Произведения

Аэропорт Еревана гудит, шумит, у всех стоек – длинные очереди. Все едут в Россию, «Русастан». Даже в Красноярск и Магадан летят исключительно по своей воле.
Спецконтроль внимательно осматривает документы. Рубо пришёл сегодня не в свою смену. Вчера подъехал к соседу, который стоял в другой смене и попросил:
– Норо джан, деньги очень нужны! Сам понимаешь, влез в проценты, душат!
Весь город, вся Армения тонула в процентах, задыхалась от этих проклятых процентов, будь они неладны! Разве при советской власти простой человек знал, что такое проценты?
Закладывали имущество каждый по своему уму и разумению, сообразно полёту своей национально-изобретательной мысли, а самые законченные идиоты умудрялись заложить дом. И подходил срок, его продавали: всё-таки честь дороже, и даже если чести особо не было, на кону всё равно была жизнь детей. Разговор короткий: «Тха унес, апе джан!» (Братан, у тебя же сын есть!)
И Рубо тоже попал под мощное движение «без процентов не проживёшь». Взял у Аво, свояка, большую сумму – а что мелочиться! И объявил себя «банком», раздавал под про-цен¬ты, на разницу кормил две семьи – свою и брата, который под проценты же купил магазин и никак не мог вылезти из долгов.
Норик почесал грудь, густо покрытую волосами, и глубокомысленно изрёк:
– Рубо джан, мир на том стоит. Я тебе, ты мне...
Что означало также, что его притязания на младшую сестру Рубика никуда не исчезли, хотя Нара видеть не могла этого коротышку Норика, которого даже форменная одежда не спасала, а ведь тот даже гордился своим ростом, ибо, как он любил напоминать, начиная с Наполеона и кончая Путин-Мутином никто на рост не жаловался. Рубо прекрасно знал о неприязни сестры, и даже больше: та неровно дышала к старшему брату Норо, который в аэропорту появлялся раз в полгода и где-то учился на таможенника. Этот диплом никому еще не оказался нужен, на работу принимали по совсем иным мотивам, но обстоятельный человек всегда осознаёт величие диплома. Вот если бы Рубо тоже в своё время осознал преимущества диплома, с ним, может, и не приключилась бы беда, от которой парень так и не оправился. Но это я забегаю вперед.
А сейчас он так долго изучает документы, зная, что невозможно ничего не найти, если мозги на месте. Наконец он довольно хмыкает:
– Паспорт у вас одной скрепкой прошит, а надо двумя. Пройдите туда.
Рубо – отец четверых детей, целых два дома на шее. Да и ремонт затеял. Кто делал ремонт или строил дом, знает, что это такое. Но спецконтроль, куда он наконец устроился, слава Всевышнему, и ремонт, и два ремонта позволит сделать. А стимул – великий двигатель. Поэтому изобретательность Рубо была притчей во языцех и вызывала искреннее восхищение коллег.
Каких только пассажиров в аэропорту не увидишь! То забыли паспорт, то билет где-то посеяли. То багаж тащат в салон, а тут размер имеет значение. Слава Богу, ко всему можно прицепиться! И каждый эпизод – деньги. Бригадир свою долю заберёт в конце смены, но домой Рубо унесёт еще больше.
Вот эта дама... Рубо внимательно уставился на подходившую к стойке женщину, тут же отметив: что-то мало у неё вещей. Лицо знакомое, не первый раз летает. А откуда у неё деньги на страшно дорогой билет? Точно, золото везёт. Рубо вальяжно подходит к дамочке и вежливо просит у неё паспорт.
Лучше бы он онемел тогда! Или до этого получил хотя бы диплом лингвиста! Он не обратил внимания на легкий западноармянский акцент, к тому же в билете был указан Санкт-Петербург. С иностранцами совсем иное обращение, законники все, избалованные своей демократией.
Повертев билет и паспорт, Рубо еще раз оглядел маленький саквояж на фоне огромных бурд-у-дошаков, которые тащили армяне в дальние русские края. Женщина была к тому же совсем легко одета. Он попросил указать золото, украшения.
Женщина улыбнулась: «Не ношу».
Рубо в ответ тоже улыбнулся, скорее её наивности, и подозвал Армена, который жар-ко уверял свою необъятную пассажирку:
– Вы что, тикин, самого настоящего Фаберже везёте без сертификатных документов? Не могу пропустить! – глубоко сожалея, что не может прищучить ее за лишний вес.
Однако растрёпанная пассажирка оказалась не робкого десятка. Тряся завернутыми в салфетку шестью изношенными серебряными ложками столетней давности, не принятыми в комиссионке как раз по причине изношенности и непрезентабельности, она накинулась на Армена, совершенно забыв на границе с другим государством про все приличия, и заорала:
– Ты на свои яйца посмотри, может, они Фаберже! Разве Фаберже старые ложки делал? У меня в комиссионке их даже как лом не взяли!
Армен замахал руками, сразу догадавшись, что такая далеко пойдёт, и оставил растрёпу в покое.
Рубо с важным видом объяснил ему ситуацию:
– Тут товарищ пассажир без указания группы крови едет. В первый раз такое вижу, ни справки, ни печати в паспорте, что делать?
Хотя Армен и сам в первый раз слышал о таком препятствии, он немедленно округлил глаза:
– Без штампа? Как? И справки нету?
Говорили «артисты» как бы вполголоса, но дама всё слышала и, видимо, пришла в ужас. Она чуть не заплакала, представив, что опаздывает на конференцию, где у неё доклад, а потом на другую, уже в США.
Но больше всего дама испугалась, что придётся прокалывать вену. Поэтому она умоляюще смотрела на солидных стражей, немо вопрошая, что же ей делать…
Армен с честью вышел из положения.
– Слушай, пропусти её, там пусть штраф заплатит, а назад прилетит, сделает этот свой несчастный резус.
– А ты не помнишь, сколько за штамп в уставе?
– Кажется, сто долларов.
Этот жмот Армен накинул и себе, не позабыл. Что ж, работа есть работа.
Дамочка брезгливо вытащила купюру и потребовала квитанцию. Но оформлять надо было на втором этаже, и она удовольствовалась тем, что списала данные с бейджиков обоих контролеров. И кто придумал эти бейджики, скажите на милость! Остаётся еще вписать туда всех членов семьи!
Стодолларовая купюра перекочевала в карман Рубо, Армену он протянул пятитысячную за сотрудничество, и тот побежал к своему входу, чтоб не пропустить очередную потенциальную жертву.
Рубо спокойно ходил себе на работу, ремонт закончил и собирался закрыть долг свояку, чтоб уже начать раздавать под проценты свои кровные. Старший кое-как закончил школу, на армию, на институт надо было работать и работать.
Всё померкло в одночасье. Дама решила еще раз прилететь в Армению, и резус действительно оказался несчастным.
Когда Рубо по рации вызвали к Самому, он поспешил со смутной тревогой, но такого не ожидал...
Сам орал на него как ошпаренный.
– Ты понимаешь, лакот , я тебя вынужден под суд отдать! Где ты слышал про штамп с группой крови? Когда и кто такое придумал? Она самому президенту жалобу отправила! Под контроль взяли!
Рубо стоял, оглушенный и криком, и мгновенным осознанием полной безнадёжности своего положения. Хотя бы крик унял, можно подумать, не с ним делятся!
Дама оказалась не простой пассажиркой, а членом межгосударственной комиссии ООН по делам – кто бы мог подумать! – противодействия коррупции! Начальник стонал и глотал таблетки.
– Кто мог знать, что эта порник с нами борется! Почему молчишь? Что скажешь?
– Ничего не скажу. Я думал, умная мысль... Кому в голову могло прийти... Выходит, кругом весь мир из порников...
– Тогда пиши заявление. Или нет, я должен тебя уволить. Ищи себе работу. Ничего не могу придумать, сам ищи! Только никто не примет тебя, если узнает, какой ты умный...
Так Рубо со своим изобретательным умом, сообразительностью, способностями и нерешенными проблемами оказался на краю пропасти, которая зовётся безденежьем...
Судили, добилась эта стерва по госканалам, условный срок по заявлению борца с коррупцией обошелся в немалую сумму, дай Бог здоровья свояку – выручил. Сейчас новый менеджер, новый набор, его из жалости взял к себе добряк Ово на свою упаковку. Но, подняв указательный палец, строго предупредил:
– Там шотчик стоит, поймаю – без суда и следствия пропадёшь.

Лакот – сопляк.
Порник – женщина лёгкого поведения
Шотчик – счётчик в транскрипции армянского просторечия

Кто не голодал в те годы блокады, кто не мерз, и обреченно зажигая свечу, кто не завидовал, глядя, как переливается электрический свет в окнах напротив...
Неужели всё это в прошлом? И всё равно, ошибок прежних мы не совершим. Мы совершим новые ошибки.
До сих пор увидев на российской улице, как валяется деревяшка, я инстинктивно хочу её поднять, это же топливо, и непорядок, когда бесхозное. Иногда захожу в полутемную кухню, а свет жалко включать – и так всё видно. Про туалет даже не говорю. А иногда, когда очень жарко, еле сдерживаю себя – нельзя говорить «жарко», мы так намёрзлись, и в те зимы я зареклась говорить «жарко»... Не было ни денег, ни света, ни тепла, ни мужа...

И всё же на целых полгода я смогла обеспечить хлеб, масло, сыр, яйца, и даже мясо. А что еще нужно голодному и безденежному человеку? И всё это благодаря не двум моим славным дипломам с ученой степенью, а природной смекалке и «творческому подходу». Да и учение кой-какое пригодилось.

Я вспомнила, как мама моей подружки тётя Сирун любила раскладывать пасьянс, а когда мы, совсем задубев от формул и уравнений, закрывали конспекты и книги, она кормила нас вкусной жареной картошкой, горячей, прямо с керосинки, и убрав посуду, раскидывала карты на низенькой тахте и гадала нам. Для тебя, для дома, для сердца... А бабушка другой подружки, та вообще гадала виртуозно.
– А теперь на сполненье желаний! – с серьёзным видом возвещала баба Анна, которая знала все наши секреты лучше нас.
Будущее всегда туманно. А тут ясно говорят, пусть и неуверенно: червовый король на тебя глаз положил, но подойти стесняется. Какой девушке придёт в голову не поверить? Тем более, когда так хочется! Чтобы и стеснялся (это ж добродетель!), и во все глаза чтобы... Добрейшая баба Аннушка всем нам желала «сполнения желаний», а мы верили, что сбудется.

Каждый день обещал приключение, но хотелось узнать об этом заранее. Тётя Сирун, видя моё увлечение, подробнейшим образом в две страницы расписала мне «когда трефовый валет рядом с дамой пик», и когда не рядом, и когда через карту, короче, я со своей юной феноменальной памятью вмиг выучила все комбинации и расклады наизусть, и хохмовый спектакль «позолоти ручку на медный пятак» много лет смешил и обнадеживал то однокурсниц, то девчонок и замужних молодых женщин на работе из других отделов. На собранные пятаки мы накупали мороженого и пировали.

Гадание на кофе тоже приносило обожаемое нами мороженое. С детства я любила разглядывать облака над головой. Причудливые очертания иногда были отчетливыми фигурами то королевы, то колесниц, то воина на коне... Облака плыли над деревьями, над городом, расплывались, нагоняя новые фигуры. Говорят, сейчас даже соревнования есть, кто нафотографирует эти фигуры и назовёт, что именно видит, даже призы получают. Я видела в Интернете, занимательнейшее занятие!
А я даже сейчас, глядя на ровный мрамор в метро, постоянно вижу фигуры. Если керамические плитки на полу с пятнами, то вижу самые неожиданные, но отчетливые фигуры, хоть срисовывай. Немудрено, что и на кофейной гуще гадала, объединив страсть к изображениям с психологическими опытами. Ну, у какой замужней армянки нет проблем в семье? Самая дежурная – свекровь. И таким вежливым, немного загадочным голосом спрашивала, как что ни на есть заправская гадалка:
– Что за женщина, не одной крови, а под одной крышей вынуждены жить? Очень много хлопот от неё...

Слава моя разнеслась по всему институту, лопать мороженое приходили уже с соседних лабораторий, но тут пришла пора госэкзаменов, потом в аспирантуру, потом всё прошло. Наука была намного интересней и поглотила всё время, даже отведенное на сон.
Кто мог подумать, что пройдёт много лет, довольно высокая из-за научной степени моя (и не только моя) зарплата исчезнет в карманах руководства, чтобы «прокрутиться», что однажды, к 30-ому декабря, кроме баночки отвратительного прогорклого развесного майонеза в холодильнике ничего не будет, света не будет, газа не будет, хлеба, денег не будет, уже говорила, мужа не будет, (хотя какой был с него был толк, только мешал, разве что едок, да еще тот!) а мама, брат, дети, и все-все будем мерзнуть и жить впроголодь? И что однажды, оглянувшись вокруг в поисках источника заработка, я вспомню мой старый «пешак»?

Для начала я купила несколько книг по эзотерике и, пролистав, разочарованно отложила в сторону. Не годилось, все придумано. Стала читать новую тогда газету «Оракул», тоже не повело, вообще лапша. Но стиль лапши усвоила. Ночью в загнанном мозгу созрел текст.
«Даю уроки ясновидения. Звонить по телефону...». Ремесло должно кормить. А ремесло, помноженное на творческий подход, уже должно обогащать.
Первый звонок обрадовал. Пришел двухметровый парень, который часа два, распустив нюни, рассказывал, как девушка отвергает и его, и его подарки, а до этого, представьте себе, целую комнату завалил мягкими игрушками!
– А что, она любит мягкие игрушки? Бриллиантами надо подкупать, – ухмыльнулась я.
– Я очень люблю мягкие игрушки.

