Произведения

Я представил, что Россия, как гармонь со мной взята,
я услышал сквозь мехов свистящий вздох,
как бегут по-на две стороны Уральского хребта
запыхавшиеся пальцы поездов.

Давит-давит-давит-давит на басы свои Сибирь,
и, по кнопочкам до струйки нисходя,
там, за Псковом дарит-дарит откровения сивилл,
голося в тумане, родина дождя.

Ты, одна шестая суши, расскажи, о чем звучишь?
То ли милостыню просишь, то ль сама
тем, что лезешь Богу в уши, ты частям остатним, ишь,
чудо-музыку вливаешь задарма?

«Дыр, бул, щил» — совсем не заумь, а гармонь блажная та
в дырах, бульках, щелях — раны таковы.
Можно сжать ее без звука до Уральского хребта
и разжать ее без звука — до Москвы.

Кто гармонь к себе притиснул? «Дырбулщилит» у лощин?
Что сложить не могут рваные меха?
«ПростоДЫР…», потом — «БУЛатом…», а в концовке — «улеЩИЛ».
Ах, не кровушкой ли пахнет от стиха?

Половина той гармони уползает на восход,
половина уползает на закат.
Разорвали ее, дьяволы! Сижу, зажавши рот.
То ли зубы, то ли клавиши летят.

За то, что мать кричит во сне,
спасибо, говорю
родной стране и той стране
голимый крик дарю.

Не оголтелую молву —
свой крик узнай, страна,
как ты не только наяву,
но и во снах страшна.

Как лужи крови горячи
и едок дым с волын,
так ты, страна моя, кричи,
но — голосом своим.

Страна-ловушка. Просвистит
в тумане самолет…
Но мать во сне своем не спит —
услышал бы пилот.

Я тяжело вперяю взгляд
в густеющую стынь
страны, где каждый третий — кат,
а стольный град — Катынь.

Мать перебарывает сон,
мать караулит крик,
чтобы, в нее прокравшись, он
в сон сына не проник.

Стерег я матушкины сны
до третьих петухов,
но как изгнать мне крик страны
из матушкиных снов?
Неужто снова адмирал
пройдет по суше, чтоб
перевернуть плечом Урал —
страны хрустальный гроб?

…А если — яблони сажать?..
О, не мешайте мне!
Я так хочу увидеть мать
с улыбкою во сне.

Въезжаю в Россию.
Железным решительным шипром
встречного товарняка
башку освежаю.
В Россию въезжаю! Не дрожью озябшего шифра.
Наверняка.

Влезаю
в ее рукава речные,
подставленный посох Останкинской башни
отринувши — не опереться!
Въезжаю! Въезжаю!
Как колется мех из сосны и гречихи!
А слева, под мехом, скворечник —
кармашек для сердца.

Велик мне тулупчик.
Ведь я не Пугач, у которого —
наденет —
и треснет по швам!
Но с женщиной беглой
нам было бы в нем даже здорово.
А вам?

А может быть, вы
не въезжали в Россию?
И не выезжали?
Ведь Родина — выезд
(в запой, в монастырь или в ссылку),
такой,
чтобы вздрогнуть, как длинный состав,
и — в родимые дали!
И там прочитать
на щербатой заборной скрижали:
«России ум —
консилиум», —
ну как,
вы другое, наверно, читали?

Въезжаю в Россию.
Из той же России в Россию въезжаю.
И рельсы синеют, как жилы,
и поезд, как пульс,
все частит, и частит, и частит.
И шариком ртутным
жаворонок над урожаем
подмышкою поля
то схлынет, то резко взлетит!

Въезжаю в Россию.
Я скоро ее обнаружу.
Но страх пробирает:
а ежели въезд мой шальной
чужие пространства
вдруг вывернут мехом наружу,
и вновь я поеду,
да только к России спиной?

У Шукшина — ступни Христа:
добыча для гвоздей.
Глазами ржавыми глядят
они из досок смуты.

И все ж сподножней по земле
ступать, как по воде…
Вот почему России он
запомнился разутым.

В России живут лириканы —
лирические великаны.
А где-нибудь в Тюильри
колибри порхают — лири.

И долго со мной пререкался
ужасно бодливый Бодлер,
что он основал лириканство
и, стало быть, он — Лиривер.

Но так я сказал Лириверу
(и не был ответ мой запутан):
— Ты лучше свою лири-веру
в наперстки разлей лирипутам!

Россия — до края стакан.
И выпьет его лирикан.

Словно набрякший от пыли ковер,
вынеси душу в пустынный простор.
У мирозданья на самом краю
вытряси, вытряси душу свою!
И ничего не имей за душой,
чтобы простор не свистел пустотой.

Как я лицом неотвязно лепил
лик твой промчавшийся, что полюбил!
Но подсказало вхождение в роль:
боль никогда не почувствует боль.
Плачут проспекты, что ты перешла
так беспросветно в мои зеркала.
В тех зеркалах, а не в лужах, лежит
пьющий лосьоны багряный мужик.
В боли единой мы — и потому,
батя, прости меня, не подыму!

Как я кричал: «Идиоты!» — и вот
больше не вижу их. Сам — идиот.
Больше не слышит пророческих слов,
сам отхлебнувший из кубка богов.

Сколько же надо душе позабыть,
как опустеть, чтобы вновь полюбить?!
Вынесу душу в завьюженный двор,
тяжкой души раскатаю ковер,
и — улетайте, как пыль в высоту,
каждый по праву в свою пустоту —
взор идиота, пророка язык,
рожа пьянчужки, возлюбленной лик!

Эта дорога страшится в будущее шагнуть.
Вся улеглась до пылинки. Оледенела до лужицы.
Что же тебя ужасает, путь в крематорий, путь,
где человецы мира волосы рвали от ужаса?!

Волосы всех народов здесь в колтуны сплелись.
Сколько их, светлых, темных и на лету седеющих,
падало на дорогу! — было такое где еще? —
и на одном — тончайшем — мир, как всегда, повис.

Что там вдали, дорога? Воздух каких остуд?
Ты ли остановилась, по черепам ступавшая?
Как на дитя родное, смотришь в еще не ставшее,
и у тебя, дорога, волосы дыбом встают!

Крылья познанья свои растопырь, нетопырь:
так же сохранны ли клады и коды природы?
Землю покроют леса? Или — мутные воды?
— Пыль, — отвечает рассерженно, — пыль, только книжная пыль!..

Взвесь-ка дорожную усыпь да рудную взвесь,
тоцкую мгу, сквозь какую солдатушек гнал маршал Жуков, —
что перетянет?
— Благая, конечно же, весть.
— Пылью она, книжной пылью осядет без звука!

Глянь: копошатся, в пыли изнемогшие той,
ею питаются и на понюх миллионов
пыльный послед оставляют Вольтер и Толстой,
Гёте, Сервантес и Солж, и примкнувший к той группе Лимонов.

«Кисточкой» их насадить на крючок поспеши,
дабы увериться: не удостоят вовеки
выползков этих поклевкою даже ерши…
Тошно мне, зряшно мне, душно, как в библиотеке!..

…Пекла страшась нетопырьих разросшихся крыл,
маленькой тени ищу я несметного Бога.
Отче, прости тех, кто так на Земле напылил,
ну а меня не прощай — напылил я немного.