Произведения

Он по воле Ее воображения и желанию Ее духа переживает метаморфозы и перевоплощения. Мгновенно пересекает грань параллельных миров по воле Ее фантазии... из-за связи между их душами после 15-летней земной любви. Он уже «оттуда» любуется причудливым деревом, сгорбившимся над ручьем, Ее глазами... Ей каплями и глотками льется информация о запредельном, о чудных тайнах любви и бытия, о таинствах души и древних правдах, похороненных в сознании людей.
Они, как бокал розового вина: когда-то красное и белое вино в разных бокалах слились в единое целое. Она на конкурсе поэтов читает строки, посвященные Ему посмертно, об этом древнем последствии любви...

Он эти строки запечатлеет на воде взглядом чайки, и кто-то на земле напишет музыку на эти стихи, услышав настойчивый мотив песни в шуме моря из серебряной раковины... Ее взрослому сыну приснится однажды детский сон, и он вспомнит, как выглядел его Ангел Хранитель. В альбомах матери он найдет Его фотографию...
«Ты сын двух отцов», — последует ответ матери на его немой вопрос...

Он торопился, выбиваясь из сил, к заповедной кромке необозримого поля красных маков. Оно колыхалось, словно от ветра, плавными волнами, завораживая Его, и казалось морем. Он настойчиво воображал себя бабочкой с красными крылышками в черную крапинку: так Его не заметят, и Ему будет дозволено пересечь черту... Но встречный поток воздуха не пускал Его вперед, и Он застыл на месте, несмотря на отчаянные трепетания крылышек. Тогда Он дерзко запротестовал, и Ему удалось взмыть над ветром, опираясь о плотную синеву сильным крылом орла. На краю поля маков Его ждало серебряное море, и надвигалась с горизонта высокая волна. Он смирился... «Нельзя. Меня опять к тебе не пускают. Из-за тебя. Не дозволяется затягиваться думой о тебе, так же как сигаретой при жизни. Вредно. Опять же, для тебя. Ибо моя мысль, уже не заземленная, как прежде, течет в твою по невидимой землянам серебряной нити между нами. И тебя затягивает в мое измерение. Но это недопустимо, и мне это показали. И я ужаснулся, ибо тебе, живой, не под силу этот мощный пульс остановившегося времени: тебя может закрутить в воронку тоски, и само имя мое способно в этот миг призвать тебя стать частью запредельного. И я смирился. И тебе пока не надо знать, что каждый раз, когда ты гонишь от себя сокрушающую мысль обо мне, не даешь ей разродиться в тебе неизбежной правдой о моей смерти, это ни кто иной, как я, сжимаю себя в кулак усилием воли и стремительно удаляюсь от тебя в провал в себе. Да, я научился здесь этому волшебству. Здесь — почти всем дано быть магами, включая и тех, кто при жизни не совершил и не распознал ни одного чуда. Да, и здесь я по-прежнему ухитряюсь убежать от себя во имя тебя. Ибо, женщина ты моя, я действительно тебя... Нет, нельзя затягиваться думой о тебе, а это неизбежно, если я не становлюсь намеренно кем-то иным. А у меня множество идей, и воображение спасает вовремя. Кем бы мне представить себя, дабы ты отдохнула от меня, пусть нить эта между нами, натянутая, словно струна вашей гитары, ослабеет... И ты сможешь заснуть, проснуться, снова жить, почти не вспоминая обо мне, или... А так хочется тебе присниться. Но и это тоже не разрешается часто. Помнишь, в первый месяц после нашей встречи я как-то написал тебе строки:

Он снова увидел поле красных маков перед собой и с тревогой посмотрел вдаль — горизонт стремительно несся на Него. Он мгновенно увидел его уже глазами женщины за рулем автомобиля, необъятная панорама была втиснута в переднее стекло так, что неба было не видно. Его неба. Ее неба. Их неба...
...Он успел вспомнить все их 15 лет встреч, пока Она, Его зеленоглазая колдунья, вслух произносила Его строки.