Вторая и третья говорили быстро, захлебываясь и стремясь уместить в один визит всю свою неудавшуюся жизнь. Даже гадать не пришлось, только успокаивать. В общем, диагноз почти у всех был одинаковый. Мне только этого не хватало. Следующее объявление в газетку уже выглядело так: «Даю уроки ясновидения и психотерапии. Звонить по телефону...».».
Поздно вечером наша кошечка, жалобно помяукав по комнатам и кухне, с надеждой уселась на мои колени, чтобы не пропустить момент, а вдруг я пойду к холодильнику. Ей хотелось есть, а еда закончилась сразу с утра, а просто один хлеб, как мы, кошечки не едят. Только одно яичко осталось, с утра ей сварила, разве в рот пойдёт, когда она яйцо вареное обожает? Я рассеянно просматривала последний «Оракул», на последней странице перечислялись гаданья разных национальностей. «Яйцо на выкат», англичане выкатывают по больным местам и загадывают при этом желание. Глупости какие, даже я не верю, как их сумею убедить? Вот разбогатею, карты Таро достану, там совсем другое. А тут яйцо!
И вдруг я чуть не вскочила. Яйцо! Коллоид!

Всё же как высшее образование может быть полезно человеку! Наутро я вытряхнула всю мелочь из разных карманов и сумок и побежала за яйцами. Что удивительно, кошечка моя тут же забегала вокруг стола, она запах даже свежего яйца улавливает! Налив в бокал холодной воды, я разбила туда яичко. Белок стал внедряться в толщу воды и растекаться вширь и в глубину причудливыми фигурами, коллоид в воде не растворялся, но распределялся. В виде фигур, которые мне оставалось «раскодировать». А уж фигуры «читать» и объяснять я умела всю жизнь.

Я крутила бокал на столе, поворачивая со всех сторон, фигуры были самые говорящие. Говорить я тоже умела, я ликовала, вот что значит творческий подход! Осторожно вылив воду и отделив мокрое яйцо, чуть посолив, я сварила его на сковородке, и заботливо положила перед Динкой. Благодарно поднимая на меня головку и поблескивая изумрудными глазами, Динка вычистила тарелочку до последней крошки.
Утром созрел экспериментально проверенный текст. «Даю уроки ясновидения. Эксклюзивное гадание на яйцах. Звонить по телефону...». Немного подумав, я переправила «на яйцах» на «с яйцом», а то Бог знает что могут понять...

Телефон трещал ежеминутно, я только успевала записывать часы приёма и предупредить, чтоб с собой взяли мытое куриное яйцо так как с водой тоже было туго.
Первая же женщина ускользнула из моих расчетов. Яйцо-то она принесла, но заставила погадать бесплатно. В мои планы это не входило, хотя бы на завтрашний хлеб следовало заработать. Битый академический час потратила... Каким-то образом я вычислила, что она старая дева, и нагадала ей жениха, но даже это не вдохновило её на гонорар.
Потом пришли две подруги, до сих пор помню их, всё сокрушаюсь, ну зачем телефон не взяла, хоть знала бы, чем закончилось. Та, худая, родила ребенка, ни от кого. Так и сказала. Уже 7 лет девочке. Живет в доме у дяди, не прописана, он материн дом продал, новый купил, а её после такого дела не прописывает. Живи, говорит, а прописывать не буду. Вдруг мужа приведешь! Но месяц назад ей удалили грудь. «Сказали,что опоздала». Дядя ненавидит ребёнка, говорит, незаконная, что же теперь дочку ждёт, куда её денут, безотцовщину? Она медленно, но спокойно всё это рассказывала, а я плакала и вытирала слёзы. Обещала придти через неделю за оберегом, не пришла. Я позвонила Григору, знакомому юристу, все рассказала как знала, а он как обычно, вздохнул:
– Мне документы надо видеть. Иногда, даже чаще всего, не всё говорят... А так... что-нибудь да выйдет. Кто она тебе?
– Пациентка... — после некоторого раздумья огорошила я Григора.

Помню, приходила женщина, я обратила внимание на её порезанные руки, мелкие порезы, вернее, только левая рука,. Она всё время зевала, я напророчила ей спокойную жизнь, (чтоб ночью спала), но тут она встрепенулась:
– Что вы, что вы, ночью я работаю, это единственный мой хлеб!
И чтоб не дай Бог, я не подумала ничего плохого, стала рассказывать, что цех кюфты работает ночью, они срезают мясо с костей, и если хоть кусочек останется, денег за сутки не видать! Все пальцы порезаны! – вытянув руки, пожаловалась «пациентка», а я подумала, как мало кормящих специальностей знаю...

Приходили с робкой надеждой узнать, когда закончится их горемычное существование, сами рассказывали о своих бедах, внимательно слушали мои советы, иногда при них же звонила Григору, или посылала к нему, тот их консультировал бесплатно, но приветливо предупреждал: «Вот если бы этот доллар за сеанс отдавал ей я, у меня от платных клиентов отбоя не было бы! В следующий раз ей платите как надо, в Москве за 50 долларов гадают!». Я смотрела на себя со стороны, сравнивала моё теперешнее занятие с прежним, когда была завотделом и пользовалась таким уважением коллег и друзей... но сейчас скрывала от всех, даже не зная почему... Чаще всего посмеивалась сама над собой, представляя их реакцию – изумление или шок. Уходили явно окрыленные, хотя бы немножко уверенные в себе, что не все потеряно и стоит побороться.

Некоторые решили, что вместо парикмахера гораздо выгодней каждую неделю побывать у гадалки. Но я быстро пресекла такое иждивенчество, разъяснив, что я психотерапевт, и после ценных своих указаний жду от них результата.
С одной красивой и царственной женщиной – «пациенткой» дружу до сих пор. Когда она вошла в комнату и прошла к «клиентскому» креслу, я полюбопытствовала, не Скорпион ли она.
– Да, сразу видно, вы хорошая гадалка!
– На лбу написано! – убежденно сказала я, не веря самой себе, так как получилось случайно. Но я подтвердила славу «самой интеллигентной и современной гадалки, «моя соседка без ума от вас!»
Два-три часа мы беседовали обо всём на свете, она использовала меня на всю катушку, испробовав на себе весь комплект гаданья, и на кофе, и на картах, и на яйце... а на самом деле, на лице, так как она так остро реагировала на любое моё слово, что словно лоцман вела по нужному курсу, после чего нас с братом (он в соседней комнате осваивал компьютер), нас пригласили на шашлык. Как раз мяса мы не ели почти месяц, так что приглашение пришлось очень даже кстати.

Вечером за нами заехала блестящая черная «Волга», и через 10 минут мы оказались на «улице лордов», это улица за «Электроточприбором». К слову, машину прислал её муж, полковник, которого я «разоблачила» на кофе и в бокале с яйцом. «Недалеко от дома, какая-то женщина, боюсь сказать, но что это твой муж рядом делает?»
Дом был похож на тот, который в фильме про богатых, которые тоже плачут. Но гораздо богаче. Огромная гостиная, паркет – мозаика, тот же узор на потолке, кровать в спальне я разглядывала точно так, как если б была Гикором, попавшим в эту спальню. Внизу сауна, еще что-то, уже не помню. Чтоб я так жила!
Если сейчас этот муж полковник в отставке, значит тогда он был капитаном или майором. Майор МВД... Как же жили тогда полковники-подполковники МВД! Прокуроры, судьи, секретари райкомов... В общем все, кто мог брать взятку! Раньше страна состояла из тех, кто сидит и кто не сидит, то есть сажает. Теперь состояла из тех, кто берет и кто даёт. Даже отделились, партийных скинули, а всё осталось по-прежнему

На шашлык пришли четверо друзей, тоже полковников, с женами, 8 гаданий, 8 текстов, 8 разговоров по душам... Я уже не посмеивалась над собой со стороны, время от времени вспоминала маму, которая, придя домой с уроков, переобувала отекшие ноги и жаловалась: «Сегодня шесть уроков пролаяла...»
8 гаданий я «пролаяла» шепотом, зато на эти деньги прожили почти две недели, а Динка столько же времени лопала настоящее мясо...

К концу лета я накопила денег на билет и вылетела на ту самую научную конференцию, которая определила мою дальнейшую судьбу. Но об этом – в следующий раз. К моей истории остаётся лишь добавить, что по приезде оказалось, что впервые моим гаданием, как налогооблагаемым творчеством, заинтересовался некий прокурор, несколько раз громовым, хорошо поставленным голосом требуя явиться в кабинет... номер такой-то назывался. Я молниеносно сориентировалась и пошла в «сухой отказ».
– Нету тут такой, месяца два пожила и укатила в Грузию. Почему-то именно в Грузию. Прокурор не ожидал такого ответа, я б на его месте вызвала меня и устроила б очную ставку с гадаемыми. Но он растерялся от неожиданности. Слишком быстро я начала: Ой, а она уехала!

Жалко, накрылся мой бизнес хоть и во-время, но рано. А то я купила к тому времени компьютер, наладила там несколько гадальных программ и собиралась создать более продвинутый «бизнес». Но никаких отношений с правоохранительными органами я не желала иметь, ведь платить налог с выручки доллар-два в день было не только смешно, но и опасно, от информации о том, что кто-то зарабатывает что-то у них съезжает крыша.
О чем же я хотела рассказать? Да, о том, как Динка всё лето ела вареные яйца, я даже боялась, что у неё подскочит холестерин.
И вот пришлось всё же приоткрыть завесу над моей тайной ремесла и искусства гадалки.

Признаться, я почувствовала, что беды и горести людей, приходящих ко мне за помощью, как-то незаметно захватывают меня, становятся частью моих переживаний. Находясь сама в постоянной нужде, под давлением собственных неразрешимых проблем, я отчетливо поняла, что человеку, попавшему в беду, чаще всего нужно сочувствие, сопереживание, обычная человеческая жалость. В какой-то момент я поверила в то, что нельзя нагружаться чужой бедой так безоглядно, но как иначе помочь?

Я продолжаю иногда разглядывать облака, пятна на облицовочных плитах, но гадать больше не получается. Ключ ушёл в землю, вдохновение от общения улетучилось, а кошка... её тоже нету...

