это только примерещилось с похмелья, но тело, потеряв свою грузность и массу, будто бы существовало в легковесной дрожи ног, во внезапной пустоте желудка, в утренней затхлости рта. В зеркальце Виктор Кузьмич увидел себя случайно, когда, перегнувшись, хотел сказать таксисту, чтобы тот так не гнал. И особенного ничего – знакомое, слегка побледневшее после выпивошницкой полубессонной ночи лицо, как всегда резкие носо-губные складки. Прорезавшиеся за сутки темноватые волоски щетины, припорошенные перхотью волосы и брови. Если б не мгновение, за которое его глаза проделали путь от своего отражения в зеркале до скрытого крупной курчавой бакенбардой лица шофёра! Что-то случилось, что-то сломалось за это мгновение в нём, внутри него. И зеркало отразило всё это так быстро, так чётко, что он содрогнулся от этой неумолимой ясности.Смотрели изумлённо глаза, не веря, а в них уже змеился, мелькал, рассыпался страх. Страдальчески кривились губя, удлиняя складки морщин. Он был объят, оглушён, придавлен, сражён...Он был во власти боли. Комком поднималась она от пустого желудка, поднималась вверх, к бьющемуся в дрожи горлу. Она была сгустком и вместе с тем заполняла всё тело, застила глаза и оседала на крыльях носа, жгучая, запелёнутая в покрывало тошноты, она была невыносимой! Шофёр обернулся на стон и притормозил.
-Может, в больницу везти?
Виктор Кузьмич, мыча, покрутил головой, выдавил: «Домой!»
-Как хотите, мне всё равно, - игриво крутанул шофёр баранкой.
            Боль отпустила его, но, чувствуя её затихавшую поступь, он знал, что не ушла она, а только затаилась.  Он положил ладонь на живот, ремень он расстегнул ещё раньше, и лёгкое подобие улыбки поколебало его рот и прикоснулось к векам.
-Это у вас похмелье такое? – Бакенбарды говорили, просто чтобы поговорить. Шофёрский голос всколыхнул уснувшую было боль. Он снова застонал, и она исчезла.
            -Что бы это? Как же это? Мне тридцать пять, так рано это не бывает. Это с перекуру, с перепою, с ненормального образа жизни. Переутомление, постоянный стресс. Всё это и сказывается. Он сказал себе это и много чего ещё другого. Зная, что всё это неправда, прикрытие, обман себя, ложь, наконец. Что он боится этой боли, мучений, того, что предстоит... Боится правды!  И запрыгал в нём, застонал  торжествующий страх. Надо было выплеснуться, хоть малую толику передать окружающим, не одному же ему корчиться, изнывать, невыносимо страдать. Он вытряхнул из пачки сигарету, угостил  эти противные, густые, курчавые баки и со злорадством, погибая от обиды и жалости к себе, сказал:
-У меня рак!
С удовлетворением он отметил, как испуганно обернулся водитель.
-Рак, сам знаешь, как это кончается... – продолжил он.
            И тут же неожиданно для самого себя Виктор Кузьмич почувствовал, как наткнулся  на препятствие между шофёром и собой. Это было всё сразу: и поле, и стена, и граница, и река...всё, что не в силах были преодолеть ни один, ни другой. Отныне он, Виктор Кузьмич , был на другой стороне для всех остальных, живущих на земле. Он не мог им передать ничего своего – ни стона, ни страха, ни боли... Даже если бы страх  слезинками скатывался из глаз его, он бы не смог никого заразить им! Они были бесчувственны, у них был иммунитет жизни! А он-то, дуралей, выдав тайну, сам поставил себя за чертой.
            С шофёром он расплатился сухо, но на чай дал. Вошёл в подъезд, не оглянувшись, словно тот не был единственным человеком, знавшим о нём страшную, последнюю правду.
            Лариса гладила, собираясь на службу.  Она не ответила на его «здравствуй», но сейчас  это было и на руку. Не нужно было объясняться,  оправдываться, говорить потерявшие всякий смысл слова. Только перед самым уходом она спросила:
-Ты что, если с гулянки, так и на работу не собираешься?
-У меня отгул, - ответил он первое в голову пришедшее.
