|
Любовь БЕРЕЗКИНА
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
В том Петрограде, где мы родились:
Не знаю ты где, я – в роддоме Отто,
Гранитною казалась даже высь,
Когда втекала в Нарвские ворота.
Все улицы пересекались там.
И прадед мой, отчаянный служака,
Палил из револьвера просто так,
Пил горькую, во тьму глядел, и плакал.
А я не понимала потолки,
Где свет горел дореволюционный –
Четыре метра до моей руки,
Вне времени, вне места, вне закона.
Судьба неслась куда-то напролом,
Не успевая оглянуться дико.
В том Петрограде гулком и живом
Твой Петербург теперь звенел и тикал.
А мой – ушел. Как прадед, поутру,
И тапок слез с огромной синей пятки,
И тень качалась на сквозном ветру,
На табурет наталкиваясь шаткий.
Там пыль плыла, колючая до слез,
Когда тоска взяла меня за плечи.
О если б знать, что все вокруг сбылось,
И лишь тебя я никогда не встречу;
Что так же будет дуть из-за угла,
И ты пройдешь чужой и незнакомый.
А знала бы, неужто б я смогла
Жить по-другому?
* * *
Запах столовки из прошлого века.
Детства и бедности смесь.
Город во мгле, город съел человека,
Надо и городу есть.
Было и нам на заре восемнадцать.
Ангелы всюду лежат.
Им надоело без дела шмонаться,
Им не положен закат.
Столько любви здесь зеленой и синей.
Я не такую хочу,
А чтоб греметь на тяжелой дрезине
Вдаль по земному мячу.
Чтобы дул ветер холодный и липкий,
Небо листвою рвало,
И разбивало валторны и скрипки
Музыки нашей крыло.
* * *
Становится прозрачней и печальней
В том городе, подстриженном под ноль.
И бьет на колокольне в медный чайник
Пустою кружкой ангел шебутной.
Гремит его огонь рыжеволосый.
И на исходе прогоревших дней
Встает из пепла северная осень
Еще прекрасней, горше, и нежней.
И шлепают босые по асфальту
Подошвы, забегая в коридор.
Старуха, поджимая серый фартук,
Несет ведро помойное во двор,
Подальше от хозяйственных строений,
Где снег и то, и се припорошит,
И сонные растрепанные тени
Взметаются из высохшей души.
* * *
Зарядили дожди и надолго.
Небеса, словно глаз мертвеца,
И прозрачною ниточкой тонкой
Свет стекает с большого лица.
По-над светлым леском, если светом
Эту морось печальную счесть,
Небольшое движение ветра
Переходит в протяжную песнь.
И деревья бредут, скособочась,
Вдоль разливистой черной реки,
Словно тянут холодные ночи
За собой в горизонт бурлаки.
* * *
...где-то рядом, за спиной,
тот снег и тишина.
С. Пагын
В том городе, где жить полезно,
Где мгла сменяется одна,
Заходят в дом звезда и бездна,
Заходят снег и тишина.
Переминаются в прихожей,
С пальто отряхивают свет,
Их взгляд лучист и бестревожен,
Их взгляда будто бы и нет.
Нет вечера, огня в печурке,
И дней, ушедших по дрова.
В незатухающем окурке
Дымят напрасные слова.
И над закрытой горловиной
Зияет бездна вместо глаз,
Но тишина помажет глиной –
Глазам привычный вид придаст.
Он встанет, выйдет на затяжку,
На звезды цыкнет без обид
И расстегнется нараспашку,
В поля метелью улетит.
Он не вернется. Даром счастье
Наворожит ему года.
Внутри прозрачного запястья
Дрожит влюбленная звезда.
* * *
Что мы увидели, что мы нашли,
Край обживая зимы и земли?
Медленный снег на дорогу
Молча ложится в безгласной ночи,
Ветка сухая о ветку стучит,
Боль притулилась к порогу.
Если печаль ослабляет кольцо,
Снег приближает большое лицо,
Белое шепчет заклятье,
Или с глазами, лишенными век,
К нам наклоняется, как человек,
Из неприступного глядя.
