Произведения

Вероника Павловна, редактор отдела прозы, устало откинулась на спинку стула, сдернула с носа очки и с ожесточением стала их протирать. «И зачем я только согласилась взять ее рукопись? – раздраженно бормотала она себе под нос. – Тоже мне – писательница! Что за слог! Растянутые описания, ненужные подробности, словесные штампы! А все моя проклятая мягкотелость! Ведь сколько раз твердила себе – не заниматься «творчеством» знакомых!».

Теплый свет лился из окон, бриллиантовыми искрами рассыпался на снегу, дразнил предвкушением счастья. Едва свернув в переулок, я видела три сияющих окна своей квартиры и ускоряла шаги - быстрей, быстрей, несмотря на тяжелый ранец за спиной, скользкий, нечищеный тротуар и ссору с подружками в школе. Вот двор и подъезд - не дожидаясь лифта, взбежать на четвертый этаж, немножко подтянуться, достать до звонка – дверь открывается, на пороге – хитро улыбающаяся мама («Танюшка, отгадай, кто пришел»), в животе урчит от ароматов, несущихся из кухни. Из гостиной доносятся  голоса.  Долой ботинки, ранец – в угол, полежит пока под вешалкой – и в гостиную. А-а-а, вот они, бабушка с дедушкой, сидят на диване, седые головы отвернули к окну, делают вид, что никого не ждут. Неуемная Наташка дергает бабушку за подол - они оборачиваются, на лицах – хорошо разыгранное удивление от неожиданного прихода старшей внучки, улыбка разукрашивает лучиками морщинок родные глаза.  Бабушка запускает руку в свою объемистую сумку и достает подарок – яркий пушистый свитерок домашней вязки. Я прижимаю его к себе, как котенка, зарываюсь лицом в мягкую ткань, сейчас будем обедать все вместе за большим столом. За окнами – темно и морозно, а здесь - золотится купол абажура, серебром отливают волосы бабушки и дедушки, сияет празднично накрытый стол, впереди – игры, мультики, чудесный вечер без домашних заданий. Перед сном папа или дед почитают что-нибудь интересное, ведь завтра не надо рано вставать! Россыпи счастья, бесценные дары детства, неиссякаемый родник любви!..

«Бриллиантовые искры, россыпи счастья, бесценные дары», - вздохнула Вероника Павловна. – Пишет, будто восторженная курсистка лет семнадцати!»
 Вероника Павловна славилась как редактор строгий и даже придирчивый. Сейчас ей хотелось немедленно схватить ручку и начать беспощадно черкать текст. «Выскажу ей все напрямую,  ?  думала она об авторе, вновь водружая очки на переносицу. – Если не согласится исправлять, пусть забирает свое творение!» – редакторша подняла глаза на настенные часы. – Она уже скоро должна подойти».
День клонился к вечеру, сотрудники разошлись, редакция опустела, лишь  утробное ворчание сервера нарушало тишину. Вероника Павловна встала, выключила верхний свет, оставив гореть лишь настольную лампу под зеленым абажуром у себя на рабочем столе. Подошла к окну и стала задумчиво смотреть на вечернюю улицу, мокнущую под московским мартовским дождиком. В полумраке на нее нахлынули воспоминания, будто поток, прорвавший плотину.
Вероника Павловна хорошо знала и самого автора  – Татьяну Долгову – и всю трагическую историю ее семьи.
С матерью Тани, Ольгой, она дружила с юности, с университетских времен, и искренно  ее любила – за чуткость и неподдельное душевное тепло. «Сколько в ней было внутреннего света, как щедро она дарила его окружающим! Мужу, дочкам, друзьям! Наташка на Олю была очень похожа – такой же внутренний огонь в ней горел, такая же жажда жизни! И красотка – вся в мать. Но главное – талант! У Тани, кстати, об этом неплохо написано», – Вероника Павловна вернулась к столу и вновь принялась за чтение:

Наташка никак не могла определиться со своим будущим. Золотистым бесенком она носилась по дому, пела, хохотала, увлекалась то игрой на гитаре, то художественным чтением, потом стала пропадать в школьном театральном кружке и вдруг классе в девятом заявила родителям, что будет актрисой. Папа усмехнулся, иронично подняв бровь, мама просто рассмеялась. «Приходите в школу к нам на представление», – обиженно сказала Наташа. Мама со своей подругой Вероникой пошли.