Пешак – ремесло

После войны из разных стран пароходы везли армян в СССР, на новую, не виданную никогда родину. А из солнечного Бейрута нёсся в Армению поезд с репатриантами. В одном из купе сидела седая женщина и, вывязывая петлю за петлей, выговаривала молоденькой голубоглазой девушке:
– Гоар, хватит носиться по вагону! Совсем стыд потеряла!
Та от радости заглядывала то в одно купе, то в другое и поминутно спрашивала:
– Скоро будет наша прекрасная родина? Скоро мы увидим прекрасный Масис? Скоро? Скоро?
Пожалуй, все пассажиры трепетно ждали этого мгновения, о котором даже мечтать не могли их отцы и деды, – ступить на землю собственного государства. Кое-кто их отговаривал, мол, какое же это собственное государство, если в Кремле сидят одни русские, кроме ужасного Сталина, который даже Гитлера победил. Но уж так устроен человек, что, если поверил чуду, на край света за ним пойдёт.
Встреча с родиной надолго запомнилась плачущим от счастья репатриантам. Государство устроило их на работу, дало им ссуду, они стали возводить дома, обустраиваться на своей новой родине, а соотечественники постепенно знакомились с жизнью «новоприезжих», которые недавно жили за границей. Разговаривали репатрианты на певучем западноармянском языке, непривычном для многих местных, и даже внешним видом отличались от них.
Гоар познакомилась на работе с молодым приезжим – музыкантом из Болгарии, а через несколько месяцев справили свадьбу. Молодой муж по вечерам выгуливал беременную Гоар, а его родители любовались видом на Масис и не могли поверить своему счастью – хотя бы видеть плененную гору в любое время, когда захотят.
В тот вечер Гоар немного устала и гулять не пошла. Муж заботливо уложил её на кушетку, а сам стал читать новые ноты, чтобы утром разобраться с ними в консерватории. Ваге был многообещающим пианистом там, где родился, и армянская община на свои средства послала талантливого парня учиться в Советскую Армению.
В дверь постучали, вошли трое мужчин в мешковатых костюмах и каким-то деревянным голосом попросили всех одеться. Дальше Гоар вспоминала этот кошмар в мельчайших подробностях, но никак не могла припомнить, как они оказались в вагоне переполненного поезда, уносящего их неизвестно куда...
Ничего не разрешили взять с собой – книги, посуду, одежду... Только то, что на них, и по одной маленькой сумке. Теснота, грязь и ощущение страшной несправедливости выворачивали всё нутро молодой женщины. Она помнила только, что надо сдерживать время от времени подступающую тошноту.
Ехали долго, очень долго, как они поняли, почти через всю страну, через пустующие земли – какая же это была огромная страна! Доехали куда-то под Барнаул, их высадили на полустанке, и беременная Гоар, её муж-пианист со своими пожилыми, ничего не понимающими, а может, наоборот, всё понявшими родителями наконец задышали свежим воздухом. «Прибывшие» долго стояли на платформе и ждали на морозе, пока к ним подойдут такие же серьёзные мужчины, как те, что пришли к ним ночью.
Жить стали в маленьком посёлке с дивным названием Нежин. Сначала Гоар спрашивала, что это, почему это. Потом перестала. Всё сознание её переключилось на существо, которое вот-вот должно было появиться на свет, и по воле злого рока Гоар и её родителей, свет этот почему-то оказался в Алтайском крае, а не в пригороде солнечного Бейрута.
Муж хоть и был музыкантом, но валил лес. Через несколько дней руки стали зудеть и чесаться, и он понял, что его тонкие перчатки в такой мороз не в помощь. А когда в бригаде узнали, что он музыкант, пианист, жалея его пальцы, стали часть своей выработки отдавать парню.
Сын родился в трескучие морозы, в холодной и голодной времянке, постоянно болел и температурил. Без лекарств было трудно, но свекровь, не зная ни слова по-русски, нашла у соседей травы, что-то отваривала и поила мальчика – слава Богу, выкарабкались. Летом времянку утеплили, пристроили маленькую комнатку, Ваге перевели на работу полегче, но он скучал по клавишам, а инструмента поблизости не было на много сотен километров.
Малыш оказался очень музыкальным, выводил все свои колыбельные тоненьким голоском, а Гоар в последнее время, не высыпаясь ночью, постоянно клевала носом. Никто в посёлке не знал, что Гоар в плотно занавешенной комнатёнке по ночам слушала радио. Поймали бы – уже на Луну сослали бы...
Посёлок замело сугробами, окружившими околицу, как горы. Стояла звёздная морозная ночь. По календарю наступила весна, которая в Сибири на самом деле всё равно зима. Как-то рано утром дверь в избе, где жила семья Бостанджянов, распахнулась, маленькая, как воробушек, Гоар в черной телогрейке выпорхнула из дома и стремительно побежала по посёлку, огибая избы и выкрикивая в морозное светлеющее небо:
– Садгав! Садгав! Шунэ садгав!
За нею вслед выскочил Ваге и погнался за женой, которая в сумасшедшей радости кричала и не могла насладиться этими словами:
– Околел! Околел! Собака околела!
Кое-как Гоар успокоилась и так же, кругами, вернулась домой, крепко держась за мужа и хрипло оправдываясь:
– Дайте душе порадоваться, поостыть – горела до сих пор...
Жители посёлка недоуменно провожали черную, как стрела, Гоар, несущуюся по заснеженным улицам. Но армяне, выглянув на шум, прекрасно поняли, о чём и о ком идёт речь, и, дрожа от неуемной радости со страхом пополам, не веря своему счастью, немедленно захлопывали ставни. Лишь бы хуже не стало! Но когда начальство стало их допрашивать, в чем дело, в один голос твердили:
– С мужем поругалась, убежать хотела, а он за ней погнался. Семейное дело, с кем не бывает!
Ночами Гоар слушала голос через треск самодельного радио и ломала пальцы. Она была уверена, что скоро всё изменится, и действительно, недолгое время спустя после смерти Сталина, о которой скоро узнали и остальные жители страны, потянулись караваны обратно, туда, откуда их выселили, переселили, а то и просто арестовали и отправили в лагеря.
Сын Гоар, маленький Арман, вырос, поступил в Ереванскую консерваторию, но теперь вся кипучая энергия его матери была направлена на его лечение. Приобретенный порок сердца – результат нелеченых простуд. Ничего не помогло, во время операции юноша умер.
Гоар и Ваге кое-как выжили после ошеломляющего известия, которое принесла операционная сестра. Но жить дальше на этой земле они уже не могли. Года через два они с большим трудом уехали в Ливан, на её родину.
Утром в аэропорту совершенно прозрачный воздух приблизил заснеженные вершины на расстояние вытянутой руки. Гоар долгим взглядом попрощалась с любимой горой, так и не наглядевшись на неё. Ещё раз глянула, вспомнив суровые зимы Алтая и сугробы вокруг дома, так похожие на эти святые вершины...
В Бейруте стало неспокойно, армяне опять оказались крайними. Но даже в этой неразберихе Ваге организовал в общине хор, Гоар чудом родила двойню – двух девочек. Казалось, всё налаживалось, но тут началась война, кое-как, наперекор родительским увещеваниям, они смогли уехать в Канаду.
Если вы услышите скрипичную музыку, которая льётся по радио в исполнении сестёр Бостанджян, знайте, что это дочки Гоар и Ваге. Родина у них теперь Канада. А из Армении продолжали уезжать даже те, кто никогда не бывал в Сибири.

Поезд всё же остаётся одним из самых коммунизирующих видов транспорта. Бывает, что в самолёте разговорятся соседи, на час-два, обменяются чем-то, о чём прочитали или знают, скорей всего, по телевизору. Бывает, поделится кто-то рядом, что везёт гроб с телом брата, зятя или отца из России.
Но железная дорога по-своему располагает к откровенности и даже к искренности. Здесь крохотное пространство под названием «купе» удивительным образом создаёт обстановку дома, с крышей, с окном, со столом и с ложем, и чаще всего, рядом с природой, правда, с убегающими вдаль пейзажами. Удобства «во дворе», но путь туда устлан ковровой дорожкой.
На маленьком столике помещается дневной рацион, соседи по купе часто едят вместе и спят рядом. Возможно, всё это подобие домашней атмосферы и располагает к тем беседам, которые услышишь в вагоне поезда.
Много историй мне пришлось «принять на грудь» за всю свою железнодорожную жизнь. А провела я в командировках там немалую часть своего времени. Иногда память вырывает кусок из вереницы полузабытых воспоминаний, и начинаешь поздним числом анализировать, пытаться вывести ту самую формулу истины, которую, говорят, ещё никто не вывел.
Если бы за окном виднелось море, можно было бы закатить глаза и воскликнуть: О, море! Серебристая морская гладь, бирюзовые волны, соприкосновение с красотой вечности! Если бы это была равнина—то сжимающее душу чувство при любовании неброской красотой лесостепи или бескрайних берёзовых пролесков и лугов.
Но это были горы, которые невозможно описать. Голова немного кружится, когда хочешь взглянуть на вершину. Безмолвная, каменистая, кажется, бездушная гора. Много гор, цепью выстроившихся вокруг железнодорожного полотна. То тут, то там торчат огромные глыбы – осколки этой тверди, а ты едешь среди скал, мысленно благодаря безымянных строителей этой дороги среди непроходимых скал, безымянных взрывателей, в копоти ожидавших результатов очередного взрыва...
В купе, кроме меня, трое. Но вагон полупустой. Время давно уже несоветское, тогда бурлила жизнь по всем дорогам – водным, железным, воздушным. А этот отрезок между моим городом и тем, куда еду, вообще надолго выпал из существования. Блокада после Карабаха почти убила этот вид транспорта. Но каким-то чудом сейчас поезд едет из Еревана в Тифлис, вернее, в Тбилиси, впрочем, какое мне дело, как они хотят называть свой город, я так привыкла, ещё спасибо, что не «Тифлиз» говорю. И едет поезд в Тифлис, естественно, через Гюмри. Как-то в архивах одного царского генерала я встретила «через Гумры», там даже объяснялось, что это означает «таможня». Но меня до сих пор коробят эти «Гумры», а «Гюмри» звучит красиво и певуче, именно так разговаривают на гюмрийском диалекте гюмрийские красавицы – красиво и певуче, кажется, нежный ручеёк с серебристым отливом ласкает твой слух...
Да, Гюмри, а когда-то в древности, говорят, Кумайри, (какая уж тут может быть таможня?) на время побывало Ленинаканом, до того самого почти дня, когда померк свет в гюмрийских домах среди бела дня, до того самого ужасного землетрясения. Был Ленинакан, город самых остроумных армян, с уютными церквами, с уютной площадью и знаменитым «депо», можно было подумать, что там работало чуть ли не всё мужское население города. Всё, что было, исчезло, депо не работало, пути покорежило... что-то подправили, исправили, построили, а лет через десять мне пришлось поездом поехать в Тифлис.
В полупустом вагоне мало пассажиров, но девушки из моего купе, как видно, сёстры, не спешат разместиться в соседнем, пустом. По дороге в туалет я вижу, что вагон почти пуст, через купе—всего один крепко сбитый старик, с тихим, безучастным лицом, лежит не накрывшись, без подушки, какой-то бесхозный, дальше – двое, муж и жена... Да, мало людей вышли на тропу путешествий между двумя когда-то дружескими республиками. Проводник даже чаю не предложил, видно, совсем ошалел от лени и безысходности – все стёкла побиты, наш вагон – самый, оказывается, приличный.
Обе сестры говорят на грубоватом гюмрийском диалекте, и обе по-своему отчаянно некрасивы. Обе незамужем, хотя возраст давно позволял. Даже моя мысленная операция их носов не смогла бы помочь бедным девушкам. Но я подумала, что и не такие выходят замуж, видно, не повезло после землетрясения, не до того. Но косметика побывала на их лице, выглядят вполне современно.
Мы раскладываем традиционную в поезде еду: колбасу, печенье, зелень, девушки достают вареные яйца, лимонад. Обе очень быстро настроились на ту самую волну откровенности, которой, говорю же, в поезде не избежать.
Да, незамужем. Но очень хотят. Да, передние зубы очень уж выпирают. Но у соседской дочки еще хуже, а вышла. Да, нос. Но у кого нет носа? И так, полушутя (а иначе у гюмрийца не получается) они отвечают, или просто выпрастывают всё наболевшее о своем двойном незамужестве.
Я успокаиваю их, мол, выйдете ещё, можно и за разведенного, или вдовца, мир велик, вы еще молоды... а в нынешние времена можно и без мужа дитё заиметь.. У них влажнеют глаза, они смахивают непрошеные слёзы и продолжают посмеиваться над своей неустроенной личной жизнью. Наконец, одна из них с мокрыми глазами, с раздражением, но и с каким-то смирением, заворачивает куски колбасы, хлеба и яиц и выходит из купе.
– Куда это она?
– Отцу, он в соседнем купе.
– почему... не с вами?
– Мы не хотим, хоть здесь без него, хоть здесь отдохнём...
–??
– Э, тота джан, не спрашивай, душу из нас вынул!
–??
– Мы его ненавидим, только жрать и может, хоть бы в горле застряло, задохнулся бы от этой еды!
– Господи, отца ненавидите? Он вас бросил?
– Нет, тота джан, он нас как раз спас. Мы в школе были, когда всё обвалилось. Откапывал четыре часа, ревел, как раненый медведь, мы по рёву его и узнали и ждали своего спасения,
В это время вернулась вторая сестра, послушала и вставила:
– Знали, что докопается, звал, подбадривал... у мамы там на работе обе руки снесло, он её раньше откопал, почти сразу—и в больницу, правду она говорит, лучше бы погибла, Бога зовёт, но ведь Бог спас ей жизнь, разве отберёт?

Перед глазами снова встают душераздирающие картины землетрясения, мне трудно без слёз вспоминать ужас того вселенского горя... с мокрым лицом я слушаю леденящий рассказ девушек.
Теперь сёстры, почти перебивая друг друга, уже не смеясь, а плача, досказывают мрачную историю нескольких спасённых жизней.
– Откопали, с соседским сыном откопали, он приехал из Маралика, мы в больнице несколько дней приходили в себя, но сбежали, мать надо было обхаживать. Без рук осталась, кому такая жизнь нужна, – всхлипнула та, которая отнесла еду.
– Ну, а отец, отец? Бросил её, безрукую?
– Нет, но после неё он сам попал в больницу, вот как ревел, когда нас спасал, так и ревел с утра до ночи, наконец, сёстры его перекрестилась и позвали доктора из психушки...
Кошмар! – подумала я. Лучше бы я в другое купе пошла, ведь пустой вагон! Как можно о таком горе слушать!
– Вышел он из больницы совсем тихий, но раз в неделю начинает вот так реветь – как медведь из берлоги, если его ранят...

О, Господи! Да разве не ранили? Да разве не из своей берлоги вывернула и ранила всех эта взбесившаяся земля?
– Всю жизнь нам угробил! Кто нас возьмёт, кто посватается? Выйдет во двор, все подходят, разговаривают с ним, а он улыбается, хохочет. Мальчишки начинают дразнить, бросится за ними, взрослые оттаскивают, в дом втолкают и кричат:
– Эй, аджебы, за это добро кто отвечать будет?
– Чужих много сейчас в Гюмри, неужели свои?
– Люди злые стали, но чужих много, не понимают нас...
– Он с матерью-то как?
– Иногда ухаживает, поможет, когда тихий, а как взбесится, и ударить может. Не понимает ведь.
– Вот, тота джан, кто же нас замуж возьмёт после него? —аккуратно убирая со стола крошки, сама себя спросила девушка.
– А бросить уехать... может и вышли бы замуж, в России пьяницу хотя бы нашли, да как бросишь? На кого? Кого из них бросить? – ответила ей другая.
Поезд всё нёсся, бесстрастно отматывая свои километры, из окна вставали почти вертикальные склоны, без кустика, без травы. Одни камни.
Может, надо стать камнем, чтоб такое выдержать?

Тота – тётя (дер.)
Аджебы – уродки

Далеко от трассы белеют крыши деревни Тандзаван, на самом подножье Каралера, а зимой туда и не добраться. Как будто больше негде было селиться, летом воды почти нет, зимой – дороги. Кизячные крепости – амроц высятся по деревне во всех дворах, где живут люди. Если кругом одни камни, значит топливом снабжает скот. Ходят за ним, собирают лепёшки, складывают пирамидами эти самые крепости. Строки поэта «Отечества и дым нам сладок и приятен», несомненно, написаны про кизячный дым, хотя Державин его в жизни не нюхал. Хотя почему-то находятся люди, которые морщатся при запахе дымящего кизяка. Тогда как тонир – наш вековой очаг, и пекли хлеб в тонире, растапливая только кизяком, ведь он, будучи органикой, почти не оставляет золы.