Он почувствовал усталость и тягу раствориться в фиолетовой тени вокруг дерева с пышной кроной того же ядовитого цвета. Но, сделав усилие, Он направился над морем по направлению к своему излюбленному месту — принадлежавшему только Ему острову белых скал. Этот Его заповедный остров всегда оставался неизменным посреди безграничного мира перетекающих один в другой миражей и ждал Его, стоило только пожелать. О, как Он ликовал, увидев его впервые, потерянный среди этих безлюдных просторов неописуемой красоты! О, как Он обрадовался этому уцелевшему вместе с Ним миражу из жизни: этот остров белых скал посреди лазурной глади воды ожидал Его так давно! Он возвращался к нему — своей обители, где Он мог успокоиться, вообразив себя одинокой горделивой сосной над недвижимой водой, хранящей все Его человеческие тайны...

...Частенько Его затягивало и на оранжевый полуостров. Но Ему было неинтересно оставаться среди себе подобных — оранжевых скал с абрисами людей-гигантов. Такими себя воображали бывшие земляне с воспаленным чувством собственного достоинства. Возвышаясь над зеркальной поверхностью воды на своих глыбах-пьедесталах, они любовались отражением собственной грандиозности. Некоторые из человеко-скал изредка отрывали свой взгляд от отражения в воде и смотрели вверх, дабы насладиться близостью небесного купола над головой: их исполинские размеры и впрямь позволяли им упираться головами в небосвод, как и легендарным атлантам. Но их многотонная гордыня в этом вакууме остановившегося времени делала их не мобильными — им только изредка удавалось волей духа сжать себя во что-либо более иллюзорное, и потому их перемещение в мирах ирреальности затруднялось беспредельно. Он не раз убеждался, что даже повернуть голову и полюбоваться величием соседа им стоило сил. Еще труднее было найти себе место среди подобных группировок этих удивительно красивых каменных исполинов — они плотно примыкали друг к другу, и побродить между ними стоило немалого труда. Но едва растворив себя воображением до плотности тени, Ему с легкостью удавалось скользить между оранжевыми силуэтами человеко-скал. Он несколько раз уже оставался с ними, наливаясь леденящей лавой гордыни, но освободиться от магнетических оков гигантского отражения в воде становилось с каждым разом все труднее. Он подолгу пытался вообразить себя птицей или стрекозой, но собственное отражение в воде завораживало, и Он терял желание к движению и метаморфозам. Так и на этот раз, почувствовав, что врастает в валун-пьедестал, Он принялся воображать себя свободной чайкой, качающейся на волнах. Обессилев, Он перевел взгляд на синеву над головой и возжелал стать облаком изо всех сил. Не вышло: стал задыхаться в себе самом — каменной глыбе, не интересной ни одной душе. И тогда Он взмолился, как ребенок. До этого молиться, как прежде бывало в подобные минуты слабости на земле, Ему не пришло бы и в голову.

«Дозволено ли небожителям молиться?» — ворвалась к Нему порывом ветра спасительная мысль. «Молиться за любимых, оставшихся на земле, — продолжала шептать ему чарующая голубая вода голосом Его женщины, — или они нам могут только сниться украдкой, от ангелов в тайне...» Эти слова потекли живой силой по Его каменной неподвижности, и Ему снова удалось раствориться в податливую Его воле собственную тень...

Удаляясь от острова оранжевых скал, Он с облегчением вспомнил о белокаменном острове, который Он облюбовал для размышлений и покоя. Он остановил свою тень на камне над водой, уютно вместив себя в образ одинокой и гордой сосны, и предался раздумью. Стихотворные строки Его поэтессы на земле освободили Его из оков человека-скалы и перенесли на Его любимый утес, дали возможность превратиться в сосну, и все произошло тотчас же после молитвы. Он подумал о Ней осторожно и понял, что Она спала — а Он Ей снился... Он увидел Ее сон — скалу над водой, залитую солнцем, — таким видела Его Она всегда: возвышавшимся над людьми и над бытием, вне времени, больше жизни, неистребимым. Он запутался в своих мыслях: кто из них двоих начинал менять их обоих? Он Ей снился скалой и потому в нее превращался по воле неведомых даже небожителям законов? Или это Ей приснилось, что Он попал в беду, и Она Его освободила во сне своими строками стихов, подсказав молиться?.. Или одно перетекало в другое, и причина становилась следствием, подобно скале и сосне?