            Она начала охорашиваться перед зеркалом, а он, лёжа на диване, наблюдал за ней, и то только лишь потому, что она была движущейся яркой точкой в тесноте комнаты. Он видел крепкие, со вздувшимися пучками вен ноги, тяжело ступавшие в туфлях на высоких каблуках; юбку, натянутую на ягодицах, туго сидевшую на бёдрах; оголённые руки с огрубевшей темноватой кожей в локтевых ямках; рифлёнка натягивалась на поролоновом бюстгальтере, вобравшем в себя распластанную, вислую грудь; высокий ворот закрывал шею, доходя до раздвоенного, как и у него, подбородка; лицо – алевший рот, припудренные щёки и нос, большие, внимательно всматривающиеся вокруг глаза. Всё это было живущим в иной стихии, в другом измерении, в сутолоке и гаме жизни. Ему вновь стало нестерпимо, отчаянно обидно, жалко себя. Ладно, пусть чужой, не понял, отвернулся, замкнулся в себе, но она должна же понимать! Ведь прожили двенадцать лет, пусть плохо, тягостно, без детей, подозревая, мучаясь, ненавидя... Но вместе же!!!
-Лара, - хотелось сказать ему, - мне страшно и больно. Я не хочу умирать! Спаси меня! Как хочешь и чем хочешь! Я хочу жить! Спаси меня! Спаси! Меня! Меня...
            Он приподнялся, потянувшись к ней, может миг – и рухнул бы на колени. Но она, оторвавшись от зеркала, намазывая губы помадой и блеском, сказала: «Выдыхай свою пьянь! Так тебе и надо, помучайся!» «Выдыхай» она произнесла с такой злобой и презрением, как – с д ы х а й ! Он, упав на диван, лишь процедил: «Сука»!
            И она ушла. Почему б ей было не уйти из его жизни ещё тогда, радостной и пугливо-тревожной девушкой, вот также повернув ключ в двери, а не оставить в воспоминанье синеватые узелки вен на ногах и выдохнутое порывом «сдыхай»? Она была искренна и смело перешагнула границу, перешагнула, чтобы добить.
            Он перевернулся на спину, зачем-то пытаясь на белизне потолка воссоздать какие-то картины, увидеть и проследить свою жизнь, понять что-то. Зачем, почему, для кого делал он это, неизвестно. Но почему-то упорно стремился вспомнить всё-всё...
            Но исчезло даже воспоминание о вчерашнем вечере. Помнилось, что их было четыре пары и они пили, пили, пили...Он не помнил ни имени, ни лица, ни глаз женщины, с которой был, осталось только ощущение молодости и гладкости тела, какого-то  яростного сопротивления в ней.
            Так  пролежал он до сумерек. Вернулась с работы Лариса. Включила телевизор, сама ушла на кухню. Его, мужа, для неё уже как бы и не существовало, словно своим «выдыхай-подыхай» она навсегда разделалась с ним.
            По ТВ шли известия, не вызвавшие у него даже смутного интереса, потом начался хоккей. Он бесстрастно следил за перемещением шайбы, за стремящимися к ней игроками, за зрителями,  бурно выражавшими свои чувства, будь то прижатие к бортику, свалка или гол. Он даже не удивлялся этому, потому что и удивление тоже было оставлено им там, на другом берегу.  Он видел вокруг реку, тёмную и бездонную, которая со всех сторон разлилась между ним и миром, и даже телевизор колыхался где-то далеко, светя своим призрачным голубоватым светом. В темноте, при затихшей боли, придремал и страх. Изнурённое тело как будто бы покачивалось в волнах...
            Свист был оглушительным, потом он перешёл в гул, а ещё потом в скандируемое: «Шайбу! Шай-бу! Шай-бу!» Он кричал, чувствуя, как пересыхает горло, как наливается нетерпением и желанием тело, как  перетекает и уж хлещет через край: «Шай-бу!!!» Он проснулся от собственного крика. Он кричал вместе с теми, чьи лица видел на экране. Лица с двигающимися  ртами. Шайба влетела в  ворота. И он тоже вместе с другими вспрыгнул: «УРА!!!»
-Лариса,- крикнул, -давай жрать!
Ибо он, молодой и здоровый, хотел всего, и если возможно, то сразу – зрелищ, еды, женщину, Жизни...