* * *
Мне часто снится твой табачный ад
И комната одна большая наша,
Где листья за окном на свет летят,
Как бабочки, и крылышками машут.
Исходит жар от новых батарей,
И за стеной как минимум в полметра
Мы щуримся в удушливой норе
На тишину, растерзанную ветром.
И ты кричишь, что «здесь тебе не рай»,
А я шепчу: «пошел» и «ненавижу».
И хочется бессмысленно страдать
Под наготой доступной и бесстыжей,
Однажды все тобою оправдав;
И в густоте не различая пота,
В тебя уткнуться раз и навсегда,
Как в теплые ладони небосвода.
* * *
Вот и снова тепло на исходе.
Шею вытянул тонкий дымок.
Расползается к серой погоде
Ненасытная сырость дорог.
По оврагам туманные клочья
Жутковато разбросаны меж
Многоточием ночи и ночью,
Выходящей на скользкий рубеж.
Или, полное светом пропащим,
Кружит облако в тусклом окне,
Между видимым и настоящим
Снег вынашивая в тишине.
* * *
Надломит ветку, прошепнет овсом,
Дохнет вдали затерянным и древним,
И воздуха прозрачное лицо
Приблизится вплотную сквозь деревья.
И в этой встрече здесь, наедине,
Где умерли слова – как ты доверчив! –
В единственной, как совесть, тишине
Останется твой оттиск человечий.
* * *
Бывает, до того к себе прижмет
Пустое небо с признаками грусти,
Что заболит высокий перелет
И нипочем обратно не отпустит.
Душа начнет прозрачнеть и легчать,
По-новому откроются предметы,
И в каждом – одинокая свеча,
А вместе – бесконечный купол света.
Когда в дали соломенных ветров
Подсолнухи, осыпавшись, погасли?
Но воробей, присевший на ведро,
Необычайно вдохновлен и счастлив.
И так тепло на выцветшем дворе,
Дошедшем в ожиданиях до края,
Что от любви – не против умереть,
Пустынное пространство обнимая.
* * *
Ты стал бледней, медлительней, и тише.
Ты смотришь вдаль, и даль глядит в тебя –
Кого найдет, кого она услышит,
Сквозь призрачное эхо сентября?
Люблю твое туманное предместье
И храм на взгорке с дымкой голубой,
Где вносят Крест с молитвенною песней,
И мы пред ним склоняемся с тобой.
И по дороге к станции ты куришь,
Ни слова за весь путь не проронив,
И разливают станционный сурик
Высокие холодные огни,
Затерянные души расстояний,
И мы уже расплывчаты, легки,
Как ветерок, растаявший за нами,
Дым сигареты, и тепло руки.
* * *
И тьма переходит в заезженный звукоряд.
Весна – это жизнь после смерти,
когда пробуждаешься от хронического января
в травяные азы, шелестящие буки, и веди.
...Костяшки ветвей постукивают по стене.
Сырые ветра исчисляют холодный прибыток.
Здесь полагается слушать и костенеть
около форточки чуть приоткрытой,
шепотом, посвистом становясь
редкого снега, привитающей птицы.
Глубоко вздыхает живая вязь,
чтобы осуществиться,
заснеженные открыть глаза.
Или горько так от морозного дыха?
Пой наши песни, лей бальзам,
одушевляйся тихо.
Человек в одеяле
Когда перекресток печали
Людьми и трамваями сыт,
Стоит человек в одеяле,
С утра одиноко стоит.
И так день за днем, как заноза,
Пугая детей и собак,
Закутан до самого носа,
Глядит на прохожих чудак.
Немыслимых версий немало
Придумала сходу толпа –
И как объяснить одеяло,
И в чем провинилась судьба.
Галдят, а ему все до лампы.
Но каждое утро, как штык,
Поправ городские эстампы,
Стоит в одеяле мужик.
И вдруг не пришел.
И пропали
Одни за другими дома,
Потом перекресток печали,
Аптека, почтамт, и тюрьма,
Прохожие, птицы, собаки,
И лужа с водой дождевой.
Лишь солнце чадило, как факел,
И трещины шли от него.
* * *
С. П.