Он изо всех сил пожелал найти ответ и наклонился с утеса заглянуть в воду — Ему нравилось это Его обличье вечнозеленого дерева. Кипарисом было оставаться труднее — нельзя было лентяйничать, приходилось размышлять. А Он устал и скитаться, и искать ответы, и задавать новые вопросы. А ни о чем не думать удавалось лишь в ракушках — и то только наглухо закрытых, с плотно сомкнутыми створками. Иначе Он мог бы не заметить и снова Ей начать сниться, едва затосковав по Ней. Или еще хуже: если просочится Ее земная реальность в Его спиральный мир, и Она не будет пребывать во сне в тот скрестившийся миг двух параллельных измерений, Ее неизбежно начнет затягивать в Его неземную древнюю печаль, накопившуюся за все Его заточения во плоти, а это нельзя... Ведь Его последняя жизнь окончилась внезапно именно по этой причине: Он вдруг на миг вспомнил сразу все расставания...

Она очнулась среди ночи от сердцебиения. Пока включался компьютер, женщина лихорадочно искала авторучку — не забыть бы приснившиеся строки... Погладив сына по влажным волосам, Она приоткрыла окно и закрыла глаза: не хотелось расставаться с последним кадром из сна. Белые скалы над неподвижной водой... Она полетом птицы приближается к острову с одинокой сосной на утесе и продолжает путь над лазурной водой, почти задевая ее поверхность, к стройным кипарисам вдали — к голубому заливу с мостом из мраморных скал... Тот самый арочный мост, ведущий к Ее несбывшейся заветной мечте...
Малыш закашлялся во сне, и Она торопливо закрыла окно…
Он с облегчением покидал кипарис, и, захлопывая уютные створки фиолетовой раковины, радостно повторял заключительные строки Ее стиха, начало которого Он услышал, задыхаясь в оранжевой скале-великане:

Свою молитву о ней Он прочитал трижды:
«Не забывай меня, женщина ты моя, да не потухнет свет твоих глаз от утрат, да останется твоя земная красота нетленной в строках твоих, да не иссякнет в душе твоей лучезарный ток...»

Она подошла к зеркалу и рывком сняла через голову пижаму. Ей нестерпимо захотелось увидеть свое обнаженное тело. Она нащупала выключатель на стене ванны и, борясь с охватившей Ее волной вожделения, прикрыла дверь. Вид собственного тела, прикосновения ладоней к налившимся грудям с отвердевшими сосками, заставили Ее прислониться к стене и медленно сползти на пол. Ее обуяло желание такой силы, что губы Ее задрожали, и Она с силой раздвинула себе ноги руками, словно в желании овладеть самой собой... Подобное исступление плоти Ей переживать не приходилось... Очнувшись, Она прижала руки к груди. Сердце так бешено колотилось, что Она трудом поднялась с холодного пола и упала на диван в гостиной, не дойдя до кровати. Слезы безудержно лились из глаз... Она отдалась конвульсиям — безмолвные рыдания сотрясали Ее несколько минут. Потом наступило ликование, и Ее разобрал смех: «Истерика — реакция плоти на разрядку. У меня давно не было мужчины...»

