Произведения

Из поэтов один я остался на целую Гавань -
не шумит, отшумела, умолкла плеяда моя.
Наступила пора разложить всё по графам, по главам,
всё сказать за себя и друзей, ничего не тая.

А бывало витии шумели от мая до мая,
проплывали сквозь нас облака и сиреней кусты,
и друг друга плеча, и гранит берегов обнимая,
через город и белую ночь нас водили мосты.

Были дни, были сны. Была молодость шестидесятых,
когда счастливы были мы тем, что вожди нам не лгут.
Коротка только жизнь тех минут, тех мгновений крылатых -
оказалось, навеки мы дети тех дней и минут.

Оказалось, приходит по тем, молодым, ностальгия
и неверной становится верная-верная власть;
остаются картины, стихи и гитары - нагие,
было стыдно не дать, стало стыдно не красть.

И опять оказалось не всё так черно, как чернила,
да и белое было не так уж, к тому же, бело.
И погасли, померкли над нами былые светила,
но и новых светил среди нас до сих пор не взошло.

Оказалось, остались не молоды мы и не стары,
и живём без имён, без знамён, без ветрил и рулей.
Ах, не жаль мне сейчас ни стихов, ни холстов, ни гитары,
мне доныне несбывшихся жалко друзей.

Какой-то Одиссей,
какая-то Итака,
но мне-то что до ней
и до него, однако?

Живу, как жил – без них
и сам себе на диво
на сотках торфяных,
среди лесных массивов.

За днями дни идут,
уходят за куда-то,
то до небес взойдут,
дождём падут обратно.

Озябнешь до костей,
промокнешь – как собака…
При чём тут Одиссей,
при чём его Итака?

А дождь – не голубой,
он северных серее,
и пахнет он водой
эгейских эмпиреев.

Могучи голоса архитектуры,
прислушайся: в ночи они звучат,
дома стоят томами партитуры
и камни что-то тихое мычат.
Прислушайся: от центра до окраин,
безмолвие ночное расколов,
ансамбли городские оживают,
солируют в лучах прожекторов.
Органной колоннадою соборы
возносятся в заснеженную высь,
и кажется - ограды и опоры
готовы вслед соборам вознестись.
Смычки мостов повисли над Невою,
вот вступить непременная сейчас
фортеция струною золотою,
за ней - адмиралтейский контрабас.
Молчит лишь башня Думы с белым кантом,
похожая на каменный кларнет,
у стеночки забытый музыкантом,
разобранный к тому же, инструмент.

Туда, за мост, через Неву,
гони скорей, гони, приятель!
Я как-нибудь уж проживу
без дружб случайных, обязательств
ненужных, данных сгоряча
легко так, смело, безболезно
и вдруг, как врезать от плеча, -
на лифте съехать, пасть из бездны,
сойти с чужого этажа
и в улицу войти, как в реку
ночную входят, чуть дрожа,
душа горит. Болит душа-калека.
Тяжёл я стал, невыносим.
Не выношу ни лжи, ни лести,
иммунитет не вызрел к ним -
взрываюсь в этом самом месте.

Лети, такси, сквозь кружева,
сквозь арки Охтинского моста,
навылет - как мои слова,
навек - как звёзды над погостом!
...Смеялись, пролили вино,
роняли пепел, прыскали в ладони,
а ночь в раскрытое окно
вползала через подоконник,
стояла тихо за спиной,
никто б её и не заметил:
настольной лампы свет - дугой
обрезал ночь. И круг был светел.
Сидели тесно на полу
среди бутылок, вилок, рюмок,
у лиц колени - яблоки к столу,
коленям не хватало юбок.
И локоны спускалися по ним,
тьмой золотясь и тяжестями рушась...
Гони скорей, скорей гони,
пока не вымотал всю душу!

Живу, пока судьба не скосит,
пока находятся слова,
пока метро меня выносит
из-под Невы на острова.
И одного всегда желаю
в своей ли, дружеской судьбе:
дай Бог, чтоб, друга выбирая,
нашли мы равного себе.

Не напишу строки и чудо
не посетит меня. И вас.
И рядом даже не побудет
еловый сумрак, бисер глаз...
И поутру с крыльца простого
не будут дали далеки,
не будет вящего простора
из-под руки, из-под руки.

На берегу песок политый
волной, отхлынувшей от ног.
Вильнёт хвостом теперь убитый
мой рыжий пёс... Прощай, дружок!
И там, один над валунами,
безлистный дуб в пустом кругу.
Как часто пусто между нами
на берегу, на берегу.

Над покосившимся забором
живёт на этом берегу
столетний ворон, чёрный ворон,
сидящий криво на суку.
Любил и я тот берег близкий
и неба дальний срез и край...
Мой чёрный дуб, мой друг ветвистый,
ты лихом нас не поминай, -

когда сентябрьским набегом
вода затопит берега
и две стихии с хмурым небом
сойдутся, словно три врага,
со звоном стёкла осыпая,
полы и палубы креня
и чёрный дуб в них отражая,
как часть меня, как часть меня.