Ни сном, ни ветром – буквой травяной,
скользящей каплей, тишиной дрожащей,
крадущейся, промозглой, грунтовой,
синичьим всплеском в запустелой чаще
на острый край выходит бытие.
Мелькнет крыло, и тонкий воздух срежет
задевшего на свежей колее
предчувствием расставленные мрежи.
И капля разобьется о порог,
и звон ее, прозрачен и огромен,
прокатится во мгле пустых дорог
как светлого несбыточного промельк.
* * *
Под вечер, когда утихает жара,
И пламя не рвется из солнечной пасти,
Спадает с домов и людей кожура,
И в город приходит прохладное счастье.
На дольки прозрачные разделены,
Сочатся усладой остывшие скверы,
И лунные тени беззвучной длины
Несут на руках золотистые сферы.
О, как это странно: уйти со дворов
На площадь, где бледные жгут стеклодувы
Костры убегающих детских шагов
И звезд обезглавленных желтые клювы.
* * *
Бессонница моя, бессмыслица,
Безумица, с тобой вдвоем
Нам не проснуться и не выспаться
Под солнцем, снегом, и дождем.
И надвигается знакомое
Предощущение беды
С пустыми темными балконами
В чужие мысли и сады.
И над холодными перилами,
Где прежде надмевался Рим,
Мы говорим в себя с любимыми,
Не прерываясь, говорим.
Странный сонет
О. Макоше
По скверной погоде,
где руки замерзнут,
выхожу, погодя,
в осеннюю розу
обрывать лепестки,
смотреть сквозь запястье:
вдали, у реки,
ошивается счастье
меж собачьих фекалий,
лежащих веками,
с голыми веками
под первыми снегами,
раздраженное, бледное,
как будто не пообедало.
* * *
Вот и осень почти что, почти,
без пяти, без одной с половиной,
до нее по мосткам перейти
через темный зрачок голубиный
и увидеть, прищурившись, в нем
очертания дома и снега,
и пылающего не огнем,
а лицом и листвой, – человека,
потянуться навстречу ему,
соскользнуть и, хватаясь за воздух,
погружаться в беззвучную тьму,
в молчаливые чуткие звезды,
и заслышав осенний манок,
ни за что не поведать домашним
этот грустью обдавший дымок,
эти вечно горящие башни.
* * *
Брести, брести без остановки,
пока ходьба сладка на вкус,
пока листва без подстраховки
с ветвей не падает без чувств.
Но что бы ни было помимо,
кружения не миновать,
нанизывая кольца дыма
на темную речную гладь,
где на мостках белье светлело
тому назад еще два дня,
и тонкою полоской мела
плыла, как песня, простыня,
и было вопреки приметам
такое чувство, что навек
там полоскальщицы из света
запястья окунают в свет.
* * *
На грани сентября и полусвета,
когда пустые рощицы сквозят,
ни жалобы, ни просьбы, ни совета
нельзя найти и потерять нельзя.
И в шаге между сущим и насущным,
из горнего стремительного рва,
навстречу приближается несущий
еще не прозвучавшие слова,
их тонкий ветер, всполохи, и тени,
высокий снег, синичкины следы,
и сад, встающий утром на колени
в глубокие холодные листы.
* * *
Вода не прикасается к земле,
она кружит и светится, мелькая,
и все ж она в единственном числе
знакомая, незнобкая, живая,
как человек, распавшийся на дождь
и тишину, таящуюся в звуке,
на свет внезапный, музыку, и ложь,
бродящую, как призрак, по округе.
И вновь водой пребудет, и волчком
безудержной листвы шероховатой,
и тусклыми оболами зрачков
почти неразличимого заката.
И станет сниться, сдавливая грудь,
как будто беспричинно и безлико,
боясь войти в себя и утонуть
в отсутствие спасительного блика.
Без слов
Свет у тебя
в подреберье болит,
что мне расскажешь на ночь? –
Все понимают ее корабли,
движутся из тумана.
Темные песни
без нот и без слов.
Не уходи надолго.
Что же нашли мы: добро или зло,
или друг друга только?
Или над прожитым
утренний снег
розовой ветки горькой,
звезды разбитые, дым из-под век,
желудь, мышиную норку.