Он ругал себя, заползая под небольшой камешек в мелком заливе: «Ей нельзя видеть моих снов! Идиот! Ишь, загляделся на мраморную красотку без головы и рук, видите ли! И зачем ее изваяли эти греки! И понаставили же здесь двойников этих земных шедевров мне на горе! И забыл, нельзя с Ней сравнивать! Ей же мои сны снятся! Кто так пошутил и придумал эту телепатию между небожителями и землянами! Как же научиться мне управлять собственной мыслью — ведь плоти не под силу оргазмы души!»
«О, Создатель...», — Он со злобой обрушил проклятия на соблазнительный женский торс возле дерева с ядовито фиолетовой листвой... Наконец, Ему удалось переплавить женский торс в кувшин, удлиненной и такой же пленительной формы... «Как ребенок здесь, понимаете ли, — бормотал Он, выбираясь из недр кувшина, куда попал неожиданно для себя, — всему учиться надо заново, как в детстве: кто же знал, что горлышко сосуда напоминает этот сокровенный вход в женское таинство... Задохнуться ж так можно от избытка ощущений: теперь понятно, откуда сказочки эти про джиннов, запертых в лампах и кувшинах... Наделали здесь земных реплик — музей на лоне природы придумали! Ладно, эта музыка из моря, от которой только и думаешь, что о любви, так еще нагота плотская в мраморе на искушение повсюду подстерегает! Где же здесь учебники, или книги какие, или хоть инструкции для начинающих небожителей — как со всем этим обращаться, начиная с собственной неуправляемой сути?!» Он тщетно себя отвлекал занятной мыслью о том, что трупы землян своим цветом напоминают именно этот серо-холодный мрамор, но в обнаженных покойниках это отталкивающе, а в нагих статуях — обворожительно... Кувшин снова начал округляться под удлиненным горлышком, и Он с досадой перевел взгляд на разноцветную рыбину, застывшую над травой справа от него, дабы не видеть краем глаза, как в расширенной части сосуда стали образовываться ягодицы настолько аппетитные, что Он все же повернул его к себе, дабы полюбоваться безупречными грудями на оборотной стороне... Он взмолился о пощаде, когда мраморные руки «кувшина» обвились вокруг Его сути, и Он увидел в своих объятиях Ее, жадно втолкнувшую Его плоть в свою... Он ликовал, Он сжимал Ее груди в ладонях, Он впивался в Ее губы... Он смел ласкать Ее, как на земле... Он обрел плоть — Он был живым!..

Дребезжащий звук пронизал голубой залив... Он поплыл над травой, торопливо втиснув себя в образ той рыбины, подальше от статуи великолепной Афродиты и фиолетовой тени у подножия дерева на траве...
— Подделка, копия! — возмутился Он.
— Нет, я оригинал, — услышал Он ее усмешку вслед, — а на земле меня воспроизводили по памяти...

То, что обезглавленная статуя посылала Ему свои мысли в ответ на Его собственные, было самым не удивительным из всего, происходящего вокруг...

…Будильник дребезжал, но Она медлила будить сына в школу... Мальчишка споткнулся о мамину пижаму на полу в ванне и спросил: «Мама, кто же ее скинул на пол?»

«Сама упала», — соврала Она себе и сынишке и заверила себя, что ночной экстаз Ей приснился...
На тумбочке с обложки Ее романа на Нее смотрела обезглавленная женская статуя с дивными изгибами...

…На белоскальном острове одинокая сосна подумала: «Мы снимся друг другу — вот как все просто задумано. И потому я с плотью внезапно воюю собственной, а Она — стихи залпом пишет... Я переживаю то, что видит Она во сне. А Ей снится то, что вижу я наяву здесь. А иногда нам снится одно и то же, и тогда возникает явь...»

А Ее земные сны Он научился отличать от своих посмертных без труда: в них не было ни цветных теней, ни фиолетовой листвы, ни морских раковин того же цвета...

...Глаза у Нее были неземные. Он знал это еще при жизни. В них словно отражался невидимый живым запредельный мир. Ее взгляд вызывал в Нем беспокойство, — казалось, Она нередко всматривалась в недозволенную никому завораживающую реальность. Она принесла с собой из небытия с рождения правду нетленного, чего-то желанного, но недоступного для Него, чего-то, что высмеивало саму смерть и утоляло тоску по несбыточному. И Ему неистово захотелось присвоить себе Ее взгляд, отвоевать Ее у этого заворожившего Ее мира, перевести Ее внимание на себя, и незаметно подглядеть Ее тайный мир, этот неведомый источник излучения потустороннего света. Он знал в теории все таинства бытия, запретные основы Каббалы, изучил множество философских трудов, передумал о бесчисленном количестве теорий и догадок человечества. Но что-то в глазах этой незнакомки заставило Его усомниться во всем, что Он знал. Она узнала нечто, что Он не найдет уже никогда, иначе как сделав Ее своею...