Старый Енок, кряхтя, выгнал скотину, цепляясь за ворота и забор, чуть пошатываясь, кое-как подмёл посерёдке давно неметёный двор и вышел за ворота. Подул холодный ветер – никак, к снегу. Жухлые листья хризантем густо покрыты мошками, стебли приникли к земле... Грустно старому Еноку, деньги есть, тонир пахнет свежим хлебом, а тоска не оставляет его. Двух сыновей вырастил Енок, а живёт без них, без невесток, без внуков. Жена от такой же тоски расхворалась, поехала к младшему, а там у неё рак нашли. Где только этот мерзкий рак не заводится, спасу от него нет! Старая Ашхен, когда-то хохотушка и певунья, казалось, о своей болезни особо не думала, как только поняла, что уже – всё. Гораздо больше ей хотелось узнать, чем закончится «Санта-Барбара», просила сына порасспросить в Москве, а то так и умрёт, не разобравшись в этой хитрой истории, говорят на три года серий накупили... Вот и остался Енок один в доме, по улице тоже почти мало кто живёт, все разъехались, и родителей с собой забрали. Правда, родственницы есть, хорошие женщины, придут и тюфяки на солнце выложат, и хлеб испекут. Сухой лаваш долго стоит, побрызгаешь, он опять свежий. Посмотришь – двор как двор, да нет никакой жизни там без хозяйки да сыновей. Оба в России живут, приехать далеко и дорого, младший лучше всех учился, теперь вот в Дубаи подался, сроду Енок ни о каких Дубаях да эмиратах не слыхал...

Издали, отчаянно крутя педалями, на него чуть не налетела соседская девчонка и завизжала:
– Енок да-и-и, к вам из райцентра е-едут! – и, продолжая дрыгать ногами, покатила дальше по единственной ровной улочке посёлка.
Енок степенно пристроил грабли, умылся и присел на бетонный бордюр забора. К дому, пыля, подкатил рыжий «Жигуль». А, да это Вардан, сын Марьям, дальней родственницы Еноковой жены, выучился в городе, следователем стал. Говорят, что деньгу зашибает, как и полагается следователю, трёхэтажный дом рядом с райсоветом отстроил, да такой, с колоннами, что пришлые путают с райкомом, двухэтажным, но давно облезлым зданием. Райком тут же, рядом, но никаким райкомом внутри не пахнет, хотели детсад туда переселить, но наверху намекнули, что нечего детей сызмала к роскоши приучать. Так и стоит, а что не растащили, осталось, взяли сторожа, чтоб было с кого спрашивать.
– Добрый день, Енок даи. Зайдём в дом! – как-то напряженно сказал Вардан.
– Ты что со мной так официально разговариваешь? Или как прокурором стал, так и родства не помнишь?
– Ещё не стал, Енок даи, до прокурора мне далеко, шишкины дети в очереди стоят. А вот Валода твоего почему не ругаешь? Столько лет учился, с красным дипломом, мог бы и министром стать, а чем сейчас занимается...
Енок сразу понурил голову и, пропустив гостя вперёд, пошёл в дом. Прав Вардан, столько лет учиться, чтоб сырки да копчености в Москве на оптовом рынке продавать! Звал обратно, работу и здесь можно найти, что правда, то правда – не ругал, деньги всё-таки зарабатывает, хочет скопить на кафе в Дубаи, райская, говорит, страна, что я в деревне потерял?

Вардан зачем-то постучал указательным пальцем по столу, оглядел бедновато обставленную комнату, в горах люди бедно живут, и чуть помягче спросил:
– Что-то есть новое от ребят?
– Да ничего, месяцами не звонят, иногда на почту, через Епрема привет и несколько копеек передадут, и всё. Вон, крышу доделываю, теперь керосинку из Дубаи жду, Валод обещал, хорошая печка, японская. Говорят, хорошо греет.
– Енок даи, а что Валод в Дубаи делает?
– Что-то покупает, потом в Москве продаёт. Сырки, копчёности, ещё что-то, не упомню.Торговля она и есть торговля. Разве это дело? – уныло заключил старый Енок, надеявшийся видеть сына – отличника преподавателем вуза, солидным человеком. В костюме, галстуке. А тот в джинсах дырявых ходит, разве это дело?
Но его кормит, на ремонт дома деньги посылает, и сам тратит.
– Давай тебе бастурмы нарежу, водка хорошая есть, сам гнал,– предложил Енок, сам водку не пивший. Вино – другое дело, разве водка может сравниться с вином? Хотя сосед Дро каждый раз заходился от такой ереси:
– И не сравнивай! Водка – это как Софи Лорен, а твоё мутное вино как... как тёща Гево! – видно, испугавшись назвать свою, убеждал Дро.

Вардан замахал руками:
– На работе не пью, и хлеб не ставь, мне Валод срочно нужен.
– Позвонит, скажу.
– Говорю, срочно нужен. Давай телефон, сам позвоню.
Енок, водрузив мутноватые очки на нос, стал рыться в ящике серванта «Хельга», раз и навсегда уставленного батареями хрустальных рюмок. Рюмки хором отзванивались при каждом Еноковом движении. Наконец, он вытащил толстый картон и протянул Вардану, и, подождав, пока тот переписал, спрятал обратно, хотя ему и в голову не приходило звонить сыну в Дубаи или даже в Москву.
– Я пошёл, Енок даи, извини, в другой раз посидим, – и, подняв облачко пыли, исчез со своим «Жигулёнком».

Вардан обещание сдержал через три недели. Енок обедал, достав из тонира ароматный танапур, с покрошенным туда хлебом. Увидев следователя, на этот раз старик почему-то обеспокоенно отодвинул миску и спросил:
– Что-то случилось? У тебя глаза блестят!
Ещё бы не блестели! Вардан не знал, как сообщить Еноку новость, которую принёс в этот дом.
– Енок даи, твой Валод знаешь, чем занимается?
– Торговлей, говорю тебе, торговлей занимается.
– А чем торгует, знаешь? – уже голосом следователя громко спросил Вардан, морщась от кизячного запаха.
– Говорил, сыр, копчёности, закуски всякие...
– Хороши закуски! – Вардан заорал ещё громче, – девками твой Валод торгует, девками!
Енок ошалело смотрел то на Вардана, то в окно, где петух бегал за резвыми курами и не мог никого покрыть. Куры отчаянно кудахтали и Енок не понимал, о чём говорит этот дурак Вардан. У него и отец умом не особо отличался, деньги ему дорогу проторили.
– Как это девками торгует? – моргая, спросил Енок упавшим голосом.
– Вывозит из Башкирии и везёт в Дубаи.
– Откуда он их там берёт? Сами испорченные, моего сына используют! – с какой-то надеждой в голосе прошептал старик.
– Он им обещает работу в ресторане, за баснословный заработок, привозит в Тифлис через Ереван, а оттуда – в Эмираты. А там продаёт шейхам каким-нибудь, смотря какие девушки.
– Врёшь! Не может такого быть! У меня сын не мог такое придумать! Это... что же это такое? – у Енока как-то неестественно подогнулись ноги, Вардан подскочил и еле успел подхватить старика. Уложил на тахту и обхватил руками голову. Подонок! Пусть теперь отцу в глаза посмотрит! Урод какой, а?
– Неужели больше нечем стало торговать на этом свете? – растерянно спросил слабым голосом Енок.
– Торговля и есть торговля, сам сказал. Какая разница, чем торговать!

По правде говоря, самого Вардана обуревали сложные чувства. Родственником он себя не очень-то и чувствовал, но даже это «не очень» казалось совсем лишним. Был бы совсем чужой, или хотя бы очень дальний, хорошие бабки можно срубить. А тут – ни взять, ни отпустить... Вардан зачерпнул воды из ведра в прихожей, подал Еноку, а сам уселся в старом, полуразбитом кресле, глянул на часы, видимо, ожидая кого-то.
– Енок даи, а Гево телефон оставлял? Надо его известить.
– Ай Вардан, откуда я русские номера знаю? – уже не веря в честные намерения родственника, простонал Енок. И вдруг встрепенулся.
– А... где мой Валод, звонили?
– Ну, пока задержали, следствие долго будет идти, подельников не могут поймать. Я его случайно в аэропорту увидел, с этими девками. Звонил, звонил, никто не берёт, стали в аэропорту караулить. А подельники там, в Дубаи, эти девушки говорят, тоже чёрные, наверное, армяне. А может, грузины. Валод в городе квартиру снимает.
– Наверное, это они моего сына втянули, он не мог на такое пойти!

Енок давно толком не видел сыновей, любил вспоминать их детские лица, наивные, большеглазые. Как-то сразу уехали в город учиться и так юнцами и остались в памяти. Росли-то не дома. Скучали, приезжали, и пропадали кто где, потом однажды утром уезжали, когда заканчивались каникулы. Как раз самым наивным мальчиком был Валод. Когда ему нашли девушку, поженили, никак не мог взять в толк, что дальше делать, брат жены вразумлял, Еноку самому сказать было стыдно и смешно.
– Нет, ошибка, Вардан джан. Говорю, ошибка! Он сам рассказывал, что окорока копченые, мясо, тоже копченое, везёт из Дубай... – неуверенно продолжил Енок.
– Ну, – насмешливо ввернул Вардан, – чем не окорочка, мяса, правда, мало, худые девчонки, мода сейчас одни кости.
– Башкиры – мусульмане, как же это они, эти девушки... такой позор...
– Там может и русские девчонки, из Башкирии. По фамилиям не поймёшь, но тёмненькие. Одевал, кормил, отсиживались у знакомого, да на всякий случай запирал, пока увезёт.
– Сами девушки рассказывают? А он?
– Не признался пока. Вот я к тебе и приехал, может уговоришь?
Енок сел на тахте и крякнул.
– А зачем тянешь? Поехали!
– Подождём, другой следователь хотел с тобой поговорить. Может, договоритесь, если сам признается.

Енок не слушал, суетливо набирая одежду на выход. Забрал и вышел в другую комнату. Когда он, пошатываясь, вернулся, уже одетый, на его тахте сидел толстый, мордастый тип и настороженно оглядывался.
– Вот, Аршо, он из города к нам приехал, сам ведёт следствие.
– Отец, у тебя сын давно ездит в Дубаи?
– Не знаю, уехал-то он давно, а про Дубаи года два как слышал.
– Когда к тебе в последний раз приезжал, ничего не заметили такого?
– Э, сынок, как такое заметишь? Немного денег дал и тут же уехал, спешил.
– А деньги у тебя есть?
– Есть, – с готовностью откликнулся старик. – Как раз на шифер на крышу хватит, балки уже поменяли.
– Э-э, на шифер, – разочарованно протянул мордастый Аршо с постной ухмылкой.
– У него нету, не спрашивали? – наконец стал соображать Енок.
– Нет, говорит, в первый раз, а подельники кинули и исчезли.
Енок сразу понял, что Валод врёт, следователи ещё раньше сразу подумали, что врёт. Но если нет денег, тогда надо уголовное дело оформлять. Вот почему они приехали за отцом, старший брат на звонки не отвечал, с кем-то надо же договариваться!
Енок тщательно запер ворота, отнёс ключ к Ноэм, соседке, чтобы та смогла впустить скотину, и кряхтя, уселся на заднем сиденье. Прыгая по раздолбанной дороге, «Жигуль» мотал старика из стороны в сторону, наконец, они выехали на асфальт. Енок даже вздремнул.

Валод сидел на низкой скамье, обхватив голову руками. То ли мысли удерживал в голове, то ли голову с тяжёлыми мыслями поддерживал. Увидев отца, он побледнел ещё больше.
– Отец, приехал? – только и смог он сказать.
– Ну, теперь решай. Или признаёшься добровольно, мы оформим всё как надо, или... сам знаешь, тоже оформим, и тоже как надо, – мрачно пошутил мордастый.
– Вардан, я же тебе сказал – денег у меня нет, брат молчит, я с ним в ссоре, года три не общались, он даже денег отцу не посылает. Нигде нету. Пропал!
– Наверное, тоже сидит, – предположил мордастый.
Валод молчал, незачем отцу знать лишнее. Проклятые девки, видно, давно передумали, за его счёт жрали и пили, а та, пичужка, кинулась к стюардессе, якобы воды и сигарету стрельнуть. Сначала задержали самолёт, потом его с этими сучками. Как назло, все деньги у Гиви, а тот раньше вылетел, чтоб встречать.
– У тебя семья где? – спросил Вардан.
– Давно развёлся, – угрюмо заявил Валод.
– Что? Что ты мелешь? Развёлся? Когда? – запричитал Енок.
– Отец, уймись, все сейчас разводятся. Еще при матери разводился, но отложил, когда узнали про болезнь. А за ней кто должен был ухаживать?...

Мордастому вовсе не хотелось слушать про семейные дрязги Валода. Он ещё раз попробовал вытянуть деньги из этого болвана, даже не подозревая, что этот болван всю жизнь учился на отлично. Но, видно не по специальности стал деньги зарабатывать, сплоховал. У Валода желваки напряглись, когда мордастый рассудительно и мирно предложил:
– Если нету, можем в долг. Только или ты будешь сидеть, отец – доставать, или пусть отец сядет, ты доставай.
Даже Вардан вытаращил глаза от удивления. Вот это метод! Только как оформлять будут? Впрочем, наверняка, мордастый Аршо и это знал.