Стояла талая вода
в садах - деревьям по колена,
и жизнь была так молода
и, кажется, - нетленна.
Не помню, что я говорил,
а может, помнить и не надо,
как вы стояли у перил,
там, у затопленного сада.

В высоком доме этажи
смотрели в вымытые стёкла.
По вечерам во двор стрижи
влетали красные, как свёкла,
и восходящим виражом
стрижи в моём дворе кружили -
как бы этаж за этажом
стрижи, летая, возводили.

И в тот закат был сад не сад,
а живопись К. Ф. Юона,
и в ней трамвай мимо оград
вас увозил во время оно.
Трамвай за садом огибал
высокий дом. Звенели рельсы.
Но я-то знал, что кончен бал
в тот день воды апрельской.

За парапетом - порт, залив,
ещё вода со снегом.
Корабль, басом оглушив,
шёл за буксиром следом.
Залив, деревья и трамвай
вода зеркально отразила,
но вам одной моё "прощай"
она не сохранила.

За мной пришли отец и мать,
сказали мне: «Пойдём».
Я отложил перо, тетрадь,
и мы пошли втроём.

Я знал, что их давно уж нет,
я старше их давно,
не изменить своих им лет,
стареть им не дано.

На нём коричневый костюм
тот довоенный был,
на маме платье – летний шум,
я так его любил.

Мы шли, смеясь, по облакам
кружили мотыльки
и так легко было всем нам,
так дали далеки.

И ни печалей, ни скорбей,
хоть впереди война –
уже мы знаем всё о ней,
ну что для нас она?

Бежит навстречу внучка мне,
за нею следом – дочь.
- А где жена?
- В той стороне,
где наступила ночь.

- Да как же там она тогда,
а мы все вместе тут,
а вдруг туда придёт беда,
вдруг вороги придут?..

Вокруг цвёл вереск молодой
и облаков гора.
- Давай-ка, сын, иди домой,
и нам уже пора.

- Прощай, сынок, - сказала мать.
- Прости, - сказал отец…
И слёз мне было не сдержать,
я вовсе не храбрец.

И мы пошли по сторонам,
кому куда дано,
не суждено быть вместе нам,
не суждено.

Не знаю, сколько мы прошли,
как долог был мой путь.
Они ушли за край земли
и мне их не вернуть.

Но сколько б не осталось жить
и по земле гулять,
век буду я боготворить
отца и мать, отца и мать.

- Это что там пролетело?
- Это жизнь твоя летит,
ни души в ней нет, ни тела,
слышно лишь - в ушах свистит.

Бестелесна и раздета
пролетает в вышине,
ни со светом, ни без света
жизнь, не видимая мне.

Раньше с нею был я цельный,
кокон я теперь, футляр.
я стою пустой, отдельный,
без её волшебных чар.

Нету даже тени рядом
от летящей вверх и ввысь,
и не знаешь, долго ль надо
горевать ещё за жизнь?

Ничего нигде не вижу -
ни приметы, ни следа,
нет её родней и ближе,
но уходит навсегда.

- Не вертите головою,
что прошло, то не догнать,
жизнь уходит за спиною,
потому и не видать.

И тут дрогнул чуть приметный
проблеск звёздного огня,
и качнулся крестик медный
под рубахой у меня.

Я корабелом стал, наверное, случайно,
что делать, не влекли ни парус, ни весло,
в случайностях всегда какая-то есть тайна,
порой они - нам выбирают ремесло.

Случайной в памяти бывает и минута,
вот вам случайности случайный образец:
в осенний вечер со ступеней института
мне корабли свои показывал отец.

Конечно же, и вам знакомо зданье это -
ступени, портик белокаменный на них,
и бородатые красивые атлеты
ломают девушек - красивых и нагих.

Не знал я ни сюжета, ни названья
и почему отсутствуют и трусики, и лиф,
стеснялся я взглянуть на эти изваянья,
что так культурно иллюстрировали миф.

Был я застенчивым и не был вундеркиндом,
послевоенный третьеклассник-оголец,
а мой отец в волненьи был азартным гидом -
о кораблях мне рассказать спешил отец.

Во тьму Невы он мне показывал рукою,
волнуясь, говорил: "Туда смотри, туда,
вот наш красавец, чудище стальное,
смотри, как держит эту силищу вода!.."

Тогда ещё для нас по городу трамваи
ходили допоздна и вдоль ночной Невы,
вперегонки спеша, шли освещённым раем
и волновались, чтоб не опоздали вы.

Смотрел я на Неву, не поняв сразу шанса,
что голосом отцовским в тот миг судьбу дарит,
уютное, потом, припомнится пространство
и тёмною водой ударит о гранит.

Когда Давид или Арсений
напишут даже восемь строк,
взойдёт как будто свет осенний,
предзимний выпадет снежок,
тот белый, чистый и неяркий,
что так сияет и горит,
над Переделкино и Пярну,
язык и горло холодит!

Когда Давид или Арсений
напишут даже восемь строк,
два света – зимний и осенний
осветят жизни потолок,
два мига – мудрый и тревожный, -
сольются, в дерево свиясь,
и по ветвям неосторожным
скользнёт земная с небом связь.