Может, за это
теперь нам дано
верить, что путь нескончаем.
Выросло в поле осеннем окно
нежности и печали.
* * *
Что слышится издалека, что кличется?
Морочит мгла и подсыпает перца.
И тишина заходит, как язычница,
под купол разволнованного сердца.
И в щели между зрением и облаком,
предощущеньем звука и предмета,
сгущается и проплывает колокол
на птичьей нити, на изломах света.
Письма осеннему другу
1
Пишу тебе, осенний адресат,
из области, исчерпанной до хрипа,
и я учусь молчанием писать,
как дерево, а, может быть, как рыба.
За каждой строчкой – что-нибудь в конце:
свеча, перчатка, с камешком заколка,
мой город, изменившийся в лице,
которое запомнится надолго.
Как ни крути, а все идет к тому,
что за тепло приблизилась расплата.
Пейзажи растекаются в дыму,
и даже дым очерчен плоховато –
так сразу в нем огонь не различишь,
а впрочем, это женские капризы,
и мы с тобою существуем лишь,
когда конверт заклеен и надписан.
2
В одиннадцать запотевают окна,
вокруг такая темень – глаз коли,
и прячутся дома антропоморфно
в неясных очертаниях земли.
Соседи спят, их сон здоров и крепок,
им на ладони падает звезда,
рекламное подсвечивая небо
над городом, ныряющим с моста.
На кухне чай – холодный и невкусный.
За церковью газует грузовик.
И колокол, повизгивая грустно,
ворочает заржавленный язык.
А впрочем, ничего, что необычно,
и, если где-то существует ад,
то он, определенно, только личный:
в носках, с остывшим чаем и лохмат.
3
Я забываю: как и почему.
На улице дразнящий запах гриля.
У магазина продают хурму
с открытого автомобиля.
Я забываю, у меня полно
на то причин и веских оснований.
На вешалке согласное пальто
следит за мной, и за словами,
за расписаньем, за календарем,
худеющим быстрей, чем клен в подъезде.
Оденемся друг в друга и курнем,
пока еще мы вместе
и город нас не стер по кольцевой,
и вдоль, и попрек, и сикось-накось –
у города спрошу: какой ценой
я разучилась плакать?
Но он не вспомнит и не станет лгать,
как сделал бы какой-нибудь чудила.
Пальто, пальто, ну что же ты опять
не уследило!
4
Представить сложно, как мы жили тут,
теряя след в листве густой и вязкой.
Вид из окна, как запустелый пруд,
колышется болотистою ряской,
посматривая на нехитрый скарб,
расставленный вдоль стен не слишком тесно,
и в зеркале с утра всплывает карп
в какой-то отстраненности прелестной.
Подумываю сдать его внаем,
пока вокруг чудовищная помесь
зеленоватых выхлопов с дождем,
промчавшимся сквозь город, словно поезд.
А мне позавчера приснился снег,
осталось лишь нажать на небе кнопку,
убавить свет, настроить саундтрек,
и на бочок залечь в свою коробку.
5
Тепло вернулось, и который день
расплескивает золотое зелье
почти полупрозрачная сирень,
по воздуху стекающая в землю.
От глаз подальше, в парке городском,
вкрапления джинсовой молодежи,
и листья не летят – они ползком
вжимаются в обочины дорожек,
как тени, перешедшие в совет
с высоким и единственным мерилом.
Смотрю на них и вижу только свет,
как будто и со мной такое было,
и снова происходит вопреки
расхожему понятию о чуде,
и сердце с нерастаявшей руки
еще не раз стекать на землю будет.
6
Распугивая галок и ворон,
когда внизу неласково и сыро,
остатки света вспарывает дрон,
явившись будто из другого мира.
Жужжат его пропеллеры, и глаз
записывает все, что видит с неба.
Дрон электронным ухом слышит лязг
междугородних многоножек Сепа,
и разговоры мертвых о живых,
тяжелый рок железных скарабеев,
и колыхание волос ржаных
над кружевною колыбелью.
Потом он слышит поле тростника,
шуршанье мыши, гул в ее желудке,
и видит, как пронзает облака
мышиный взгляд осмысленный и жуткий.