Енок присел на край шконки, потом прилёг, пребывая в полной прострации. Через несколько минут старик спал, как-то жалобно посвистывая вместо храпа. Разбудил его стук и громкий голос соседа.
– Э, отец, уже утро, тебя-то как сюда угораздило?
Енок и сам не сразу смог понять, где он находится. Наконец, осознав, сначала вспомнил свою скотину. Кто ж за ней углядит? Потом с ужасом вспомнил весь вчерашний день и тупо посмотрел на соседа, который словно потерял к нему интерес и выковыривал крошки со своей постели.
– Сын пошёл деньги доставать, скоро отпустят.
– А что ты сделал? Старуху свою порешил?
– Боже упаси, нет у меня давно ни старухи, ни молодухи... Сын в историю попал, вот, чтоб не сбежал... деньги надо сунуть...
– А на чём попался?
– Говорят, девок продавал, – стыдливо признался Енок, понимая, что от этого бугая не отвертишься.
– Да ты что, отец, а девки у него откуда? Выкрадывал? Покупал?
– Не знаю, говорят, уговаривал...
– Вот это да-а-а! – захохотал сосед, почёсывая волосатую грудь. Мне бы несколько штук... А?
– Срам один, разве больше нечем торговать? Вот, соседа сын носками торгует, другой с запчастями носится, никто слова не скажет, что же это такое? – Енок чуть не плакал. Позор, о каком он и не помышлял. Кто же такое видел, пальцем будут тыкать ему вслед, мусульманам девочек подкладывать. И старший исчез, не слышно давно... Особенно его зацепила фраза мордастого «Может, сидит». Вот и он теперь сидит.
Постепенно он освоился и почувствовал голод. Но похлёбку ихнюю даже не смог попробовать, так воняла. Сосед протянул краюху хлеба с сыром и придвинул кружку с водой, а что ещё крестьянина насытит?

День прошёл, никто к нему не пришёл и на второй день. И на третий. Деньги ищет, не может быть, чтоб не достал. Сколько же он продал этих девок? Срам на его старую голову! Вот откуда у него деньги! И на шифер, и на балки... Зубы сделал за полцены... А ещё хлев утеплил. Корову-то Енок купил, если разобраться... Цагик совсем одряхлела, на мясо пустили, Сетрак сына женил, пригодилась соседская корова, не надо было и на рынок везти.

Сосед подкармливал Енока хлебом с сыром, заставляя запивать водой.
– Без воды – конец! – авторитетно заявил он. Сколько хочешь, не ешь, а воду надо!
Енок сосредоточенно перебирал свои расходы и припоминал, куда пустил эти деньги. Ел он на свою пенсию, муку, правда, покупал, да сено для скотины. Лекарства покупал для сердца и почек. Да что же это такое! Выходит, на чужом горе сидел! Позор-то какой! Енок прилёг, от обиды на своих детей у него закружилась голова и стало слезить в глазах. Сосед участливо подложил ему свою подушку.
– Врача потребуй. Не имеют права над стариком издеваться!
– Сыновья мои... сыновья...
– Если живы, всё образуется. Кто не сидел? Я уже в третий срок попал...
– Ты-то за что сидишь? – наконец спросил Енок.
– Печати на этот раз. А в прошлый – магазин. Позапрошлый... у соседа всё золото стащил, нечего было на видное время класть... – с ностальгией и почти с удовольствием вспоминал сосед.
– Ты вор, значит... – с некоторой брезгливостью заключил Енок, на минуту позабыв, что собственный сын непонятно что.
– Вор не вор, а вокруг одно ворьё. Этот, что Кош держит, миллионер. Все, кто миллионеры, тоже воры. Только одни воры сидят, а другие сажают – без вдохновения философствовал сосед.

На пятый день к вечеру его взяли к следователю.
Мордастый был чисто выбрит, спросил, как здоровье.
– Сбежал твой сын, – трагическим голосом сообщил Аршо. – Придётся отпускать тебя, но в Армению он уже без нас не попадёт. В Интерпол объявим. А тебя отпускаем, начальство так решило. Завтра Вардан приедет, отдашь ему деньги на шифер.
Енок, шатаясь, вышел из ворот и побрёл к недалеко стоящей машине. Уже темнело, сговорились на штоф самогона.
Старик вылез из машины, пошёл в дом, там он долго заворачивал штоф, жалея тару, отнёс водителю и попросил:
– Если в наших краях будешь, занеси штоф, штоф хороший, мне-то пригодится. Вам, городским, бутылки нужнее.

Несколько дней Енок за ворота не выходил, только выгонял скотину, вечером загонял обратно и тут же заходил в дом. Ходил из угла в угол, почти ничего не ел, ложился и снова вскакивал, сон не шёл к старику. Первое время ещё вздрагивал от любого звука на улице, но вскоре и он понял, что сын не приедет...
Корова жалобна промычала, услышав шаги Енока. Он погладил свою Тушик, немного подоил, потом что-то его остановило. Старик, мягко шурша сеном, снова пошёл к дому. Взял топор, медленно поднялся на крышу и стал рубить балки. Изуродовав крышу, он спустился и в изнеможении сел на камень под навесом. Соседка с ужасом смотрела на разбушевавшегося Енока, а тот, взяв топор в руки, простонал:
– Ноэм, умереть хочу, Бог не пускает!

Утром он привёл скотину к дому Ноэм и глухо сказал:
– Возьми, последи пока, я в город по делам поеду.
Енок стариковскими шажками доплёлся до своих дверей. В доме пахло валерьянкой, он закрыл все окна, прикрыл дверь, вытащил из-под тюфяка тряпицу с деньгами, почему-то пересчитал ещё раз, снова завернул и положил на стол. Вытащил из полированного комода две баночки с лекарством от давления, которые он купил на два месяца вперёд, и чайной ложечкой стал вытаскивать оттуда белые таблетки и запивать вином. Руки у него дрожали, еле шевеля губами, он считал таблетки и отправлял их в рот. После первого пузырька его разморило, он как-то обмяк, и, еле подогнув ставшие непослушными ноги, калачиком свернулся на тахте.
– Ашхен джан, да что это такое... оставила, ушла, а тут такое... – словно в лихорадке бормотал Енок даи. Потом его веки отяжелели, глаза сами закрылись, и он уже не почувствовал, что куда-то проваливается...

Если помните, народ раньше валил в театры, в кино, на выставки. Даже дискуссии устраивали, мол, а нужен ли Эрмитаж деревне? Пусть себе жнут да сеют, Мане с Роденом разве для них творили? Нет тот электорат, зачем таскать их по элитному паркету Эрмитажа? Портится почём зря, билеты дешевые, вот за границей сравните!
А в театрах и подавно, почти всегда был аншлаг. Придут, усядутся, или очень близко к сердцу принимают, или наоборот, не там хлопают. Словом, зрителя для зрелищ надо отбирать.

Вопрос отбора и охвата юного зрителя в школах стоял ребром. Все классные руководители должны были выполнить и перевыполнить план привлечения юных душ к трепетному искусству театра, оперы, балета...
Моя мать, учительница, тоже классрук, не зная куда нас девать в часы исполнения своих школьных обязанностей, брала с собой. Она была строгая, мы сидели на одном месте с начала до конца, без антрактов, боясь затеряться в толпе.

Короче, мне было восемь лет, сестре ? шесть, мы сидели в первом ряду и смотрели «Отелло». А играл Отелло не кто иной, как великий Ваграм Папазян. Он намазался, как мне показалось, шоколадным маслом и всё время на кого-то был злой. Что касается Яго, то он мне даже понравился, белый человек, такой вежливый. Мавру я почему-то не сочувствовала, особенно увидев, какую красавицу жену он постоянно ругал, а сам такой противный, с серьгой, почему-то одной, да ещё весь чёрный. Младшая сестра в мужчинах тогда разбиралась лучше и уверяла, что Отелло «если помоется, то будет очень красивый».

Через неделю на тот же спектакль собиралась пойти моя тётя Розик. К слову говоря, она не пришла с нами, так как не успела дошить вечернее платье, а ведь моя тётя Розик в театр, тем более «на Папазяна» могла пойти только в вечернем платье. Небось нас водили в школьной форме!
Где-то к концу спектакля мы с сестрой немного подустали смотреть, как Ваграм Папазян, Отелло то есть, ходит и ходит кругами по сцене, и даже не сразу успели сообразить, когда он прыгнул на бедного Яго. Как кошка, стал его царапать, ругать и при этом так вращать глазами, что мы с сестрой прижались к креслам и со страхом ждали, чем всё это закончится. А закончилось вовсе не тогда, когда он расцарапал Яго.

Этот Отелло прямо на сцене кинул тоненькую Дездемону на кушетку и стал её душить! Я в ужасе вскочила и закричала: «Вай, мама джан!», но мама тут же усадила меня на место и свирепо зашептала:
? Ну что такое! Ну что за ребенок!
Увидев, что Дездемона не подаёт никаких признаков жизни, а вокруг воцарилась гробовая тишина, я с ужасом поняла, что она умерла. И, зарыдав от избытка чувств, протяжно завопила на весь зал:
? Маам, а кто же Розикину Дездемону будет играааать?
Мама что-то рассерженно говорила, мол, больше никуда меня не возьмёт, но громкие и долгие аплодисменты заглушили её слова. Каково же было наше изумление, когда недозадушенная и даже смеющаяся Дездемона, взявшись за руки с Ваграмом Папазяном выходила, кланялась и снова кланялась.
Мы тоже хлопали, а Папазян, когда подошёл совсем близко к краю сцены, мне даже подмигнул и улыбнулся!

Валя Савин, как и многие, женился по любви.На девушке,абсолютно ни на кого не похожей. Но такими разными оказываются очень немногие, и уж совсем немногим непохожим удаётся наскрести пятнадцать лет брачного стажа.

Валентино Саввини и Валюша-мордюша слыли среди друзей, как бы помягче выразиться, невезучими. Оба они были техписателями, писали проекты для WEB, там, где справа написано «Справка», на русском, а Саввини – и на английском. Он мог бы и на итальянском, как никак лет пять жил в Италии, и итальянский сам выучил, и английский, да вот программы, как известно, на итальянском в США не идут, потому как там итальяшки не делают погоду в компьютерах. А кликуха приклеилась, часто уже сам, усмехаясь, подписывался в письмах «Валентино Саввини». С подписью-то ему повезло. А с Валькой-мордалькой на все сто повезло. Всё, что умел Савин, умела и она. Всё, как думал Савин, она думала точно так же, причём, даже не сговариваясь.

Но всё, чего Савин не умел, Валька тоже умела и могла переплюнуть в этом кого угодно. Например, уговорить мужа на любой безрассудный поступок. Или уговорить довольно прижимистого Савина потратиться, да так, что искры из глаз да в карман. Особенно умела она перед каждым летом уговаривать мужа «сплавиться» на плотах. Что нашла эта чересчур уж красивая и храбрая женщина в романтике быстрых речушек, оставалось тайной. Правда, после детей Савины здорово присмирели, да и потоки, уже не речушек, а туристов, потянулись в Европу. И каждые полгода счастливые супруги срывались на удлиненные праздники и улетали в какую-нибудь страну, озабоченно несясь к такси, к лётному полю, к трапу. К регистрации они всегда умели опоздать. А Валюха-мордюха своим невероятно утонченным фейсом умела убеждать любой контроль. И их пропускали к борту «на своих».

Нормальными людьми они стали только тогда, когда поменяли очередной Жигуль на иномарку и рванули по семейной путёвке в «Золотые пески». Там любила отдыхать мама Вали, такая же красивая, в те времена – жена секретаря райкома. Потом пошли итальянские, испанские, хорватские побережья... Жизнь постепенно вошла в колею, они неплохо зарабатывали и недавно купили огромную квартиру в новостройке, продав обе (и тёщину! Хороши невезучие!) и по всем законам жанра судьба обездоленных дольщиков грозила выбросить на улицу именно их, вместе с тёщей и её мамой. Но не прогорели, именно их здание сумели вытянуть, по-видимому, невезучесть была по мужской линии, а в семействе мужчиной оказался к тому времени один Савин. Дочки росли пока с нормальными генами.

Лето выдалось таким жарким, что никакое море не спасло бы, надо было отматывать подальше и на подольше. Савины взяли весь отпуск, тёщу, тёщину маму, сухонькую, интеллигентную старушку, которая и вынянчила обеих внучек. Загрузились лекарствами, ноутбуками и всеми атрибутами морского отдыха, новый прицеп вместил всё, даже маленькую шлюпку, и «караванчик» двинулся в сторону Чопа. В этот раз решили ехать в Хорватию. На работе все помешались на Хорватии и Черногории.
Интернет и Вай-Фай творят чудеса. Мотели были загодя отмечены, забронированы, всюду был зелёный свет и Валюша-мордюша – особа довольно недоверчивая к везенью, особенно, когда обреталась рядом с мужем, стучала кулачком по столу и смеялась:
– Доедем домой, офис не закрылся, вот тогда мы в шоколаде!
– Валь, ты только посмотри, ну наши Сочи почему не можем так, а?
– Саш, ну Сочи уже! После Олимпиады туда поедем! Хотя греческие острова куда уютней, особенно с детьми, мало народу.
– Там не представляю, что будет после Олимпиады... А с ценами что будет, прикинь?
– Ну, через год-два, давай не сразу.
– Давай, уговорила.

Море ночью бушевало, а утром, передумав, ласково подлизывалось к ступням. Цвет бирюзового пространства был настолько невероятно прекрасен и мил, что в порыве чувств оба вэб-программиста кинулись на прохладный песок и закричали:
– Хотим немедленно и сейчас! Жить здесь! И больше не возвращаться!
– А уроки? – выросли девочки под носом и тоже кинулись на песок.
– Из-за ваших уроков... жизнь проходит мимо, а она – здесь...
– Зимой здесь нет снега, давайте всё же вернёмся, – жалобно пропищала младшая. У неё в классе уже была любовь, любовь на всю жизнь и эта самая любовь по имени Витюша, росший у бабули, не имел понятия о морской жизни. Но Нюта ещё не научилась обращать внимание на такие мелочи. Уже год сидели рядом, их не рассаживали, так как Витюшенька себя вёл смирно только в присутствии Анюты. Витя не умел зашнуровывать ботинки. На физкультуре Анютка быстро шнуровала ему обувь, и за это тот таскал её портфель. Так что на хорватском берегу Нюточку ничего не удерживало.

