Произведения

Ветром подхвачено резкое «брось».
Время оставит следы, уходя.
Пеструю спину пробили насквозь
Острые гвозди косого дождя.

Рваться из кожи вон в мертвой петле,
Раны небес на лету бередя,
Разве он может? Прибили к земле
Острые гвозди косого дождя.

Можно часами валять дурака,
Брюхо купая в дорожной пыли,
Влагу вдыхать, но нельзя размокать,
Став неотъемлемой частью земли.

Шла осень бесшумно, касаясь едва.
И небо дождем проливалось на крыши.
– Послушайте. Слышите, мерзнут слова?
Но было тепло, и никто не услышал.

Дождь сильно хромал, отставая на шаг.
И солнце слепило, как пламенный идол.
– Смотрите. Вы видите, гаснет душа?
Но было светло, и никто не увидел.

Старела листва, бурой ржавчины йод
Сочился из пор, и качал ее ветер.
– Вам больно? Вы плачете? Это пройдет...
Но люди прошли, и никто не ответил.

Кричу до спасительных нот хрипоты.
Не греет под курткой нательная осень.
У сломанных листьев желтеют хребты,
Как чьи-то надежды разбитые оземь.

Наружу к распахнутым скверам, не сметь!
В бетонных карманах сквозные заохали.
Цепная собака по имени Смерть
Бездомные души глодает за окнами.

Внутри, у плиты спит заботливый день.
Горчит свет горчичный заваренный в лужах.
Сквозь стены не слышно собак и людей,
Но именно это толкает наружу.

Ржавый обломок солнца
рамы в тиски зажали.
Скоро мой крик вернется,
пойманный этажами.
Спины дверей, окурки,
чьи-то шаги в прихожей.
Ссадины штукатурки
я ощущаю кожей.
Падает время в яму.
Согнутых спичек уголь.
С грацией Влада Ямы
кот помечает угол.

Спрятал жалость за пазуху Бог,
У карманника вырвав удачу.
Волчье время срывает замок,
Опираясь на верность щенячью.

Лягут звуки в седой переплёт
Нотных истин пропетых, пропитых.
Гитарист болью струны зальёт,
Ослеплённый глазами софитов.

Ночь, в которой рождается боль,
Разливаю, лакаю, иначу.
Можешь выть над разбитой судьбой,
Но оставь слабым верность щенячью.

Спроси Его. Бог устало заварит "липтон"
и в чайное небо сощурясь посмотрит строго.
Когда из окна высотки идешь без лифта
не верится, что ступенек безумно много.

Не думаешь, что есть Бог или боль снаружи
и кажется, как внутри там болеть не может.
А ты был ребенком который находит лужи.
С веснушками на обветренной, бледной коже.

Злой дядюшка Фрейд улыбается, ждет ответа.
Он тутошний и по-русски зовется совесть.
А ты был ребенком в котором рождалось лето
и каждой крылатой буквой летела повесть.

Когда сделав шаг сорвешься в ладони грунта
и будешь ловить губами соленый ветер,
спроси Его сколько стоит одна минута
потерянной жизни. Спроси Его, Он ответит.

Я смотрю на тебя, воздух душен и сжат.
Я себя призываю: «не пялься».
Собираю в кулак, пусть они не дрожат,
Не дрожат, не дрожат мои пальцы.

А земля, под ногами тихая,
Тикает, тикает, тикает.

Я сама не своя, отойди, отвернись,
Кто толкнул меня резко и грубо.
И я падаю, падаю, падаю вниз,
Натыкаясь губами на губы.

А земля, в лунном свете синяя,
Поднимает руками сильными.

Я куда-то несусь, бьется бешено пульс,
Бьется сердце с надеждой и горечью.
Даже если сбегу, от любви не спасусь,
Мне не справиться с этим чудовищем.

... А земля, по которой бегала,
Белая, белая, белая.

Позвонки злой озноб нанизывал,
и стекло по рукам текло.
С пальцев тоненьких ветер слизывал
замороженное тепло.

Я петляла, словами грузными
размыкая сугробы губ.
И смотрела глазами грустными
свысока ледяная глубь.

Распахивай шубу оконного шепота.
Не надо рыдать в переломанный снег.
Раскроются жабры трамвайного ворота
И выскользнет рыбий, промасленный мех.

Развязывай сказ языками околицы.
Раскладывай пазлы ветвистой тропы,
Наружу лицом, если ветер отколется,
Пусть падает, падает в тыльную пыль.

