Произведения

Тихо лето оседает в ранний вечер.
Целый час ещё до сумерек вчерашних.
Расцветают неразборчивые речи
Насекомых дребезжащих и звенящих.
Влажность сброшена с небес, как покрывало.
Там открылся бесконечный строгий воздух.
И как будто бы и лета не бывало,
Только любопытство в низких звёздах.
Строит медленно ходы в пространстве космос,
Размышляя то о вечном, то о разном.
Навести еще немного резче фокус –
И увидеть можно одинокий разум.

Последний час,
Который отдан солнцу.
Оно уже не проникает вглубь,
Оно на верхних этажах, на кронах,
Само, как плоскость, -
Светлый плоский диск.
Объём огня потерян до заката.
Потерян так, как будто бы сто лет
До потрясенья солнцем,
До возврата
Мазка – в явленье, а штриха – в предмет.
Объёмы сумерек, объёмы ожиданья...
И расплылось в раздумьях мирозданье,
И не найти связующую нить.
И ядовито потемнели шторы,
Чтоб сразу за вопросом: "Час который?"
Незыблемое в зыбкое сманить.

Вечер заполнил комнату доверху.
Будто открыли шлюз,
Дав свободу фиолетовому воздуху
С вкраплениями русаловидных муз.
Выхватываются пламенем из невесомости
Ручки кресел и мимика стен.
И даже радуешься, что нет совести
У ночных аварийных смен.

Горбунья гуляла по парку,
По тихим аллеям сырым.
- Как славно сегодня, не жарко! -
Сказала, как мы говорим.
Но голос – особенный, певчий,
Таких не бывает у нас.
Не речь, а сияние речи –
Возник, озарил и угас.
А леса клавиатура
Звенела под эхо-педаль.
И шла её бабка хмуро,
И молча сверлила даль.
На волосы русой горбуньи
Листву роняли дубы,
И знали лесные колдуньи
Значенье её судьбы:
Однажды, свернувши к лесу,
От горной тропы левей,
Она превратится в принцессу
Семи голубых кровей.

Прохлада к вечеру – как охлажденье.
Мир возвращён делам первоначальным.
В себя приходят медленно растенья,
Покачиваясь в такт воспоминаньям.
От слишком концентрированной дозы
Тумана, начинающего таять,
Не может вспомнить, где должны быть звёзды,
Сырых небес рассеянная память.
Зачем-то прожит этот день, зачем-то
Остались волны мутного, живого.
Здесь кто-то был и усугубил лето,
И на прощание расплавил слово.
Упала тень от ветки на ступени.
По ним с утра вбегали только сутки.
И кто-то ожил, обхватил колени,
И слушал уплывающие звуки.
Преодолев накопленную вялость,
Поднялся ветер и разнёс их в клочья.
От августа до сентября осталась
Часть вечера и капля ночи...

Ветер прошёлся по комнате
Твоими шагами.
Ветер – известный оборотень.
Вечно шутит над нами.

Рука не закончила буквы,
Выпорхнула налегке,
А он не заметил будто,
Как зло изменили строке.

Нет никого. Опять я
Свободна, как миг назад,
И брошен в пальцев объятья
Пера бесстыдный азарт.

Тень сбежала по ступеням в виде струек.
Кто-то вздохнул, и солнце пошло к ущербу.
Облако заколыхалось в пасти сумерек
Куском застрявшего неба.
Вскрикнула в дальней точке птица,
Замахала крыльями резче.
Следуя дуновенью интуиции,
Воздух поплыл по скитаньям речи.
Голос бродил вокруг да около.
Становилось темнее и глубже.
Птица дотронулась до облака
И осыпалась тут же.

Уже прояснилось подножье горы.
Всё выше ползёт туман.
На вершине клубятся облачные пары,
Как действующий вулкан.
Гора вернулась издалека,
Можно сказать – с небес,
И эти последние облака
Снимают её стартовый стресс.
Какая всё-таки здесь благодать!
Сиди, не разгибая спины,
И расписывай, как церковь, свою тетрадь
Строчками всевозможной длины.
Нет-нет и взгрустнётся всё же о том,
Что муж твой – не горный дух,
И ждёт тебя типовой твой дом
С мусорником для мух.
А тёмный воздух касается крон
Или твоей головы.
К горе подступают со всех сторон
Сумерки, точно волхвы.
И ты сидишь, закусив губу,
И сил шевельнуться нет,
Будто решит и твою судьбу
Их чернокнижный совет.

Вечер с вершин облаков осторожно спускался,
И размывал их в туманы-приметы-знаменья.
Кто-то в замочную скважину Змия-пространства
Глянул ко мне сквозь своё нелинейное время.
И отделилась от сумерек боль, оживая.
И побледнел циферблат, как луны той гипсовый слепок.
В памяти скрипнули-взвизгнули рельсы трамвая,
И расплескалась звезда,
ослепив их метал напоследок.

Она будит меня, шепчет.
Я за нею пишу, засыпаю.
А по комнате бродит вечность
Неприкаянная, слепая.
Так и бродят они вместе,
Их приход не дано разгадать мне.
И подносит она месяц
К побелевшей моей тетради.
Разобрать пытается почерк.
Хлещет ветер наотмашь ветками.
Снова шепчет. Чего она хочет?
Я пишу с закрытыми веками.
Сон – как будто в сознанье провалы
С пробуждения краткой ремиссией.
Видно, что-то не досказала
Перед тем, как покинуть мир сей…

Ко всему привыкаешь –
к стуку ходиков на стене
(Ходят, ходят без устали… Не часы – часовые.),
К дребезжанью зеркал по ночам
И штормам на луне,
К самолётам, чей гул сиротливый
Прерывается вздохами ветра. Жаль ему там
Металлических птиц-одиночек
С мышленьем пилотов,
И душой стюардесс,
И снами почти что бесплотных
Пассажиров, парящих в воздушностях ям.
Млечной тканью замедленных масс
Атмосферный поток
Вяжет лунными нитками время,
Что ходит по кругу.
В циферблате оно отбывает свой срок.
Ко всему привыкаешь…
А бессонница мерно орудует
Гипнотической тягой луны и воды,
Омывающей зеркало
С внутренней – северной – части.
Отражения спящих там дышат на льды
Анти-времени, скованном в анти-пространстве.
И пишу о земле – той, обратной, её стороне,
Где блуждают сгоревшие звёзды.
Все бессонницы тянутся к ней,
Все вопросы.
Их встречает молчанье снегов –
Белых подушек,
Под которыми выводки снов –
Кораблей потонувших –
Бредят, что
Их поднимут со дна
Зазеркалий,
Снаряжая сполна
В явь печалей.

Выброшена,
Словно раковина на берег.
Слух болеет воспаленьем мембран,
Иcпытывающих перегрузку от истерик,
Которые устраивает во мне океан.
Это музыка,
Тщательно забытая каждым,
Кто блуждает по берегу
В поисках выброшенных глубин.
Но потерявшему память
Что толку, что мы расскажем,
Как он связан с собою?
Он снова вернется один
Из истории
С неводом умерших версий,
Где уполз океан сквозь сетчатку отверстий,
Будто образ,
Покинувший полотно сонатин.

Последний вечер. В сиреневый свет
Нарядилась моя гора.
Со склонов мне машут все, кто воспет.
- Прощайте,- шепчу,- пора!
На вершине торжественно зажигается Марс
В их, разумеется, честь.
А меня можно выдумать тысячу раз
И как угодно прочесть.