И неотвязно, на пути домой,
дрон ставит эту запись снова, снова,
как будто говорящий тишиной
послушает его скупое слово.
7
Мне кажется, я не смогу постичь
сентябрьских ид магические знаки,
в которых речь меняется на дичь
одним прикосновением бумаги,
поэтому приходится без них
довольствоваться скромностью эклоги,
написанной на лицах городских,
когда они приятно одиноки,
о чем я и желаю сообщить
из первых строк, не занятых погодой,
а в остальном, есть куртки и плащи,
и ржавчина из уст водопровода,
и затхлое молчанье чердака,
поднявшего морщинистые веки
куда-то высоко, за облака,
надевшие на город кацавейки –
таким он и запомнится в конце,
пока весь воздух не затянет ватой,
и не придет в потертом пальтеце
востребованный почерк адресата.
8
Сплошной туман, и тишина в тумане
большие волны медленно вздымает,
колышет их виссоны и шелка,
вытягиваешь руку, и рука
роняет мягкий свет, и снег, и хлопок,
и пустота, как после дней потопа,
сговорчива на ощупь и на слух,
не ворон и не голубь, а петух
истошным криком землю оглашает,
окрашивает мглу над гаражами
небесный волос первого огня,
и вот уже январь, число второе,
по улицам зима ведет коня,
и спит добропорядочная Троя.
Элегии
1
Пустынный взгляд пересекает птица
и создает оконный переплет
в стене глухой меж небом и землею.
Два действия, меняющих пространство,
две жизни в неизбежном столкновении
со временем. Что их влечет навстречу,
притягивая звездные спирали
к тому, что существует лишь мгновение?
Воистину ты не познал печали,
пока не посмотрел в свое окно.
2
Деревья наполняются землей,
как будто сны из темной глубины
выходят на поверхность за добычей.
Им тоже страшно ветви протянуть,
почувствовать, как теплое, живое
неумолимо движется по мху.
Потом рука, наполненная небом,
касается шершавого ствола,
и тишину в нем голос обжигает.
Так в дерево заходит человек,
приносит хлеба, разжигает печку,
и говорит – о чем он говорит?..
3
Ты у меня один, я знаю толк
в науке ожидания без края.
Так птице, улетающей на юг,
другая шепчет: ты не возвратишься.
И я могла б любить, но эти ветви,
окутанные сном, мне запрещают.
Они – как будто линии судьбы,
живые реки на моей ладони,
стремительно впадающей в твою,
текут обратно, и меня уносят.
Ты видишь, как взлетает желтый лист,
но ты не знаешь – это был мой парус,
и, раздавив случайно скорлупу
ореховую, топишь мой кораблик.
4
Жизнь спряталась под листья и коряги,
забилась в дупла, в теплый мрак расщелин.
Я часто прихожу сюда подумать
о том, что боль не говорит по-русски:
ей насыпаешь семечек, зерна,
и шарики из хлебных отрубей
подвешиваешь к веткам, крючковатым
как пальцы деревянных человечков;
найдешь окоченелого жука,
в карман положишь и о нем забудешь,
пройдет зима, но он не оживет,
не вылетит с приветственным жужжаньем,
а будет тлеть и рассыпаться в прах,
как все, чего твои коснулись руки,
возникшие из ветра и песка.
5
И вот уже не первый лист, последний
приобретает вес и очертания,
мгновение спустя, он исчезает,
как слабый отзвук самого себя,
как тень его. Откуда эта нежность,
желание согреть листву в ладонях
и защитить, продлить еще немного
ее на грани зрения и тьмы?
Раскрыты двери, и столы накрыты,
безмолвные пиры воспоминаний,
замедленно мелькающих на стенах
без звука и без цвета, без тепла.
Придвинемся поближе к полной чаше,
покуда плоть на светлых струнах внемлет
ночной трубе идущего на приступ,
дыханию любимых на заре.
Зимнее
1
Дни праздников прошли на редкость молча,
никто не покидал свои дома,
и к темным окнам прижималась ночью
бесснежная глубокая зима.
И в комнатах натопленных и желтых,
в круженье электрических светил,
сквозь время проходили тени шепотом,
и человек сквозь тени проходил.
