Произведения

Улыбка и «бабочка» толстяка
уже забыты. Сто лет пролетело.
Горжусь делами своего земляка-
пермяка Сержа Дягилева.
Париж замирал и вздрагивал
от полёта Нижинского Вацлава
в лихом «Петрушке».
Светло и грустно от буйства
«Весны священной».
Балеты русские ушли со сцены,
но не бесследно:
осталась школа.
Да, русские опять в Париже!
Через столетье от Наполеона
без пушек балерины покорили
Париж, влюбленный в русские сезоны.

В неверной тьме ночного дома
камин тихонько догорал.
Я с Вами была едва знакома,

но лёгкий запах анемона,
Ваш нежный шёпот, мадригал
в неверной тьме ночного дома...

Грехи отмолю у подножья престола.
Мой разум умолк, когда осознал:
я с Вами была едва знакома.

И совесть душу больно колола
за выпитый вместе страсти бокал
в неверной тьме ночного дома.

Любовь сгорела сухой соломой.
Раскаянья топит девятый вал:
я с Вами была едва знакома.

Мой голос тише стал на полтона.
Как просто дьявол меня разгадал!
В неверной тьме ночного дома
я с Вами была...

Платаны Прованса, как у Ван Гога,
корявы и элегантны.
Небо синим провалом уходит в вечность.
Мелькают розовые скалы – мчусь в Марсель.
Навис акведук эпохи римлян,
крутой поворот – и вот оно, море!
Ударило снова сияющим бликом,
убившим горе.
Жмурюсь от радостного предвкушения:
въезжаем в кварталы старого порта.
Слева плывут театр и мэрия,
справа – белые теплоходы.
Помпезный Марсель богат и знатен,
но есть магазины, где
на сером маленьком квадрате
одно только слово – Саrtier.
Надел мне кольцо на тонкий пальчик
старик беззубый.
Ах, для меня ничего не значит
кольцо с изумрудом.
Уж лучше мчаться
без остановки под небом синим.
Земля Прованса, земля Прованса,
прими меня.

Дождливо и тепло.
Упорно в облаках ныряет солнце.
Июль и отпуска.
Мы ждём хорошего прогноза.
Ах, эти кавалье в Париже...
Их «эскарго» и дефиле
пред первой дамой я увижу,
застенчивой и милой,
на праздничных Сhamps'– Elysйes.
Ночное буйство фейерверка
на юбилее у Эйфеля.
Париж сошел с ума: и кризис,
и скандал в семействе Холидея.
Дороги, повороты, валуны
и первые грибы, и запах леса
в любимых нами до безумия Вогезах.
Улитки на обочине вогезского шоссе
приподнимают рожки,
встают на цыпочки, чтоб тоже
посмотреть на Тour de France –
летящие диковинной толпой
в крылатых шлемах Астериксы.
И Кавендиш в рывке взрывает финиш!
Июль, и век ещё в начале,
и мы с тобою без печали
живем в эльзасском городке.

Золотые пики Тюильри,
переливы сада, как мотив,
диссонанс пирамид Лувра
перезвоном, шумом, гулом
в сбое сердца, в радостной крови.

Пережди, вздохни и позови
старую мелодию утра.
Запоздалым объяснением будет
эта музыка любви.

Как любили где-то там, вдали
сказку о Париже – о, Paris!
Не прожить без него будто.
Миллионами сердец-звуков
над Парижем тихо воспарит
эта музыка любви.

В полуденном июльском зное
топталась бежевая тонна мяса,
высокомерно отводя глаза
прочь от двуногих,
назойливо ловящих взгляд.
Ну неужели не довольно
увидеть складки сладкой буженины,
что шевелится под отмытой кожей?
Нет, лезут в душу!
Подсчитывая прибыли, невольно
внимают нежному аккордеону
и пиво баночное цедят.
Крестьянский праздник
с белыми ногами фермерш...
Потеют чищеные кони.
Раздуто вымя рекордистки.
Дрожание кроликов на те наводит мысли.
И покрывает всех июльский полдень.

И в сумерках уйти,
как день уходит: просто, без трагедий.
Для ритурнели, чтоб тебя воспеть, слова найти.

Блаженство созерцать
движений негу, ленивый поворот лебяжьей шеи...
Яд робких губ позволь узнать.

Позволь изведать боль,
восторг и муку в счастливые часы наедине.
Небесные глаза поцеловать позволь.

Как радостна мечта:
ты нежную свою протянешь руку
и скажешь просто «да»!

Дому четыреста лет.
Чинят крышу, меняют окна.
Два его бока подпёрты
соседями слева и справа.
Из серых вечных камней,
стена фасада прочно стоит на земле,
имея упрямую дату – 1597, –
которую трудно назвать годом,
так она далека.
Камни считают века,
как мы дни – мимоходом.
Камни видели жизнь людей
изнутри — то, что мы называем домом.
Жизнь людей неизменна,
как жизнь камней, -
сохранять тепло,
есть и спать, да растить детей –
вот и всё ремесло.
Жизнь снаружи камням интересней:
коновязи сменили стоянки авто;
братьев булыжных закатали в асфальт;
каменным изгородям не повезло –
не модно, не видно то,
чем можно похвастать.
Дом улыбнулся молоденькой вилле –
там, на холме, видна она издали:
– Привет, дорогая! Живи!

Жизнь без нас была и в эпоху Мин.
Не жили мы во времена французских Дагоберов.
Китайских ваз текучесть линий
в музее Франции, как эхо
культур, империй и владений.
Неловкость и надменность поз
восточных человечков на фарфоре,
мосты и лодочки, кусты мимоз
и странные цветы на белом фоне.
Китайских бабочек полёт воздушный
и птицы в нарушение перспективы
гораздо больше облаков и крыши
не оставляют выбора душе,
чтоб не воскликнуть: как вы милы!

Город никогда не забудешь,
если не спишь в нем ночью,
если по улицам бродишь,
чтоб убедиться воочию
его красоте и покою.
Здравствуй, Лион! Вот ты какой!
Розово-серый, как фуа-гра,
жирный и вкусный.
Тихая Сона делится на
части мостами. Грустно
старому шпилю готического собора:
в новом квартале
толстую башню соорудили.
Выпьем на прощанье белый пюлиньи
под свежего лангуста
и сладкие глаза мои
в синей столовой.
Грустно и нам:
в Лион мы вернемся нескоро.

Узкий ручей от Старой Воды
добежал до Муссея.
Под голубым мостом
слились две мелких речки,
и Рабодо шумит довольной речью,
стремясь в Сонон.
Река юна, красива,
но с гор не увидеть её извивы:
лесистые берега ревнивы.
В Сонон – столице
маленького графства
ей можно тихо любоваться
с мостов старинных:
вся в каменных арках,
крута – горожанка!
И снова под ивы,
где серые утки юлят молчаливо.