- Нашим читателям, пожалуй, нужно подбросить что-нибудь эдакое, чтобы были и положительные эмоции. Не всё ж один негатив, да негатив, - говорил, обращаясь к своей молоденькой сотруднице редактор областной газеты «Компас» Александр Полозов.
-Что вы имеете в виду, Александр Николаевич? - осторожно спросила девушка своего шефа. Она была немного удивлена этим его предложением.  Полозов был легендой областной журналистики, это ведь он когда-то, чуть ли не в конце «перестройки» создав «Компас», самолично начертал девиз своей газете: «Лучше быть жёлтым, чем красным». И с тех самых пор печатный орган и существовал таким, каким виделся его редактору и основателю.
- Видишь ли, я вчера в Инете, на сайте «Одноклассники», на страничке, что объединяет всех уроженцев нашего города, наткнулся на нечто небезинтересное. Многие и жители города, и наши земляки не знали в честь кого были названы  некоторые улицы. В частности, улица Юрия Преображенского. Вот ты знаешь, кто это был?- неожиданно он задал молодой журналистке прямой, на который не ответить было невозможно, вопрос.
- Неет, - лёгкий румянец подсветил девичьи щёки.
- То-то же, - сказал нахмуренный Полозов,- ничего мы не знаем, да и знать не хотим. Прав был классик: «ленивы и нелюбопытны»!
- Но отчего же, Александр Николаевич, - запротестовала было девушка, но он перебил её.
- Пойми, Ирина Петровна, при коммуняках тоже не было  а б с о л ю т н о,  как часто вам, молодым, теперь  кажется, плохо. Была, во-первых, дружба  между единомышленниками, то, что вы теперь снисходительно называете – неформальным общением; была теплота в человеческих отношениях, неведомо куда нынче девшаяся, какая-то взаимовыручка, взаимопомощь. Жили ж ведь скудно, убого, но даже незнакомые между собою люди делились, например детской одёжкой и обувкой, вот я инженер, что мог особо своей дочери купить, и она носила хорошие вещи, дети ж быстро растут и не снашивают, ещё и мы отдавали, это ж был стихийный, из рук в руки – секонд-хенд, только без купли-продажи!  Потом не было, как сейчас, такого примата денег, надо всем и вся,  люди сколько  читали, у всей интеллигенции книжками были комнаты заставлены. Те, кто не читал, или читали мало просто жлобами считались.
- Александр Николаевич, я просто потрясена, мне казалось, что тогда всё было серо и очень-очень плохо, - поражённая журналистка смотрела на шефа округлившимися глазами.
- Да что ты Ирина Петровна, - махнул Полозов рукой, - конечно политзанятия умучивали, ТВ смотреть было невозможно, газеты читать тем более, эти райотделы КГБ, везде Первые отделы, парторганизации и парткомы, комсомольские организации и комитеты комсомола, вторжение государства даже в сферу личной жизни, невозможность исполнения всего того, что было записано в советских Конституциях: свободы демонстраций, шествий, собраний... фактический запрет всех свобод вообще... конечно всё это было. Знаешь, мы как-то по отдельности все жили, Партия и правительство со всеми своими райкомами на местах сами по себе, а народ сам по себе. И хоть феномен двоемыслия был повсеместно распространён, но, сколько было людей благородных, ты даже себе и не представляешь. Как по-твоему, на чём зиждется христианство?
- На любви к ближнему своему, «Возлюби ближнего, как самого себя» - ответствовала девушка.

- Правильно, но ведь и коммунистические идеи, если и не впрямую, то тоже как бы опирались на это, другое дело, что извращённо, до забвения личного в пользу государственного. Но ведь какая дружба была, а дружба ведь, голубушка моя, на мой взгляд, понятие аристократическое, требующее выбора. Но если уж друзья – то «живот положити за други своя», - стилизовал на древнерусский манер Полозов.
- Да, подтвердила, - девушка,- я знаю много песен советских композиторов о дружбе и любви, они иногда даже поражают своей наивностью, детскостью, что ли.