На прицеп натянули навес, устроив себе загородную резиденцию. А потом сбегАли на пляж. Время пролетело так быстро, даже не заметили, осталась всего неделя и совсем ничего – на карточках.
В Хорватии умиляли и море, и горы, и пустынный пляж. Аккуратные белые виллы, ярко-розовые цветы на балконах, узкие извилистые улочки, бирюзовое море, белые яхты…
Особенно поразили Плитвицкие озёра, хотя пришлось сделать изрядный крюк. Савины полным составом разбежались по берегу и непрестанно щёлкали. Все 90 водопадов не обошли, Валька взвыла, но предвкушала просмотр фоток, снимать озёра и реки было её слабостью. А приехав в Римский амфитеатр Колизей в Пуле, больше никуда не хотели. Дети завороженно ходили взад-вперёд, тёща охала, ахала и кряхтела, уверяя, что такой красоты ещё не видела. Забыла, какие страны объездила с мужем! Но если тёще нравилось, значит, счастье было где-то близко или рядом.

А вот и нет! Всё неожиданно закончилось через день, когда к вечеру бабулечка вдруг слегла, стала покашливать, потом к ночи стала хватать ртом воздух, в пустынном месте не помогли ни таблетки, ни капли, ни укол. Пока искали и спрашивали ближайшую больницу, бедная женщина только и успела сказать: «Как же так, мне надо рядом с Мишенькой...». Тёща ломала руки, Валька с красными глазами всхлипывала на плече у старшей дочурки, а младшая подвизгивала и рыдала, так как не успела попрощаться с любимой бабулей.

При всей своей невезучести Валентино Саввини в такую серьёзную ситуацию, прямо скажем, просто невиданную передрягу, ещё не попадал. Ему было жалко всего понемножку – и бедную старушку, её уговаривала Валька, надо было непременно взять с собой, так как без неё не соглашалась тёща, без тёщи детей некуда деть, если куда-то пойти надо, да мало ли, и было жалко испорченного отпуска, а в самом конце мысль наткнулась на самое главное: на какие шиши везти гроб с телом? Оформлять на границе?
Савин дождался утра, когда Валюша немного отойдёт, и глазами попытался вернуть жену к действительности. Та опухшими глазами же ответила, мол, знаю, но как?
– А никак. Может, не станем дёргаться?
Валька замерла. Как это – никак? С другой стороны, это же какая волокита, всё оплачено, прямо сейчас менять планы...

Да, неимоверно ужасная пытка страдать из-за потери близкого, одновременно перебирая в голове, что делать с покойником. Веками найденный ответ – земля. А если на чужой земле, то похоронить или на месте, или перевезти на родину. В данном случае всё усложнялось такой заварухой, что оба схватились за голову. Но выход напрашивался сразу. А никак!
Осиротевшая тёща на глазах сразу постарела и сгорбилась. Теперь она сама стала похожа на бабулю. Прижавшись к руке матери, тёщенька то утирала слёзы, то вопросительно смотрела на детей. На всех четверых, ибо вдруг стала полноценной бабушкой.
– Наталья Ссаннна, сами повезём, не надо с авиакомпаниями связываться, сезон, за четыре дня, груз оформлять... Сами повезём. Ну, и повезём!
– Сегодня ещё панихида, – вдруг пришло ему в голову объявить ещё и панихиду. Тогда до отъезда оставалось всего четыре дня.
Валькина мордочка, вся мокрая, уткнулась в савинское плечо. Дети растерянно глядели вокруг, не замечая красоты расходившегося дня. В этот день вечером справили панихиду, для этого молча собравшись вокруг бабули, седой, аккуратной и в постели очень маленькой.
На рассвете Савин осторожно вытащил лёгонькую бабулю в верхний отсек прицепа и уложил в длинную коробку из-под шлюпа. Затем, прикрыв мокрыми простынями, накрыл шлюпкой, уложив велосипед сверху на днище.

По программе надо было ехать в Сплит, потом в Дубровник, оттуда уже держать обратный путь. Выдержит ли бабуля эту жару?
В Сплите дети на минуту замерли теперь уже перед Диоклетиановыми колоннами, кружились вокруг них и фотографировались в обнимку. Тёща осталась дома, она хотела выспаться, на самом деле не могла оставить мать одну, под этой дурацкой шлюпкой, которую так и не успели использовать по назначению.
Но постепенно от соблазнов окружающей красоты Савины всё реже и реже вспоминали о своём ценном грузе, и только, подъехав к таможенно-пограничному пункту, старшие снова похолодели от ужаса всего, что с ними произошло. Очередь была как раз по сезону, машин пятьдесят – сто, в основном, старенькие «жигули», которые раскалялись под солнцем. Иномарки толпились слева, там пропускали по визам. Их роскошный прицеп привлекал всеобщее внимание, было видно, что люди едут основательные, со всем, что надо и как надо. А «жигули» занимались приграничной торговлей, говорят, в день по три раза пересекали границу. Вокруг сновали венгры-мадьяры, румыны, русские, шныряли цыгане и цыганки... Все что-то несли в мешочках и мешках, с одинаковым озабоченным выражением лиц, на которых читалась лишь одна и та же всеобщая мысль: как подешевле купить да как подороже продать.

Савин пошёл к начальству по-английски объясняться по-английски. «Ночью умерла, прервали всё, смотрите, виза-то ещё до середины следующего месяца! Везём маму домой сами!"
Капитан-хорват вскинул брови, изобразив крайнее сочувствие.
– Капитан, нельзя ли нас пропустить? Мы уже начали бояться за... – Савин замялся, он хотел сказать, что процессы гниения на солнце ускоряются, тогда как эта биохимия показалась ему слишком циничным напоминанием, но ушлый капитан всё понял и сразу направил его на второй этаж оформлять документы. Валька с девочками и тёщей зашли в кафе, он побежал на второй этаж. Оформляли минут сорок. Савину хотелось есть или выпить чего-нибудь. Схватив бумаги, он ринулся в кафе, дети уже заканчивали, а Валя с тёщей и не начинали без него. Бабуля ещё на заре их брачной жизни наставительно предупредила: «Ешьте и спите всегда вместе! Это залог всего. И телик вместе смотрите, даже футбол!».
Савину не терпелось доехать домой, отвезти бабулю в морг, засунуть прицеп со шлюпкой в гараж, и хорошо напиться. С ребятами. Они поймут без слов, какой отдых им пришлось пережить! Уже представлял, как будут хлопать ресницами: «Вот повезло, Валь, ну вот повезло!»
Но как повезло, действительно! И капитан ни слова не сказал, бумаги быстро сделали, он обещал по телефону позвонить и пропустить.

Когда Савин спустился со ступенек кафе и зашагал к своей машине, он уже был прежним спокойным и уверенным в себе Валентино Саввини. Но, видимо, от избытка спокойствия, пошёл не в ту сторону, повернул обратно, но и там не увидел машины. Растерянно глянул на Валюшу, которая уже металась по длинной дорожке перед ТП и не веря сам себе, вопросил:
– Спиздили, што ль?
Машины нигде не было. Капитан снова вскинул брови, изобразив крайнее изумление. Но машину, кажется, действительно, угнали.
Савин ощутил ужасную усталость и отчаяние. Начиналась новая эпопея, которая уж точно шла по сценарию о невезучих...

Но везение пришло неожиданно. К вечеру капитан позвал Савина и объявил ему, что поиски ведутся, а если они хотят переночевать, им могут предоставить совсем недалеко домик одной из сотрудниц.
Хотят! Дети так устали и вымотались, что Савин уже звонил домой, вызывал на границу брата. С деньгами. Побольше, сколько сможет. Костя усмехнулся: Многовато просишь, брат!
–Да ты пойми! – чуть не заплакал мужественный Савин. Валька сохраняла спокойствие духа, она была уверена в Костиных возможностях. И даже ожидала его с супругой.
– К покойникам так и приходят, супружескими парами, – мрачно объяснила она.
Дети тут же заснули на террасе, тёщина бледность стала просто угрожающей, она печально выпила свои таблетки и тоже легла на диванчик. Савины понуро сели за столик, Валентин обнял жену и невесело поцеловал в волосы. Кажется, именно в это время у калитки нарисовался усатый мужчина с яркой внешностью знойного цыгана или хорвата.
Хозяйки не было дома, поэтому Валька поднялась, чтобы предупредить. Однако оказалось, что цыган-хорват явился именно к ним. Говорил по-русски неплохо, понятно, по крайней мере. Спрашивал, за сколько долларов те могут купить машину. Он слышал, что они остались без машины.
– У нас нет денег! Мы уже были почти дома!
– Деньги вам привезут, – обнаружил неожиданную осведомленность мужчина.
Савин вытаращил глаза, за него ответила Валька.
– Раз вы знаете, что нам привезут деньги, может, сможете вернуть и нашу машину? Она ведь была с прицепом!
– Нет, судари,– печально произнёс хорват-цыган. – За прицеп торговаться будет другой человек.
Савин схватился за голову.
– То есть мы должны купить у вас нашу же машину?
Хорват был скорей всего цыганом. Он улыбнулся наивности русских туристов.
– Румынские цыгане ещё более вороваты, сударь. Они даже обувь у вас всю не спиздят, а только один левый или один правый, какая разница. Зато купите за полцены собственный сапог... А мы просто нашли машину, вещи оттуда все были вытащены и...
– Все вещи? Все?
– Там были тряпки и аппаратура. Вряд ли их можно будет найти. Приезжайте ещё раз, чтобы фотографировать...
– А... а за шлюпку?
– Вот за шлюпку и содержимое я отвечаю. Но торг будет тоже отдельно.
Валентин и Валентина никогда так нервно не смеялись. Отсмеявшись, со скорбными лицами супруги уставились на невозмутимого цыгана.
– Вам когда завезут деньги, я приду – успокоил их цыган.
– То есть, чего зря вести переговоры...– поняла Валька.
Цыган с чувством собственного достоинства откланялся и медленно удалился.

Костя не мог поверить в случившееся, ахал и смущенно улыбался, смотрел то на брата, то на Вальку, Инку-то он привёз, но та неудачно спрыгнув, подвернула ногу, и маялась в кабинете капитана.
– Ну, брат, вымогаешь!
– Да это не я, вот не представлял себе! Ну кто мог представить!
Вызволили и машину, и прицеп, и бабулю со шлюпкой. Но только перечисленное. Все фотографии, камера, ролики, ноутбуки... Всё перешло во владение неизвестных и непойманных цыган на приграничной территории. Как ни странно, за бабулю цыган почему-то отказался торговаться и покойницу просто подарил обратно.
Перед отъездом Костя хмуро, но удовлетворённо поблагодарил капитана, сунув ему две бутылки в сувенирных коробках. Капитан изобразил на лице величайшее удовольствие, и, покопавшись, в кармане, в ответ сунул Константину малюсенький свёрточек, наверное, сувенир.
Ехали то ли весело, то ли просто улыбаясь своей невезучести. Инка растирала ногу и постанывала всю дорогу, Валькин компресс помог всего на полчаса.
Свёрточек в кармане Сашка нащупал уже в России, развернул его и недоуменно протянул брату.
– Флэшка! Они переписали всю нашу цифру на флэшку! – растерявшись от своей догадки, выдохнул Савин.
– А цыгане благороднее, чем я о них до сих пор думала... – куда-то в дорогу тихо сказала жена.
– И продвинутые! – задумчиво-удивлённо добавил Саввини.

– Герыч, скинь мне ccылку вчерашнюю? Куда-то делась...
– Михалыч, ржунимагу!
– Петрович, выпей йаду, говорю ему, а он мне: Йад в аду, давай пойду, – и заплясал к метро!
– Федорыч, торрент зацепило, скачай да мне перекинь!
– ФедорА, ну и девчёнка мне попалась вчера на паркинге! Чуть не клюнула в бордюр, еле оттащили. Вот это девчёнка! Кстать, когда собираемся?
– ФедорА, забили-то в субботу, да вот если булька не подведёт, дюже плохо ей...
Булька, то есть бабулька, оказалась молодчинкой, не подвела. Ровно в семь пацаны различного на первый же взгляд возраста подтянулись к пивному подвалу, где, как уверял Фёдор Фёдорович, по ночам прохлаждается элита. Говорят, раньше элита работала ночью, народ спал, а теперь элита ночью прохлаждается. Но и народ не дремлет. Жить стало веселее.

Официанта слегка перекосило, когда он увидел человек двадцать крепко сбитых, разномастных, разношевелюрных молодых парней с разновеликими носами, сначала струхнул, но каким-то восьмым чувством понял, что не фанаты и не скинхеды. Поднося пиво, прислушался. Говорили на интернетном сленге. Ну, учёные люди, безопасные, подумал он и затрусил дальше в зал.
Хохот стоял неимоверный. Почему-то после каждой хохмы мужики хлопали по столу и ржали. Потом, часа через два, после четвёртого-пятого бокала стало скушно, из-под полы стало выглядывать горлышко родной, булькало по высоким бокалам и, юркнув обратно, затихало до следующего розлива. Но смеялись всё равно беспрерывно. Пробегая мимо, официант (тоже скрытым слухом) заметил, что «учёные» зовут друг друга сплошь уважительно, только по отчеству. «Ишь ты!» – проникся он и побежал дальше.