Встреча с Ней и само знание о Ее существовании изменит всю Его жизнь, как бы Он не сопротивлялся. И это все уже когда-то произошло и повторялось по Его же желанию, потому что когда-то Он жил не так, как хотел, что-то не успел и не понял вовремя. Он что-то важное загадал очень давно, так давно, что само загаданное стерлось из памяти, но Он, едва увидев Ее впервые, сразу же понял, что этому заветному желанию суждено исполниться именно через Нее. Понял и тут же испугался, ибо интуиция подсказала Ему, что оба они дорого поплатятся за все обещанное. Он не успел взвесить все трагедии, которые Его сознание стремительно перечисляло, пока Он осматривал Ее с головы до ног. Представив Ее без разноцветного широкого свитера, беззащитной и дрожащей на ветру, и почему-то ступающей босиком по снегу в темноте в березовой роще, Он лишь успел опередить собственные мрачные мысли и загадал умереть первым. Он знал, что они расстанутся в далеком будущем, став настолько необходимыми друг другу, что Его главным желанием перед кончиной будет поскорее встретиться с Ней снова в любом измерении и в любой форме, даже если Он будет деревом, а Она его корнями...

Он усмехнулся, вспомнив собственные строки, написанные годом позже, после их встречи:

От следующей строки — «но сохранять смешную верность, куда бы ни ступали мы, пока не втянемся в поверхность без высоты и глубины» — Ему стало тесно в раковине воспоминаний и Он, представив себя ветром, посмел отважно взглянуть на эту поверхность «без высоты и глубины», усыновившую Его после расставания с Его зеленоглазой землянкой.

Это пространство вокруг Него сочилось изумрудным светом — да, именно тем самым зеленоватым родным свечением глаз Его любимой женщины. В памяти маячил Ее свитер с крупными разноцветными квадратами и широкие штаны фиолетового цвета — точно такого цвета были и кроны деревьев в Его безмолвном царствии небытия. Рассматривая этот кадр памяти из Его первой встречи с Ней, Он уже не удивлялся, что Ему было дано и читать мысли других в тот момент. И Он повторял с наслаждением подслушанную Им мысль Его будущей возлюбленной: «Ну и угораздило меня сегодня одеться так несуразно! Нет, чтобы как всегда — в обтягивающие трико и короткую юбку. Наверняка Он подумает, что я бесформенная под этим балахоном!»

«Да, таки глаза у Нее неземные, — сообщил он зеленому пространству вокруг себя, — и я знал это еще до смерти. Может, потому и полюбил Ее, мою зеленоглазку, и узнал, еще до встречи, на той модельной фотографии в квартире друга. И потому и поставил ультиматум другу: не уйду, пока не придет. Пусть по его звонку срочно придет. Это было тогда так важно — увидеть ту женщину на фотографии перед собой и заглянуть Ей в глаза. «Почему? — с усмешкой в растерянности спрашивал Он себя тогда, изучая Ее изгибы, облаченные в ланжаре, на оборотной стороне модельной карточки. — И сдалась же мне эта незнакомая баба на фотке», — но все в Нем запротестовало против обычного выражения «баба».
Это прозвище для красивых женщин Ему неизменно помогало тут же забыть и об очередной новой беспокоящей воображение незнакомке, и о самом беспокойстве, которое неизменно поселялось в Нем в ответ на присутствие новой приманки Господней, облаченной в легко снимаемые одежды. Но в этот раз беспокойство в Нем только нарастало.
Мысль о том, что встреча с Ней не состоится, лишала его желания двигаться и вообще чего-либо желать. «Каприз пресытившегося мужика?» — раздраженно допрашивал он себя, пытаясь перебить Ее взгляд на фотке воспоминанием о сладких стонах последней бабы в Его объятиях. Он поморщился, вспомнив шепот томной брюнетки на прощанье: «Позвонишь?» Нет, конечно же, не позвонит, — ни ей, ни всем остальным. «Я женатый — и никогда не уйду от жены, люблю ее, но тебе не понять...». Обычный ответ. Его личная выстраданная правда, которой ни одна из них не была достойна... Нет, Она была не одной из них. Она была родом — оттуда. Куда Он так хотел заглянуть внутри себя. Она нужна Ему для чего-то важного в Нем самом.