- Нам они казались настоящими, - задумчиво произнёс Полозов и тут же,  сказал, - так вот Юрий Преображенский, в честь которого названа улица, там, где пятая детская больница, был  студентом института железнодорожного транспорта. Обыкновенным парнем из учительской семьи. Он вытолкнул с железнодорожных рельс мальчишку, а сам погиб под колёсами того поезда, который должен был раздавить того мальца. Тогда благодарные жители города предложили увековечить его подвиг в названии улицы. Теперь же его почти никто не помнит. Я тогда был таким же как и ты молодым журналистом, и писал об этом а газетном очерке в областной коммунистической газете «Красное знамя». А сейчас  хочу, чтобы ты поговорила с родителями Преображенского через много лет после гибели сына да встретилась с тем, уже теперь взрослым человеком, которого Преображенский когда-то спас. Мы дадим этот материал о том событии с позиций сегодняшнего дня.
Ирина Журова, журналистка, получила в справочном бюро паспортного стола  нужные адреса. Сначала она решила заехать к Ксении Андреевне Преображенской,  отец Юрия, как оказалось,  умер в середине 90-х годов. Она созвонилась со старой учительницей, нынче пенсионеркой по телефону и договорилась о встрече.
Двухкомнатная квартира Преображенских поразила Журову обилием книг: они были всюду. Казалось, что кроме них, других, привычных в интерьере вещей не было - они стояли и за стеклянными полками серванта вместо посуды, а этажерки, полки, застеклённые шкафы были основной мебелью,  были  и в кухонных шкафах,  а над большой видавшей виды тахтой, во всю длину её, тоже,  угрожающе нависала полка с книгами на иностранных языках.
- Ксения Андреевна, да у вас тут книжное царство, - пошутила Журова.
- Да, Ирина Петровна, вы правы, - усмехнулась худенькая старушка, - муж мой был словесником. Учителем, - русского языка и литературы, - поправилась она, - но он предпочитал говорить  - учителем русской словесности. Да и я всю жизнь проучительствовала, только преподавала английский язык. Я закончила в институте иностранных языков отделение германских языков,  немецкий – это мой первый, основной язык, а английский, что называется, второй. Но в наших школах после войны не очень-то жаловали немецкий, вот и пришлось до пенсии преподавать английский. Хотя читать, - она кивнула на полку над тахтой, - я люблю всё же по-немецки. Пусть даже и готическим шрифтом, - слегка улыбнулась она.
            Потом на кухне они пили чай, и Журова всё дивилась старушкиной приветливости. Вот ведь как небогато живёт, а какая-то  спокойная, словно ей больше ничего и не нужно. Вот ведь к чаю даже сахару у неё нет, только яблочное повидло предложила в фарфоровой розетке со стёршимся уже от времени рисунком. А ей вроде как вся эта бедность и нипочём?!
- Да, страшно Юрик погиб, - тихо говорила она, а плечи её всё продолжали подрагивать, точно этот многодесятилетний ужас случился вчера, а то и сегодня, - не знаю, как мы с отцом тогда и пережили. Ну мы-то что, а вот то, что мальчики так и не узнали многих радостей в жизни, вот что страшно, ни Георгий, ни Юрий, ни любви не узнали, ни счастья отцовства,  н и – ч е- г о!  Так рано их Господь к себе позвал, такие

юные, честные, благородные, настоящие люди... - она вытерла уголком платка и без того слезящиеся глаза.- Меня муж всегда успокаивал, что Он всегда забирает так рано лучших. Да я мать, и меня это не успокаивало и не успокоило...- задумалась старушка .
Журова боялась нарушить воцарившееся молчание, как же шеф не предупредил её, что у Преображенской погибли оба сына, видно о другом он и сам не знал.
- Вы уж извините меня, Ирина Петровна, - очнулась старушка, - я бывает, как задумаюсь про жизнь, про своих сыновей, да и забываю об окружающих.
- Ничего, Ксения Андреевна,- тронула Журова руку несчастной матери, подивившись её теплоте и малости. - А что ваш Георгий болел сильно? – тихо спросила девушка.
- Да, нет, он девушку, соседскую, защитить решил от насильников, они ж его и зарезали.
- Боже! – только и смогла проговорить молодая журналистка, - «Боже! – уже подумала она, - бедная мать, воспитавшая настоящих рыцарей! И сама осталась несчастной, одинокой на старости лет. Научила их думать о других, и не думать о себе, себялюбия в каждом из её сыновей мало было. Неужели это правильно, чтобы погибали такие прекрасные молодые люди, небось, насильники, если их, конечно, поймали, уже давно отсидели своё, и вышли на свободу, и обзавелись детьми и семьями, а у этой никого-никого, только она и это множество книг... С т р а ш н о !!!»