Приближалась полночь, мужики разогревались, кто как мог, но без легальных «родных», плюс ко всему, интересных девушек было мало. Несколько девах попробовали пришиться к огромной компании, но очередной Федорыч, ласково окинув девушек, спокойно цыкнул:
– Брысь отсюда, не за вами пришли! – и хохотнув, добавил – Или выпей йаду!
Поправляя декольте, с обиженной рожицей девчушка отлетела, но пацаны продолжали гоготать и чем дальше, тем громче и недовольней. Оказалось, у каждого под свитером притулилась «ясная», в данный момент абсолютно пустая. Один, который был Михалыч, встал на стол и надув пухлые губы, громко запел, вернее, попробовал запеть:
– Все вы бабы, стервы, кто куда... а-а-а... – и ноги его расползлись по столу. Он шмякнулся на стол, потом сполз на пол, потом заорал от боли.

Официант обеспокоенно подбежал к парню, но тот и не собирался подниматься. Да и не мог. И расслабившись, настолько размяк и отяжелел, что почти такие же вусмерть пьяные «ученые» не смогли его даже сдвинуть с места, а некоторые из них в результате спасательных мероприятий тоже оказались на полу. Четыре мента необычайно быстро нарисовались по краям сдвинутых столов и как-то нешумно выдавили всех к уазику. Но уж там сразу началась свалка. Менты выворачивали парням руки, те прижали одного из них к кузову уазика и орали благим матом:
– За что, гражданы? За что бьют?
– Давай, давай! – дело казалось обычным, менты любили дежурить в этом баре. Публика, хоть и бедокурила, куражилась, а позволяла себя отвезти домой и неплохо расплачивалась.
Однако на крики собрались припозднившиеся «гражданы» – пенсионерки, непонятно почему гулявшие поблизости, и стали растаскивать «внучат» и увещевать ментов. Михалыч благостно обнял одну из старушек и зашептал в сморщенное ушко:
– Бабуся, мы приличные люди, ну, выпили, но ведь не пристаём, щас такси вызовем...
– Мы вас отвезём, садитесь! – кричали менты
Но кто им мог поверить? Даже в пьяном угаре ребята, «гражданы» интернетного сообщества, не забывали, что их ждёт, как только сядут в уазик. Старший из пацанов, Фёдор Фёдорович, наклонялся к каждому и причмокивая, шептал: «Бегите, ну, бегите!»

Разбежались всего четверо. Остальные не могли то ли чисто физически, то ли чисто по нравственным причинам.
В результате, с бабками в машинах оказалось около шестнадцати довольно помятых ребят.
Но так как сердобольные и ретивые бабки, вцепившись в парней, всё-таки влезли, то никого больше не трогали.
Прибывших разместили на скамьях, вокруг немедленно установился тёплый флёр употребленнного пива, а усталый дежурный, соблюдая протокол, вызвал капитана и потребовал у всех документы. Михалыч и Фёдорович полезли за паспортами.
– Так, так, пиши, Николаев Алексей Фёдорович.
– Дальше, Николаев Алексей, тоже Фёдорович? Дежурный повертел паспорта, приглядываясь к фотографиям, потом поглядел на капитана, хмуро ожидавшего объяснений.
– Давай следующего.

Дежурный с опаской раскрыл третий паспорт, и лицо его вытянулось. Николаев Алексей Фёдорович. Что за чертовщина! На него с фотографии глядело довольно молодое лицо лет тридцати пяти, а рядом та же полупьяная рожа нагло улыбалась.
– Следующий! Живо! Все паспорта соберите! – уже с нетерпением заорал дежурный, давно перезревший лейтенант.
Паспорта медленно ложились на стол, милиционеры даже перестали переговариваться. Что-то непонятное и неслыханное творилось у них прямо на глазах, и даже начальство непривычно присмирело.

Перезревший лейтенант поднимал паспорт, как бы взвешивая в руках, потом оглядывал сидевших в дремотном кайфе и, уже не стесняясь, восклицал:
– И-их, мать твою, Николаев, Алексей, Фёдорович!
– Бли-и-и-н, Николаев, Николаев, Николаев, мать твою Алексей, Алексей, Алексей, мать твою... восьмой уже, – вытирая пот пальцами, то ли докладывал, то ли вчитывался он в одинаковые фамилии, имена и отчества.
Те двое старших на скамье, кажется, давно протрезвели и сосредоточенно в очередной раз выслушивали каждый свои ФИО, молча ожидая развязки. Старушки встревоженно пялились на своих подопечных, не зная, уж не террористов ли пригрели и защищают. Вроде не похожи...

Развязка случилась неожиданно доброй.
– Товарищ капитан, ну, чего там, ну, с кем не бывает, ну, хряпнули пивка, но ведь не трогали никого, на улицу не вышл! Мы из Контакта, ну, вКонтакте.ру... Создали себе группу, ну, у кого одинаковые имена, фамилии и отчества... Ну, решили встретиться... А то всё в Интернете, неинтересно даже. Выпить-то с другом надо? Ну, в бар пошли. А там этот официант всё бегал вокруг, подслушивал. Даже спросил Герыча, почему его Герычем зовут. Намекал, что ли: «А чего вы все по отчеству друг друга...»
Ну, чтоб отличать как-то. Я даже Михалычем прикинулся, а вот он –Петровичем. Ну, группа, по одинаковым ФИО, понимаете, ну, блин... – икая, нудно жаловался на судьбу старший из Николаевых. И, что странно, его никто не перебивал!

От изумления и нестандартности высокотехнологичной ситуации у капитана реакция слегка притормозилась, но, наконец, он долгожданно захохотал.
– Блин, вот это прикольно! Вот это учудили! Вот ведь придумали!
И неожиданно устало распорядился:
– Раздайте паспорта и развезите. Свои пацаны.
Остатки денег перекочевали к ментам, всех довезли до метро, ибо от стресса и тяжелых ментовских кулаков уже в дороге наступило стойкое отрезвление. Бабульки немножко растерялись, так как не понимали, парней не «стронули» благодаря их защите, или по какой другой причине.

Капитан сидел за столом и продолжал хихикать. Но вдруг от неожиданной мысли он посерьезнел. А что, если в Контакте этом гребаном найдутся, а ведь найдутся, если догадаются. А вдруг догадаются? С президентской ФИО, или, не соврати черт, с премьерской ФИО.
И что бы он делал? Проклятые газетчики сразу вынюхали бы... Скандал...
Капитан слегка вздрогнул, боязливо представив восемь Путиных ВладимВладимировичей, или того, другого, тоже восемь штук, и даже поёжился, отгоняя видение и не вполне понимая, что хуже или лучше.
И, потянувшись к стопке бумаги, стал писать рапорт. Надо бы не своему начальству, а тому, кому надо. Да субординация не позволяла.

Самолёт заревел, зарокотал, засвиристел... Моторы набирали воздух, собираясь взлететь. И проходила я эту физику, и сдавала на отлично, потом её в университете тоже учили... Сдала же, а вот как этот самолёт поднимается, не могу поверить, для меня это — чудо да и только!
Чудо чудом, и взлетели, и приземлились. Тогда не было этого страха, про авиакатастрофы никогда не сообщали, то есть их вроде и не было, а если не было, то чего бояться? Только один раз чёрная весть опустилась и накрыла два города. Из Еревана в Батуми, или наоборот, оттуда в Ереван... Хоронили целые семьи, я после этого много лет только поездом отбывала в командировки. Пока не отрезали поезда от Москвы. Вот так и пришлось снова летать...

Так вот, прилетела я во Внуково, скорей сумку на колёсики — и в город. Хлипкая грязь тут же изуродовала мои туфли, автобус долго ехал по Москве, без пробок тогда было движение, какие пробки? Просто далеко очень Внуково от Злектрозаводской, куда мне надо было в тот же день успеть и отметиться.
Деловито звоню из проходной, обычная командировка: одна сторона должна была заплатить взятку, другая — украсть. Кравцов Митя долго не подходил, наконец, на том конце кто-то пробурчал:
— Ну? Слушаю!
— Митя, здравствуйте, это я, Галина, я приехала, на проходной.
— Ну и чё?
— Как ну и что? Трубки! Шесть пар! По два и по три метра! Вы же обещали, я вам звонила!
— Нету трубок. Закончились!
— Как нету?! Я же звонила, вы сказали — приезжайте!
— Ну, а теперь нету.
— Митя, я всё привезла, как сказали...
— Ничего я не говорил!
— Ну, Паша Мезенчук, ваш коллега, тоже говорил. Я привезла.
— Ну тогда вечером домой звоните, чтоб пропуск заказать. Сами подбирайте.
— Ой, спасибо! Большое спасибо!

Я вылезаю из таксофонной будки и радостно ищу глазами метро. Завтра трубки отвезу к Лере Сергеевне и всю неделю могу шастать по магазинам! Как всегда, зарплату за три месяца вперёд в долг взяла, да и заказали на работе мелочи всякие, еле успею всё это купить. Даже из ВОХР-ы один пришёл, мы его «польпольковником» зовём, он сам так и говорит. Жене с дочкой колготки заказал,а к деньгам — записку: «Пять штук шва, пять штук без шва». Целый словарь мы по его словам составили. «Натошнак», «сама собой», один «геноцизм» чего стоил!
Быстро обежав несколько магазинов, пристреливаюсь, так сказать, везде очереди, давка, а где нет давки, там и ничего нет. Ничего, выбросят. Уже конец месяца, надо же план выполнять!

Ах, этот план! План, который всегда выполняли, но от этого не было ни качества, ни количества. Унылые ряды, к вечеру ничего не осталось. Вот утром — совсем другое дело... Как-то я пришла к Детскому Миру за час до открытия. Когда двери открылись, народ помчался, обгоняя друг друга, через многочисленные коридоры к лестницам, растекаясь в беге по всем этажам. Я летела на четвёртый этаж, и, остановившись на минуту, я оглянулась, и увидела этот стремительный бег, чуть ли не любуясь живописной панорамой бегущих потоков. До сих пор не могу забыть. Я тоже резво бежала, а всё равно, была двадцать шестой... Все, кто внизу стоял у дверей, обогнали!
Побродив по ГУМу и Детскому Миру, где к моему удивлению, лежали все размеры колготок для ВОХР-ы, и ещё кой-какие мелочи тоже, потыкавшись по кассам и прилавкам, я забираю из камеры хранения мою сумку с гостинцами и плетусь домой к Лере Сергеевне, моей старой знакомой, давно ставшей почти родной. Живёт Лера Сергеевна на свою мизерную пенсию в самом сердце Москвы, за Манежкой, получает какие-то невероятные сорок рублей, ест одну сосиску один-два раза в месяц, два яичка в неделю... Дочка ей часто названивает, но старается обходиться без материальной помощи, а эта не просит, считая, что ей хватает. Но уж в мои-то командировочные дни мы оттягиваемся! Мясо, кура, бульоны, сыры, фрукты, джем. Джем транспортирую в пластиковых пакетиках, туго связанных ниткой. Выставляем в «межокно», всю зиму ешь—не хочу!

Лера Сергеевна радостно хлопочет у плиты, я иду за ней на общую кухню, рассказываю, о чём-то спрашиваю и с нетерпением жду, когда позвоню Мите, ведь вся моя командировка из-за этих трубок, без которых мои приборы будут стоять бестолку, а без этих приборов я как без рук. Тоненькие трубки из нержи, закрученные в спирали. Мы заталкиваем туда сорбент и с помощью этих трубок колдуем с этим удивительным прибором, для кого-то, может и неинтересно, как он называется, как и сам завод, который их делает, но такого прекрасного прибора, который я увидела во время практики после универа и полюбила сразу и на всю жизнь, такого преданного трудяги, умного и незамысловатого прибора я ещё не видела. Но без трубок нет и прибора.

Тётя Лера вытаскивает мои любимые «Юбилейные», раскладывает на прозрачной тарелочке, я раскладываю фрукты, настоящие огурцы и настоящие помидоры. Ну, конечно, настоящие. В прошлый раз в магазинах продавали длинные, с полметра, водянистые огурцы, а помидоры здесь все какие-то одинаково круглые, одинакового размера и одинаково безвкусные. Тётя Лера счастливо жмурится, нарезав наш мясистый помидор и понюхав очищенный огурец. Этот огурец — стометровка, по моей «огуречной» классификации. То есть, пахнет огурцом аж за 100 метров.
В её квартире стоит особый, московский запах. Окна выходят на чудесный московский дворик, но не тот, что Поленов рисовал, а другой, с какими-то вечнозелеными деревьями, кажется, лиственницами. Сразу после дворика начинается другой, а потом сразу МГУ, журфак. Обычно мы оттуда, из ихнего буфета, покупаем готовое слоёное тесто и выпекаем роскошный яблочный пирог с антоновскими яблоками. Завтра по коммуналке навстречу коммунальному запашку будут бродить дивные ароматы. А пока стоит этот, московский. Впрочем, возможно, из тысяч выпеченных пирогов и жареных колбас за десятки, если не сотню лет, настоялся и сконцентрировался этот запах, смешанный с запахом тараканьих трупиков и смертоносных ядов для них.