Он ждал Ее прихода и, стесняясь самого себя еще больше, чем друга, допивал третий стакан коньяка.
«Только не влюбляйся», — сказал Ей друг, положив руку на дверцу холодильника. Он машинально открыл морозильник и медлил, пока из него тянуло дымчатым холодом. Она передернула плечами от холода и усмехнулась.
— Он женат, и все от Него сходят с ума, просто типаж такой — увидишь.
— Мне это не грозит. Обещаю: ничего серьезного у нас не будет.
Она не спешила пройти в комнату, где Ее ждал настойчивый незнакомец. Задержалась в коридоре перед зеркалом, окинула себя взглядом. Пожалела, что одета в широкий длинный свитер и в штаны, не облегающие ноги. После балетной репетиции, с влажными волосами после душа, она выглядела хуже обычного.
— Он там от твоей фотки приторчал. Странно: этот красавец-мужчина искушен до ужаса. Учти.
Друг захлопнул холодильник, забыв положить Ей кубики льда в стакан для спиртного.
Она молча села на диван напротив ожидавшего Ее красавца-мужчины. Друг медлил на кухне, все не мог найти подходящего фужера. «Красавец-мужчина» с глазами Мефистофеля кашлянув в кулак и сдвинувшись на самый край дивана, спросил шутливо, что Она обычно пьет. Она не услышала вопроса: взгляд Ее, прикованный к глубокой ямке на Его невыразимо впечатляющем подбородке, осторожно скользнул к Его такой же дерзкой переносице и впился в Его глаза. В Его взгляде светилась затаенная усмешка, не то горечи, не то осознания собственной неотразимости.
Она растерялась.
Пауза была такой долгой, что Она успела прочитать всю свою мысль, застрявшую в сознании, словно ледокол во льдах. Он — этот мужчина перед ней — станет гербом Ее судьбы; во имя Него Она не побоится совершить подвиги и безумства; Он обречет Ее познать любовь и заплатить за это любую цену. Ей стало спокойно: Она не уйдет с земли, не познав невероятной любви. А главное — между ними будет нечто несравненное, — такое бывает у немногих. О такой любви слагают легенды и пишут романы. После такой любви ничто уже не утешит. Никто. «Даже если не навсегда. Даже если расстанемся навсегда. Даже если будет изменять и любить других, — торопились в Ней собственные предсказания, — даже если бросит. Даже если навсегда останусь одна. Даже если...», — Она перечислила вихрем все, кроме «даже, если Он умрет, и придется жить после. Без Него»... Это в голову Ей не пришло. Он показался Ей бессмертным, Он стал Ее идолом и полубогом. Он заключал в себе мир, о котором Она не смела заикаться сама с собой. И Он смотрел на Нее не отрываясь, в изумлении. Словно увидел перед собой нечто неповторимое и невозможное.

Друг подал Ей стакан амаретто и сел напротив Нее рядом с красавцем-мужчиной. Он понял, что произошло некое замыкание во времени — догадался впервые, несмотря на свои тридцать, что некоторые события заранее начертаны в ином — управляющем этим — мире и нависли неумолимой тучей над головами двух друзей его, сидящих в тот миг в его скромной комнате в центре циничного металлического Нью-Йорка. Он втайне позавидовал их обреченности. Он прочел в их глазах готовность не останавливаться ни перед чем.
Не мешкая, друг вышел, сославшись на срочные дела.

В уже опустелом баре, на первом этаже отеля, в котором Он неизменно останавливался во время командировок в Нью-Йорк, Она снова пила амаретто. Уже было 4 утра, — а они не могли наговориться, словно встретились после разлуки, и нужно было рассказать много важного о себе перед тем, как их тела начнут разговаривать на ином языке. Перед тем, когда разговаривать не будет необходимости.
Они растягивали время. Они отдаляли миг неминуемого погружения друг в друга. Он испытывал неловкость девственника перед Ней. А Она воображала себя героиней секс-фильмов о манекенщицах Парижа, дабы не показаться смущенной. Он прокручивал все варианты, как же с Ней начать первый миг сближения. А Она представляла, как Его губы прикоснутся к Ее груди впервые, и готова была потерять рассудок только уже от этой одной мысли. Оба они не скрывали уже ясного обоим тайного сговора о близости и взаимном согласии потерять всякий стыд. Нет, они просто не признавались самим себе, каждый по-своему, что все прежние сексуальные опыты стерлись в памяти при их встрече, и они впервые должны были отдаться плотскому приключению неведомой природы... И каждый вместе с тем недоумевал: все это уже было когда-то с ними? Не потому ли так страшно — снова прыгать в ту же пропасть...