И в зеркале, начищенном от скуки,
неясное свечение росло,
как будто кто-то простирал к нам руки
и втягивал их снова под стекло.
2
И снег смотрел в окно, огромен,
беззвучен, вытянут, безбров,
сквозь ветки в белой полудреме
и светлый обморок дворов.
Он был – как радостные двери,
раскрытые из тишины
из ожиданья, и потери,
и холода внутри спины.
И в тех дверях могла минута
касаться неподвижных век,
на грани ужаса и чуда
их превращая в снег.
3
Дверь откроешь и с облаком снежным
к теплой печке шагнешь за порог –
есть у зимнего времени стержень,
и лопата в углу, и песок.
То расчистишь, а это засыплешь,
то растопишь, а это – под лед,
и получится собственный Китеж,
над кукушечьим домом полет.
Закемаришь над чайною кружкой,
и приснится, с экрана сошед,
русский снег с необъятной подушкой,
колея через поле, и свет.
Сны, сады и мостовые
1
Отцовский сад, как зеркало во мгле:
движения, черты, – неразличимы,
и снег его, не тающий в тепле,
растерянный, родной, непоправимый.
Я вижу дверь под вишнями, она
как будто вдаль немного приоткрыта,
в ней плещется весенняя волна
о камни поглощающего быта,
и на веревке мокрое белье,
как чаячья бессмысленная склока.
Скажи мне, сад, где прошлое мое,
стекающее в темноте со стекол?
Но он опять молчит оцепенев,
чтоб не сморозить глупость или заумь,
как будто в горле тоже горький снег
запекся вперемешку со слезами.
2
Пустой коридор с занавесками красными
качнулся волной невесомого шелка,
но кто-то ступает над хрупкими фразами
по длинному полу, по краю осколка.
Смычок проплывает тонами альтовыми,
и времени ветер неслышно прозрачен,
но кто-то уходит шагами вишневыми,
и в сумочку мир пошатнувшийся прячет.
О, как высоко эти нежные отзвуки
останутся жить в городском подсознании,
и чья-то судьба, растворенная в воздухе,
и что-то еще, но уже без названий.
3
Мы видим одинаковые сны:
снег хлопьями, лесная нежность пруда,
и за оленьим яблоком глазным
предчувствие бессмертия и чуда.
Мы влюблены прозрачностью ручья,
внезапным хрустом ветки под ногами
в хрустальный мех, осыпавший поля,
в глаза ночей с лиловыми кругами.
И, может быть, вся жизненная суть:
искать под снегом серебристый ягель
и в прежнюю действительность уснуть,
от новой оставаясь в полушаге.
И ждать, когда потянется строка,
раскачивая длинный гибкий стебель, –
чтоб снова посмотреть на облака,
мелькающие в том, оленьем, небе.
4
Мы встретимся с тобою в Праге
на улице У милосердных,
пусть будет день простой и жаркий –
мы канем в лето, лето в среду,
у той пивной за темной дверью,
что на углу розовостенном,
и благосклонные деревья
листву мечтательно возденут.
У той пивной давно закрытой
ход временной неоднозначен,
и наши прежние орбиты
пересекаются иначе
на двух ступеньках «Дня и ночи»,
но дверь толкнешь – она поддастся:
нам повезет, и застрекочут
часы ожившего пространства.
И в хитроумном механизме,
где все рассчитано до йоты,
но только на пределе жизни
очнешься и узнаешь кто ты,
мы сядем за свободный столик,
часы пробьют, умолкнут речи ...
И все сначала: снег, и поле,
и я иду к тебе навстречу.
5
В полшепота шершавых мостовых,
в полглаза занавешенных кварталов,
покуда тьма на стрелках часовых
натягивает сон, как одеяло,
пройти по зимним лужам, босиком, –
довольно странно и немного дерзко,
когда вода шипучим пузырьком
касается затурканного детства,
и буквы остановленных в нем птиц
в слова соединяются и фразы,
сбежавшие из кафельных больниц,
где трижды в сутки промывают разум.
Так близок поезд – где купить билет,
мороженое, танцы в лунном свете?