- Пейте чаёк с повидлицем, - Преображенская пододвинула ей розетку, - не вы первая, хоть ничего мне и не сказали, но наверняка подумали, что может я ребят неправильно воспитала, и теперь вот одна прозябаю. А  мы особо и не воспитывали, у отца вечно кипа тетрадей, да и у меня, разве чуть поменьше. Просто любили своих мальчишек, а особо разговоров о том, что такое « хорошо» или что такое «плохо» не заводили. Жили мы всегда небогато, но в книгах себе не отказывали, это ж не просто удовольствие, это же жизненная необходимость. И ребята книгочеями росли. Поначалу это были Дюма и Стивенсон, Жюль Верн и Беляев, а потом уже Достоевский и Толстой, Гоголь, Чехов, Гёте, и Гейне,  Стендаль, и Диккенс,  Хаксли и Олдридж... Скорее это книги, больше чем мы сами  дали  им все эти представления о чести, о благородстве, о том, что добро всегда победит зло, о любви к  ближнему, наконец...
            Ксения Андреевна вышла проводить журналистку до остановки автобуса. Во дворе им встретилась крупная женщина с тазом, полном свежевыстиранного белья. Она приветствовала старушку.
- Добрый день, Ксения Андреевна!
- Здравствуй, Клавдюшка, почему Вова вчера не пришёл?
- Да подпростудился он немного, как выздоровеет, так и придёт.
Журналистка, ещё только увидав эту женщину, какая бы и с двумя мужиками управилась бы, сразу подумала: «И вот из-за этой женщины Георгий, сын Преображенской погиб!» Старушка только подтвердила её догадки.
- Это и есть Клавдия,  из-за которой мой Гошенька и погиб! – тихо, будто губ не разжимая, произнесла она.
- Так она ж здоровая сама бабенция! – не выдержала девушка.
- Это она сейчас такая, троих детей родив, а тогда была как тростиночка, кажется, тронь и переломишь. Я с её старшим мальчиком по-английски занимаюсь, хороший, пытливый мальчуган. Да вот она его ко мне перестала пускать.
- Это почему же? – полюбопытствовала Журина, хотя женщина ей была отчего-то несимпатична.
- Да вот, кроме занятий по языку мальчик книжки стал у меня брать для чтения, так она ко мне из-за этого пришла со скандалом.
- Да вы что?!- девушка чуть не задохнулась от возмущения.


- Да, бросала книжки на пол, топала и кричала, чтоб я не смела мальчишке голову забивать разными глупостями, и до того договорилась, - Преображенская закрыла рукою лицо, - что Гоша мой сам виноват, что его зарезали. Что нечего было ему вмешиваться и спасать её. Она бы, сказала она, расслабилась бы и получила удовольствие - у старухи снова затрусились плечи.
- Успокойтесь, Ксения Андреевна, мало ли что баба-дура скажет. Это она ж от злости, а может, не хочет, чтобы её сын к вам ходил, чтобы деньги не платить...
- Какие деньги, Ирина Петровна ?! Я же с Вовой  занималась бесплатно,  к тому ж у мальчика к языкам способности, - уже как-то по-учительски, поспокойней промолвила Преображенская.
            Всю ночь Журова не могла заснуть, всё ей чудились трое парней, пристающих к ней, и парень, которого никогда ей видеть не доводилось, заступившийся за неё и истекающий сейчас кровью. Просыпаясь, она понимала, что думает это она о нём, о Георгии Преображенском, погибшем защитнике женской чести.
            Утром, созвонившись с Ксенией Андреевной, они договорились встретиться, чтобы ехать к Максиму Грищенко, тому самому, кого уже Юрий спас от смерти под колёсами. Поскольку телефона у Грищенко не было, и связаться с ним не представлялось возможности, то решили ехать наобум, вдруг в воскресный день застанут.
            На автобусном вокзале у Центрального рынка Журова поначалу и не узнала старушку Преображенскую. Та, в тёмном платочке была и вовсе неузнаваемой. Почти не разговаривая сорок минут в автобусе, они, наконец, вышли на одной из городских окраин.