Завернувшись в махровые сумерки, входит январь.
И в его бороде утопают сухие деревья.
Оперенье теряя, убогая дремлет  деревня,
Продолжая высиживать мутный древесный янтарь.

Продолжая клевать неокрепшие стебли тепла,
Что с трудом прорастают сквозь белое, липкое пасмо.
Поле прячет затылок, неровно окрашенный басмой.
День растет, прорывая небесный, залатанный плат.

День врастает папирусной кожей в ребристую сталь
Ледяного стекла, распадаясь на гранулы света.
Деревенская голь постепенно спускается с веток
И уходит на курьих ногах в прошлогоднюю старь.

Не жалею, любимых не жаль.
Сука-жалость рожает убогих.
Сухо всхлипнет брюзжащий февраль
И скрижаль бросит крошкой под ноги.

И алмазом к горячим глазам
Поднесу, и насупится зрячий
Синий купол, открытый азам,
Приютивший причудливых кукол.

И увижу сквозь времени соль
Черный уголь запекшейся боли
И живой, алый парус Ассоль,
Что еще не доплыл до любови.

Я тебе расстелю на постели затертые рифмы.
Опустели мои закрома и карманы пусты.
Разве это мешает увидеть кораллы и рифы
И песок манной кашей во сне, там где плещешься ты.
Не мешает морского ежа, как большой ртутный шарик,
К теплой коже прижать сильно-сильно, чтоб он не дрожал.
А потом тихо дуть на беду, на термометра жало.
Липким потом пижаму марать, утопая в бреду.

Сломанный вечер забыли в бетонной коробке.
Стены не лечат, стены сменили профиль.
Вычерпать нечем ночь, секунды крадутся робко.
Рамой оконной пойман кленовый профиль.

Сны не стареют, пятнами лиц похожи.
Тянутся вереницей бусинок из кармана.
Трогать не смей, под ягодно-тонкой кожей
Смешана с кислым соком, сгустками стынет манна.

Ночь замурована в синем вагоне.
Потом пропахший матрац.
Теплая водка, ладони в агонии.
Душно, ползком мимо трасс.

Ком, синий ком в узком горле туннеля.
Голая, скользкая тьма.
Ма, я вернусь накануне апреля,
Весны сопрели в домах.

Сны раскаленные толстые лапы
Ставят на грудь, языком
Лижут ума ледяные палаты.
Катится, катится ком.

Время обтерло пот ледяной со лба.
Плавится небо, красный роняя свет.
Щупает спину рыхлый бетон столба,
Он ощущает - времени больше нет.

Время сползло на грязный, сырой газон.
Лапами роет землю дворовый пес.
Травы глотают едкий, густой озон.
Чьи-то ладони вертят земную ось.

Чья-то на шее жилка еще дрожит.
Слышится эхо гулкое голосов.
В брюхе пустых домов продолжает жить
Стук холостой сошедших с ума часов.

Как я вела своё лето по шумным дворам, подворотням.
Как я терялась в больших городах, поездах без билета.
Как созревал на губах поцелуй колдовской - приворотный.
Лето рыжело и дождь нерадивый корило за это.
Вечером пахло корицей топлёное небо, жгли листья.
Я и сейчас закрываю глаза, закрываю и вижу
Позднее лето в колени мне тычется мордочкой лисьей.
Я расскажу тебе всё, время спит, пододвинься поближе.

Город смотрит глазами дикими
Уходящего в небо табора.

На билбордах читали Диккенса,
Не вникая в рекламу Marlboro.
И прокуренный угол тамбура
Цвел кладбищенскими гвоздиками.

И не верится, что я там была.
Город смотрит глазами дикими.

Давит ночь, мне ее не поднять - так она тяжела.
Вглубь уходят слова от ненужной и глупой возни.
Вентилятор в борьбе с духотой истрепал два крыла.
Загорелась победа в натруженном сердце - возьми.

Лунный сок из разбитого неба течет по лицу.
Тьма впадает в Донец, виден городу кончик хвоста.
Опускается берег и края не видно концу.
И седеет песок бледно-серую грудь распластав.

Ничего тебе девка-гадалка не скажет хорошего.
У нее на губах, кислых слов, созревает смородина.
День в дырявой калоше заснул, уплывая от прошлого
И наткнулся на старый роддом - это родинка родины.

Черный кофе остался на дне, после выпитой горечи,
Опустевшего брюха горячей, фарфоровой дурочки.
- Если мы только стадо, - ты спросишь: - то реки и горы чьи?
А она улыбнется: "Есть тот, кто играет на дудочке".