Годами позже Он с нежностью вспоминал не раз, как Она стеснялась открывать глаза, когда Он впервые, стараясь не раздавить Ее своей тяжестью, шептал Ей, что хочет смотреть в Нее глубже, чем кто-либо заглядывал в другого. Она приоткрывала глаза лишь на секунду, прикрывая их не от невыносимости наслаждения, а в попытке не открыть Ему себя. Своей безоружности перед Ним. Своей покорности. Своей готовности на все, лишь бы удержать Его в себе. Он не мог насытиться Ею всю ночь. Пресыщения не наступало. Наоборот, Он желал Ее еще больше, чем минуту ранее. Он тонул в Ней и в себе рядом с Нею.
Наутро Он пообещал себе посетить всех подруг срочно после Нее, дабы Ее поскорее забыть. Никто никогда не будет иметь над ним такую власть. Ни одна самка... Он уткнулся в Ее волосы и понял, что ослабел, как мальчишка. Его посетила любовь, Его, цинично отрицавшего верность и... За этим «и»...таилось неразгаданное. Единственное неразгаданное таинство бытия. В Ней, этой женщине, пропитанной Его запахом, таилась разгадка беспокоящего Его таинства неумирания, самой жизни в иной форме, чем данной всем. Их история любви будет единственной на земле — так никто еще не любил...
«Ну и напился же я», — сказал Он себе в ванне, оглянувшись на кровать, где Она уже заснула, утомленная его натисками. Он заснул, отвернувшись от Нее, от себя самого, с мыслями о всевидящей сове из детства.

В следующий свой приезд — через неделю — Он привез ей фигурку совы, строгой мудрой совы с выпуклыми глазами, и поставил на Ее подоконник.
«Она всегда будет знать твои мысли и твои измены мне, учти — она видит все, даже в темноте, невидимое никому, и сообщает мне во сне. Я всегда буду знать о тебе все — каждый вздох твой и шаг...». Он сам не понимал, что говорит правду.
Она содрогнулась, но это внимание к Ее персоне говорило о многом. Она не возражала. И думала о семи конвертах — они лежали в столе, цветные конверты с присланными Им стихами — по одному на каждый день...

…Залюбовавшись изумрудным цветом пустоты вокруг Него, Он понял, в чем дело — Ее глаза были с другой планеты, где Он сам никогда не рождался. Там жили, не умирая, питаясь животворным светом добра и мудрости, излучающимся от особой звезды-солнца. Там творили прекрасное и любили друг друга, не принося боли. Именно оттуда посылались на землю невидимые проводники вдохновения и прозрения — именно оттуда пришло в сознание многих людей их желание творить музыку и писать картины неземных красот... Именно оттуда лились потоки будущих стихов и мотивы песен... И там все танцевали и собирали цветы. И музыка была такой же многоголосой и наполняющей, как оргАн в соборах на земле... Именно там обитательницы в женском обличье обладали подобным взглядом, умудренным знанием прекрасного и вечного.
Он ощутил печаль и ностальгию по этому недозволенному Ему миру. И снова, как прежде, тут же возникло перед Ним видение белокаменного арочного моста, походившего на мраморную радугу, и дарившая покой мысль, нет, уверенность, что настанет миг, и Она, Его инопланетянка с зеленым взглядом, поведет Его за руку по другую сторону — там Его ожидал Ее мир. Он ждал терпеливо, ибо миг их совместного великого перехода во вселенную избранных еще не настал по Ее земному времени, державшему Ее взаперти. Но Она уже предвидела этот миг, и Он знал это из Ее стихов, написанных Ею после Его смерти.