- Вот и улица Лесная,- сказала Журова, сверяясь с городским планом. – Кстати, Ксения Андреевна, вы когда-нибудь видели Максима?
- Нет, не приходилось, родителей видела, приезжали они на похороны Юрочки, благодарили...-  тихо ответствовала старушка, - да сколько уж десятилетий прошло, целая жизнь...
- Вот мы и пришли, Лесная 10, и фамилия на почтовом ящике эта, - сказала Журова, может быть, всё-таки, Ксения Андреевна, вы не пойдёте, даром я рассказала вам о том, что хочу разыскать Максима Грищенко.
- Нет, наоборот, Ирина Петровна, я хочу увидеть этого человека, того мальчика.
            На звонок,  калитку открыл  небритый мужчина в спортивных брюках, майке и рваных комнатных тапках на босу ногу.
- Вам чего? – нахмурившись, исподлобья смотрел он.
- Нам нужен Грищенко Максим Гурьевич, - натянуто  улыбнулась Журова, глядя ему почему-то не в глаза, а на застиранную майку, облегавшую пивной живот.
- Я Максим Грищенко, а вы кто?
- Я – корреспондент газеты «Компас» Журова Ирина Петровна, а это, - указала она на старушку – Преображенская Ксения Андреевна, мать Юрия Преображенского.
- Чё-то ничё не понимаю, от меня вам что надо? – мужчина уже явно был раздражён, - чё надо? - ещё раз, уже громко повторил он.
- Я же вам сказала,- растерялась молодая журналистка, – это Ксения Андреевна Преображенская, мать Юрия Преображенского.
- Так чё вы от меня хотите, - уже ревел он,- матери какие-то выискались, а мне что с того, что чья-то мать она, - и он выругался, поминая «мать» при этом.
-Она приехала к вам познакомиться, наконец, с вами. Вы помните, когда были подростком, так чуть было под поезд не попали, тогда вас спас сын этой женщины –

Юрий Преображенский, терпеливо объясняла Журова, хотя самой ей хотелось бежать от этого жуткого в своём похмелье мужчины.
- А, так то ж давно было, - пробормотал мужчина,- я уж и подзабыл, родители мои сами померли, жена была, так тоже бросила. А, вы, если в гости, так мне вас угощать нечем. В доме хоть шаром покати, ни хлеба, ни водки нету. Может вы с собою чего захватили? -  с надеждой в голосе, спросил он.
- Захватили, хлеб, печенье вот, а как же без хлеба в дом впервые заходить, - чуть слышно отозвалась Ксения Андреевна.
- А может, и денежка есть, так я сейчас быстро смотаюсь за бутылкой, и сынка  твоего помянем, - искательно обратился он к Ксении Андреевне.
- На,- так же тихо сказала она, - поминай своего спасителя, а нам пора, мне в церковь, а Ирине Петровне по делам.
Получив желанные деньги, Максим почти побежал в своих рваных тапках по улице, пока не скрылся за углом.
- Ужас какой! – выдохнула Журова.
- Бог ему судья, - ответила Ксения Андреевна.
- Но, неужели, из-за вот такой человеческой мрази как  этот опустившийся тип или ваша Клавдия, должны были погибнуть двое светлых людей?- горестно вопросила Журова
- Ничего мы не знаем об этом мире, и кому должно жить, а кому умирать. Нам то неведомо, и так и незнающими и сойдём мы туда,- смиренно сказала Преображенская, - и не нам  судить их.
- Но это же несправедливо! – воскликнула девушка, - ваши сыновья должны были жить, а этим должно было умирать, - почти истерически выкрикнула она.
-  Мои сыновья не могли поступить по-другому, иначе это были бы не они.
            В это время перед ними, как из под земли появился отчего-то уже багровый Максим Грищенко, громовым голосом завопивший: «Куда это вы, а поминать Юрку хто будеть? Я что ли один должон? Не, так не договаривались!»
- Мы должны ехать, - твёрдо, с ненавистью глядя на него, заявила Журова.
- Мамка, а ты ж куда? – спросил чуть не плача Грищенко - мамка куда?
 И слёзы потекли по его потному красному лицу.
 Глядя на него, заплакала и Ксения Андреевна.