Смешное сердце бьется о паркет
и вешаться готово в туалете,
как будто дырку сделал контролер,
и каждый вдох оплакан и оплачен,
но пациент скорее жив, чем мертв,
пусть это ничего уже не значит,
когда ботинки брошены под шкаф,
а вместе с ними правила и лица,
и мостовая впитывает шаг,
и музыка пронзительная длится.
* * *
И человек становится листом,
сухой травою в инее густом,
улыбкой мягкой, спрятанной под шарфом,
и станет всем, что выбрало его:
летящей галкой, елкою кривой,
Марией, у окна сидящей Марфой.
И все отдаст – он выбирает сам,
кому: окну синичьему, вещам,
настенным теням, смерти сокровенной,
в которой нет ни дыма, ни огня,
а только заснеженная стерня,
прижатая к замерзшему колену.
Лазарь
Надежно обвивают пелены,
дышать в них трудно – это ли дыханье
прошло сквозь грудь и вышло со спины,
не повреждая погребальной ткани,
и громкий ветер вновь обрел свой дом
под ребрами Того, кто есть и будет?
Мне ветер протрубил, что смерти нет,
но снилось ясно: я болел и умер,
соседский пригодился табурет,
чтоб два – под гроб – их получилось в сумме,
за окнами лил дождь во сне моем,
и Марфа с кухни приносила студень.
Но по ночам я мерз в гробу один,
на третий день приехала Мария
и вещи раздавала на помин
в какой-то непонятной эйфории,
и похороны задержались по
финансовым причинам и бумажным.
На день четвертый стало мне смешно,
хотелось есть, чесался подбородок,
а также – встать и выглянуть в окно,
с злорадным любопытством нищеброда,
на братскую друг к другу нелюбовь
и на отшибе дом пятиэтажный.
Но кто-то гаркнул в ухо: выйди вон!!
И я вскочил, как в щель меж поездами –
Господь, каким ужасным был мой сон!
Сестрицы обнимают со слезами,
я перемерз, и голоден, и жалок,
но жив среди оливковых садов,
миндальных рощ, и виноградных склонов,
какое счастье в дом войти к себе
и позабыть про город задымленный,
где воркованье адских голубей
в мозгу моем настойчиво звучало,
перемежаясь клацаньем часов.
Я видел ад, я адский говор слышал,
пока не пробудился в полутьме,
оставленный смердеть в холодной нише, –
я был как брат разгулу и чуме,
и сестры относились хуже мачех
ко мне, то насмехаясь, то грубя,
всяк норовил толкнуть и одурачить,
и, Господи, я умер без Тебя.
* * *
Под шум соседской циркулярки,
Возне и стуку вопреки,
Смотреть, как шмель большой и жаркий
Взлетел с невидимой руки.
Мечтать о заморозках ранних,
Когда прихватится вода,
И разноцветное страданье
Перегорит под холода.
С природой спор у нас от века.
Подует в щель, и между звёзд
Мы замечаем человека,
Идущего среди берёз:
Смахнёт слезу и растворится
На бесконечном сквозняке.
А на ветру кружатся лица
И прижимаются к щеке.
* * *
Белый ангел поле перешёл
И растаял, обернувшись влево.
Бабушка учила: крест тяжёл,
Потому что в нём земля и небо.
Потому живётся наразрыв.
Ты налево, а земля направо,
Где бредут кочевья и костры
Сквозь твои нехоженые травы.
Ночью небо щурит кругляки
В густо населённое бездонье,
И, поймав движение руки,
Хлеб берёт с протянутой ладони.
Машешь рукавами в небеси,
За кусты цепляются штанины ...
В наших палестинах моросит,
И цветы растут из крестовины.
* * *
Нам сделали прививку временем –
Мы пережили и пошли
На Божий свет из Божьей темени,
В плащах из неба и земли.
Мы шли над всем, мерцали факелы,
И ветер, моросью клубясь,
Гудел в лицо трубой архангела
И вслед бросал густую грязь.
Молчали все, никто не спрашивал.
Кончались суша и вода,
И падал снег дыханья нашего
На золотые города.
Зажглись костры за перелесками,
А снег кружился добела,
Сплетаясь огненными всплесками
Вокруг Господнего чела.