Умиротворенный этим воспоминанием об их первой встрече, Он позволил себе вслушаться в Ее мысли перед сном. Она записывала строки нового стиха:

Она погрузилась в сон. Ей снилось, будто Она — в длинной белой шали с разноцветными квадратами, в широких индийских штанах — шла по каменной радуге над морем с зелеными водами. Она вела за собой за руку пленника — Его крылья были связаны, на ногах были цепи, сплетенные из желтых роз с острыми шипами. Его рука крепко сжимала Ее руку каждый раз, когда Он оступался. Она шла, уверенно ступая по обледенелой радуге. Ее словно поддерживала невидимая сила, и каждый раз, когда Ей грозило быть скинутой вниз от рывка оступившегося пленника, Ее словно приподнимало над поверхностью моста, и Она становилась все невесомее и сильнее в своей уверенности, что они достигнут конца радуги. Она не смела оглянуться на идущего позади Нее. Она знала, что достигнув цели — ступив на землю по другую сторону океана пустоты — Ее огромный светящийся спутник будет свободен. Спадут надетые им самим цепи, и расправятся Его могучие крылья. Ему снова будет позволено обитать во всех желанных мирах. Но Он забудет о Ней, о той, кому поручили провести Его по стольким судьбам за собой, дабы в итоге завоевать право избранных — право великого перехода в пространство необратимости, в отчизну, откуда изгнали всех позабывших главное таинство бытия. Они — Она и Он — снова вспомнят его, дойдя до конца вместе. И не будет потом ни встреч, ни расставаний, ни печали. Будет память об их шагах по радуге, сделанных вместе, воспоминание в виде зеленоватого свечения, — именно оно будет призывать других, позабывших и потерянных, проделать путь по мосту-радуге через пустоту...
Когда они достигли середины — самой верхней точки дугообразного белокаменного моста, перламутровая волна сверху бережно подхватила обоих, и они, едва касаясь скользкой поверхности, начали свой спуск по обледенелой радуге к подножию зеленого простора...

В день своего пятидесятилетия сын зеленоглазой возлюбленной нашего безымянного небожителя изрядно выпил. Слишком много виски он выпил после того, как в очередной раз с грустью листал альбом с фотографиями покойной матери. Его неизбежно влекло вглядеться в бездонные черные глаза самого важного мужчины в Ее жизни. Так долго смотреть на фото своего небесного сторожа он отважился впервые за долгие годы. И когда навязчивая мысль о том, что мать и душехранитель его детства наконец вместе, стала невыносимой, он захлопнул альбом и налил виски не в рюмку, а уже в синий граненый стакан. Потом ему показалось, что в груди у него лопнула пружина, и он онемел от шквала обрушившейся тишины, насыщенной чем-то знакомым и долгожданным. Он начал задыхаться от этой упоительной тишины, расстегнул порывисто пуговицы на рубашке, но горло внезапно сдавило, и он беспомощно опустился в кресло матери возле письменного стола. Он лихорадочно искал ручку и бумагу в одном из ящиков с Ее стихами, и, почувствовав, как пальцы его холодеют, начал записывать слова, разрывавшие мозг...
Проснулся он от боли в шее, голова его лежала на листе с каракулями, в руке была зажата авторучка. Камин давно догорел, и в комнате было холоднее обычного. Он поднял с пола упавшие очки и принялся читать написанное им на пьяную голову несколько часов накануне. Около четырех утра, судя по дате под строками, как оказалось, стихов:

Так сын зеленоглазой женщины начал писать стихи... Годами позже он их пел, писал к ним музыку, а его неотразимая внешность и загадочная грусть во взгляде, приправленная тремя ямочками на лице, когда он улыбался, покоряли слушателей и доводили представительниц женского пола до экстаза... Три ямочки — одна на подбородке, две по бокам, на щеках. И еще у него были удивительно черные и густые для блондина ресницы и еле заметное родимое пятно чуть ниже левого глаза, формой напоминавшее слезу...
Пройдет много лет, он напишет много песен и стихов, но то, самое первое стихотворение, написанное ночью на обороте одного из рукописных листков с текстом романа его матери, будет неизбежно оставаться его самым родным и любимым. Он унесет его с собой и споет им — Ему и Ей — при встрече. Это будет его подарок с земли в дань их любви. И там он узнает их истинные имена. А они, узнав его, тоже назовут по имени... Этим древним именам изумрудного цвета будет непостижимо много лет...
— Ты — это я. А мы — это ты, — при встрече скажет ему ирадоН, и бывшая землянка, атевС, поймет, наконец, смысл этих самых слов, сказанных няней Ее месячного младенца когда-то там, на Земле. По словам той русскоговорящей няни, ей привиделся накануне черноволосый исполин, который велел передать ее хозяйке именно эти слова: «Я — это Она, а он — это мы».

_____________
* Стихи автора.