Лера Сергеевна живёт в огромной коммуналке, почти все комнаты по 25-30 метров. Комнат, судя по числу соседей, шесть. Сразу за стеной живёт Альвида Семёновна, профессорша, дом-то МГУ-шный. Альвида Семёновна, грузная, важная дама, занимается ономастикой, то есть пишет книжки про имена. Исследует, откуда имена есть пошли такие, что означают, когда какие в моде. Кажется, теперь за фамилии принялась, ясное дело, имён раз-два и обчёлся. А вот фамилий хоть пруд пруди. Как-то она в коридоре поздоровалась со мной, довольно высокомерно, так мне показалось, но я попросила надписать её книжку, как раз купила в журфаке со слоёным тестом заодно. Профессорша тут же улыбнулась, расписалась, а потом снисходительно спросила:
— А вы знаете историю своей фамилии?
Я-то, конечно, знала, кто ж из нас, армян, не знает про свои фамилии и откуда мы вообще сами... Но сочла совершенно лишним ей рассказывать. Фамилия у меня историческая, а ей эта история ни к чему. Им всем ни к чему, если уж на то пошло. Замялась, мол, русские фамилии тоже говорящие, и тут она выдаёт:
— А у вас есть фамилия из одной буквы?
— Из одной разве бывает?
— А в России есть! — сразила меня профессорша и пошла со своим полотенцем в свою комнату. Из её следующей книжки я узнала про эту однобуквенную фамилию. У. Вот такая фамилия, «У». Что она может означать, такая фамилия, сами посудите, но профессорша полстраницы этой одной букве посвятила. Небось, гонорар себе гнала, тогда за книжки платили гонорар.

За правой стенкой живёт ужасная семья. Мать-пьяница, а дочь, лет пятнадцати, хроменькая на обе ножки, и обе гулящие. Лера Сергеевна каждый раз шопотом сообщает:
—Её опять в милицию отвозили, кошмар! Наверное, что-то подхватила! Вы в ванную комнату не ходите!
А я каждый раз успокаиваю её, что и в туалет ихний не хожу, и каждый раз удивляюсь:
—Тёть Лер, как женщина пьёт, не понимаю!
Напротив живут очень славные молодожёны, в кухню и туалет ходят, взявшись за руки. Им обещали квартиру, ждут. Тем не менее,в прошлый мой приезд они скребли - шлифовали стекляшками свой паркет, старинный, но сильно загрязнённый, видно, после революции ни разу не мыли. Потом покрыли лаком, было просто загляденье! И тараканов травили, уверяя, что у них теперь нету тараканов. Тараканы водились на кухне, я туда боялась ходить одна.

Остальных я не видела ни разу, они рано уходят и заполночь возвращаются. Но Лера Сергеевна рассказывала, что жильцы на вид очень приличные люди, правда, непонятно где работают. Оба холостяки, женщин не водят. Наверное, разведчики, подсказывала моя совковая душа, раз так поздно приходят, и на всякий случай, я их побаиваюсь, так что мы с Лерой Сергеевной договорились, что друг другу родственники. Сдавать за деньги в те времена было страшным преступлением, хотя кто-то сдавал ведь, и куда-то девались все, кому не нашлось места в гостиницах!
Я разрезаю душистые персики, вытаскиваю наш виноград, самый сладкий в мире, и мы готовимся с Лерой Сергеевной устроить пир.
Вот только выйду на минуту в коридор, позвоню Кравцову Мите домой. Трубку берёт девушка, жена, наверное. Категорически отказывается звать.

—Девушка, — стоя, канючу я, подпирая стенку, — я издалека приехала, мне не оплатят командировочные!
— А мне пофигу ваши командировочные! — очень непочтительно заявляет девушка, хотя мы не знакомы. Впрочем, разве со знакомыми так можно разговаривать?
Я не очень хорошо представляю себе, что означает это «пофигу», московский разговорный мне пока неведом, но ничего хорошего по её тону не жду. Бросает трубку, звоню снова, в надежде, что этот Митя Кравцов возьмёт, он же знает, что это я, мы же договаривались.
У жены голос уже звериный, она яростно кричит:
— Хватит звонить! Зае....!

Я в смятении. Эта дура думает, что я домогаюсь её мужа! А я его даже не видела! Как же ей объяснить? Через десять минут звоню снова и без всяких вступлений скороговоркой выкрикиваю, приведя Леру Сергеевну в неподдельный ужас — в коридоре коммуналки нельзя шуметь.
— Девушка, милая, не кладите трубку! У меня нет на него никаких видов! Он мне трубки обещал, я из Еревана, у меня и в мыслях нет, а они только на ихнем заводе есть, он обещал завтра утром пропуск или к проходной вынести! Я заплачу!
На том конце провода подозрительно молчат. Потом раздаются всхлипывания, потом эта жена начинает рыдать прямо в трубку и тоже кричит, разрываясь от собственного крика:
— Да вы все и убьёте его! Вот, в прихожей лежит, пьяный, пьяный он! Прям на паласе заснул и храпит! И так каждый день с работы приползает! Это всё ваш спирт, который вы со всего Союза тащите! Это вы его довели! Совести у вас нет! Каждый день по десять командированных, литрами тащат в проходную, все там спились!

Прокричала она это страшное сообщение, прерываемое рыданьями и всхлипами, и я в смятении даже не заметила, как положила трубку...
Лера Сергеевна вошла в комнату, когда я растерянно разглядывала смертоносную бутылку с «валютным» медицинским спиртом.
— Вы что, Галечка, пить собираетесь? Разве вы пьёте? Или меня спаивать собрались?— весело пошутила она.
— Не, назад отвезу, еле выписали... — и разрыдалась. Как же я отчитаюсь за свою неудачную командировку? Как и откуда я достану эти трубки?

Не знаю, как сейчас в семьях, мои давно выросли, но в своё время всем рассказам взрослых мы внимали (и их замечаниям, да, да!) с величайшим интересом, запоминая на всю жизнь. Например, еще в 7-8 лет мы знали и боялись заразных болезней, а именно, туберкулеза, и страшно вымолвить, даже проказы. Бабушкин дом находился рядом с городским тубдиспансером, и бабушка очень образно и доходчиво рассказывала, что эти больные специально ловят маленьких детей и заражают… и потому к незнакомым людям нельзя подходить и что-либо брать из их рук, и вообще, от всех незнакомцев надо подальше. Дойдя до бабушкиной улицы, я подозрительно оглядывалась, вперяя взор во всех прохожих, прикрыв рот и нос ладошками. Бабушка предупреждала, что есть ещё какая-то болезнь, называется проказой, очень страшная, от нее у больных отваливался нос. Тоже, видимо, бегали за детьми и заражали.

Потом шли рассказы о жестокостях турков и курдов в той, их прежней жизни. Моя мама спаслась, еще не родившись – бабушка была беременна, когда всех погнали из Алашкерта, благодатнейшего края, и опять все бежали туда, где Араз, я даже тогда дивилась – неужели они все умели плавать? Двенадцати лет я ходила полгода в бассейн «Москва», и всё равно, разве я умею плавать? Бабушке было тогда лет семнадцать – восемнадцать. Она была невероятно красива, ничего до меня не дошло, синие глаза, белокожая, черные косы, её вытащили из воды русские казаки – с этой стороны Араза стояли казачьи войска. После бабушкиных благодарных рассказов, читая Тараса Бульбу, я относилась с благоговением даже к запорожским казакам.

А намного позже я узнала, что это был исход. То есть, переселение целого народа с тех земель, которые новое государство большевиков отдало, уступило Турции, как оказалось, взамен батумского побережья. И как ещё позднее я узнала, это так было принято... Как только территория отходила турку – осману, он тут же полностью выселял христиан, взамен получая своих, которые не всегда жаждали попасть туда. А что, в России всем было одинаково хорошо...
Сердобольные казаки уложили мою восемнадцатилетнюю бабушку – красавицу на тачанку, подложили сена, чтобы помягче и даже дали дедушке немного провианта до ближайшего селения. Дедушка у меня был тогда очень молодой, рыжий, голубоглазый, он закончил «Нерсисян чемаран» в Тифлисе, и со своим братом – Вааном Рштуни часто бывал в доме у Туманяна, который много знал про Рштуникский край. Они с братом обожали Туманяна, мама про все эти их встречи знала поподробней, а вот я тогда не расспрашивала… И сокрушаюсь до сих пор, и не только по этому поводу: Ну почему не расспросила, почему не запомнила. Чем-то не совсем важным заняты мысли в молодости...

А мамина родня оставила Алашкерт, Каракилис… Мамина мама, Мец мама, сидела на низеньком стульчике, или на корточках, чуть покачиваясь, очень тихо напевала какую-то бесконечную песню, смотрела вдаль, и в эти минуты никого не видела и не слышала… Бабушка описывала нам улицы и сады Алашкертского Каракилиса, какие там были дома, описывала их убранство, и добавляла с улыбкой: «Разве здешние сады – это сады?» Хотя сады вокруг нашего дома были очень даже красивые, и я удивлялась – какие еще могут быть? Наш сад уж точно был сказочным! – как и все сады детства… А дом;... Ну видела я точно такие дом; на старых фотографиях, разве это дом;?
Гахтацнер разводили те же сады, с которых их прогнали то ли турки, то ли большевики.

Немного повзрослев, я узнала, что все эти названия новых районов Еревана были именами потерянных уголков былой родины. Норк, Мараш, Киликия, Малатия, Арабкир… Каждый пришелец строил дом, сажал деревья и старался вокруг себя хоть немного воссоздать ту картину, которую успел увидеть или слышал по рассказам родителей.
Бабушка была по определению её зятя – моего отца, «гитун», что означает почти «энциклопедия». Она читала всех армянских классиков, окончив всего два класса церковно-приходской школы, что по меркам того времени и места проживания считалась необходимым и достаточным для девочек. Выдавали её замуж, когда исполнилось лет 12 или 14. Жених выучился в семинарии Нерсисян в Тифлисе и потому был весьма образованным человеком, но, видимо, из-за того, что обладал весьма неказистой внешностью, выложил за красавицу невесту сорок золотых наполеонов. Уж не знаю, как это конвертируется в сегодняшние цены, но мама снисходительно добавляла, что за обычную невесту обычный жених приносил тестю два-три наполеона и какую-то живность.

Так вот, получив замечательное, на мой взгляд, образование дома, читая книги армянских классиков, бабушка знала неимоверное количество пословиц и поговорок, причём и на курдском, и на турецком, переводя их сразу на наш язык. На моей полке стоит в своё время с огромным трудом добытый сборник армянских пословиц «Арацани». Читая их, я вижу, что почти все эти пословицы слышала от бабушки, причём со своеобразным введением. Поэтому на титульном листе печатными буквами приписала: «Пословицы моей бабушки».
Она редко соглашалась рассказывать про гахт. В 1958 году минуло от гахта лет сорок. Но она чаще всего отвечала:
– Ачек ярая туз екилмуз. (Не кладите соль на открытую рану).
– Сделай добро, выбрось в воду. Я хотела не в воду, а конкретно кому-то. Но бабушка объясняла, что добро надо делать бескорыстно. Сколько раз я убеждалась, что в таком случае эта вода приносит обратно сделанное тобой добро...
Предупреждала: Кто яму другому роет, сам в неё попадёт. На всю жизнь запомнила, что никому нельзя делать ваисутюн, то есть действия, которые могут лишить кого-то заработка.
Обсуждала: Мышь не может влезть в дырку, а веник с собой тащит! Надо было научиться хорошо оценивать свои возможности...
Например, она прекрасно жила в доме зятя, отец очень уважал её, мы боготворили, но о чём может думать находящаяся в доме зятя армянская женщина? Разумеется, только о том, что ей надлежит жить в доме сына. То есть чувствовала себя несвободной, в огромной комнате, окруженная готовыми обслужить по первому слову внуками. И на дежурный вопрос «Вонц ес?» стыдливо улыбаясь. отвечала:
– Жил один курд. Страдал недержанием газов, (то есть, говоря по-нашему, всё время пукал) и никто в чадре, (то есть в шатре), с ним не хотел жить. (Ещё бы!)
И наконец, курд решает завести себе свой дом, свой шатёр. Построил, счастливый, зашёл в него и стал мерить шагами из одного конца шатра в другой, приговаривая:
– Тна мна, тра мна! Тна мна, тра мна! Дом мой – пук мой.
Вот так мы узнавали цену свободе и чувству собственности.

Или другая пословица. Слушая взволнованный рассказ моей тёти о том, что её внук совсем не похож на сына, бабушка пресекала её сомнения турецкой пословицей:
– Девушку хоть из Багдада привези, всё равно на брата своей матери будет похож!
Тётя протестовала:
– Но и на дядю не очень-то похож!
– Гязм челни, мазм келни! Не на бревно, но хоть на волосок будет похож!
По-моему, она разговаривала только пословицами. И опять я сокрушаюсь, ну как я не записывала эти рассказы-пословицы, ну чем же я была таким очень важным занята!
Я часто слышала извинительное вступление, не только от неё. Турок... (дальше кто как может), а слово у него меткое.

Я запоем читала в это время книги, даже когда пробовала хоть раз подмести двор, книжку из рук не выпускала. И бабушка очень подозрительно относилась к этому моему увлечению глотать книги. У них в старом кондском дворе жил доцент, сын соседки, который по её словам, свихнулся от такого постоянного чтения. И, считая меня никудышной невестой, всё время пугала:
– Крест девушки в доме свекрови. Лучше каждый день двор подметай, глядишь, кто с улицы и заметит...
И задумчиво-оптимистично добавляла: "Дырявая бусинка на полу не заваляется".

К её большой радости, замуж-то я вышла. Первым вопросом мамы был: «Когда придут?». А бабушка спросила с лукавой улыбкой: «Тоже так много читает?».
Ну, если так интересно, он прочёл за всю жизнь три-четыре художественные книги. И это оказалось первой ошибкой в моей только что начавшейся личной жизни.
На все остальные мои ошибки у бабушки была бы соответствующая и корректирующая пословица, но её уже не было рядом, моей невинной и не очень счастливой бабушки, мудрой от огромного количества несчастий, выпавших на её долю...