* * *
Мой человек идёт под снегом.
Ворот поднят, белы ресницы.
Свет синицы щекочет небо,
Просит к ней по снегам спуститься.
Путь неближний, глаза закрыты.
Мой человек по-другому зрячий.
Дикий мёд, пожевать акриды,
Мять песок, босиком, горячий.
Снег идёт, а в пустыне ветер.
Шерсть верблюжья, горят лохмотья.
Так нежны при синичьем свете,
Тени сквозь тишину проходят,
Где молчат, предваряя речи,
Снег и время, песок и пламя.
Мой человек идёт навстречу
Ветру с белыми куполами.
* * *
Шиповника побеги, и трава,
И лепестки неведомых дорожек.
Когда кресты рубили на дрова,
Здесь было так, века – и будет то же.
И выйдут из невиданных зверей
Вполне цивилизованные люди.
Вот бабочка – о чём расскажешь ей?
Она вспорхнёт и про тебя забудет.
И ты забудь. Пускай летит она,
Ни буквы, ни звезды не понимая,
Одна за всё на свете прощена,
Прекрасная
и жуткая
такая.
* * *
Уплывает серебряный берег.
Вдалеке перезвоны слышны
И в церквах опалённых империй
Замирающий гул вышины.
Будешь веткой качаться всю зиму,
Вспоминать очарованный дым,
Где над крышами старец Зосима
Проходил по волнам золотым;
И смотреть на людей близоруко,
Как метель пролетает сквозь них,
Помутнев от неясного звука,
Из которого сумрак возник.
* * *
Ведьмы над городом. Сердце сквозит,
Рана сырая остыла.
Бродит по улицам после восьми,
Бьёт кулаком в колотило.
– Что сторожишь? Или, может – кого?
– Ветер я, сумрачный ветер.
С первой вернулся войны мировой,
Был на второй и на третьей.
Вот обхожу я дворы и дома:
Есть ли живые покуда?
Смотрит в меня обнажённая тьма
Взглядом безбожного чуда.
Смотрят собаки из лютой тоски,
И мертвецы смотрят косо.
Кровь оторвётся с железной доски,
И загрохочут колёса.
Ржавчиной сыплют и души везут,
Ночь рассекая, составы.
Хочешь, тебе подарю я слезу
Бывшей, как солнце, державы?
Ведьмы когда перейдут за порог,
Дай наглотаться им вволю.
Будешь как я, если милует Бог,
Жать умертвлённое поле.
* * *
Мы выдохнули снег в лицо зиме.
Мы выдохлись.
И где-то за оградой
Лиловый колокольчик прозвенел
Из глубины затерянного сада.
Куда наш путь? – на все четыре мглы
Сенат зимы накладывает вето.
...И снова звук на кончике иглы
Отчаянно качается от ветра.
Но в нём, лиловом, столько сплетено,
И так дрожит растерянное веко,
Что в сумерках неспящее окно
Покажется важнее человека.
* * *
Прозрачно и неуловимо
Над шумной рекою людей
Проносят челнок Лоэнгрина
Серебряных семь лебедей.
Куда он плывёт издалёка
В тоске или в радости сам?
Пронзит человеческий клёкот,
В пути догорая, слеза
И падает звонко на рельсы
Среди корпусов заводских,
Где ждёт сумасшедшая Эльза
В пустой пропускной сторожих:
Сердито посмотрит на двери,
Ладонями стиснет живот,
И бьёт очарованный берег
Ребром запылившихся бот.
* * *
Раскрыть стихотворение и взять
Живой воды на утро и на вечер,
На долгую дождливую тетрадь,
На светлую намоленную встречу.
Пусть время жжёт безгрешную листву,
И всхлип её растерянный и гулкий
Покорно примыкает к большинству
О прожитом жалеющих в проулке.
Пусть вместо звёзд окажется дисплей,
Усталостью разбитый на осколки,
И тянутся за ними из полей
Размытые дороги и просёлки,
Последней стаей мчатся в небеса,
Травой, щебёнкой, прахом посыпая,
И падает горящая слеза,
Над сумраком дотёкшая до края.
|