Вероника Павловна утвердительно кивнула сама себе. Она очень хорошо помнила тот вечер и школьную постановку.
В актовом зале школы погас свет, открылся плюшевый занавес. Учительница литературы, обожательница театра и руководитель школьного кружка, замахнулась на великое: по сцене, то и дело хватаясь за деревянные шпаги, расхаживали три мушкетера, и с ними – лихой гасконец Д’Артаньян,  школьный красавчик. Этот юный сердцеед был занят в основном тем, что подмигивал девчонкам в зале, флегматичный пухлый король, казалось, вот-вот заснет на сцене, долговязый кардинал Ришелье спотыкался о полы длинного женского красного платья, изображающего сутану, Констанция беспрерывно хихикала и глупо жеманилась. Постановка вышла плохонькая даже для школьного кружка. «Актеры» забывали слова, громко подсказывали друг другу, в зале переговаривались, выкрикивали шуточки. Хотелось встать и уйти.
Так продолжалось до тех пор, пока на авансцене не появилась тоненькая девочка с гривой  золотистых волос и, обведя зал дерзкими светлыми глазами, полнозвучным грудным голосом произнесла, обращаясь к красной «сутане»: «Мы с вами проиграли, ваше преосвященство, но клянусь – я исправлю эту ошибку!». Зал напрягся, смешки и выкрики с мест прекратились, и теперь все следили только за этой девочкой, за той драмой, которая по ее воле разыгрывалась на сцене. А когда она, заломив руки в темном углу сцены под занесенным над ней деревянным мечом, закричала: «Нет, я еще слишком молода, я не хочу умирать!», Ольга повернула к Веронике  взволнованное лицо и прошептала: «Может, у нее и впрямь есть способности?».

«Да, – размышляла Вероника Павловна, печальным взглядом провожая безостановочный бег секундной стрелки на стенных часах, – способности действительно были и, как показало время, немалые. Ее довольно рано заметили – еще в театральной школе-студии. Да и трудно было бы ее не заметить с такими данными. Вскоре ее стали приглашать в спектакли и уже к курсу четвертому заговорили о ней, как о восходящей звезде сцены. Не могу сказать, кто больше радовался Наташкиным успехам – она сама или ее родители! Они пробирались к ней на репетиции, садились в глубине темного зала и сидели тихонько, как школьники, сбежавшие с уроков. Старались не пропускать ни одного спектакля с ее участием! Таня пишет:

Сестра, несомненно, стала бы выдающейся актрисой, если бы не ее нелепая, злая гибель!

«Именно так, точнее не скажешь, –  тяжело вздохнула Вероника Павловна. – Не погибни Наташа так нелепо в самом начале своего пути, наверняка стала бы большой актрисой! Как могло это случиться? Кто накликал беду?». На протяжении прошедших пяти лет она бессчетно сама себе задавала эти вопросы, прекрасно понимая, что на них нет и не может быть ответа. «Как я любила их дом, шум, гам, гитарные перезвоны! – с горечью думала она. – Душой отогревалась. Пичужек их очаровательных обожала – Таньку, Наташку». Она вспомнила семейные вечера у Долговых, дружеские посиделки, откровенные разговоры обо всем на свете и окончательно расстроилась. На глаза навернулись слезы, дыхание перехватило.  «Если бы не Оля с Сережей, я, наверное, не перенесла бы смерти мужа. Сначала Вадик меня покинул… Ничем не болел, и вдруг!.. – печально качала головой Вероника Павловна, смахивая тыльной стороной ладони слезы со щек. – Потом эта катастрофа у Долговых… Ушли один за другим… Все рухнуло в одночасье… Сережа пережил дочку всего на год… А Оля – и полгода не протянула… ушла вслед за ним… Танюша за ней ухаживала, но горе оказалось сильней дочерней заботы. Какая чудесная была семья!».
Вероника Павловна промокнула платком мокрые глаза, взяла себя в руки и опять взглянула на стенные часы – до прихода Татьяны оставалось минут десять-пятнадцать. Редакторша еще раз машинально пролистала несколько страниц рукописи, и мысли ее приняли другой оборот. «А все-таки Танька – молодец, – думала теперь Вероника Павловна, – бережет память о родных. Бедная, осталась совсем одна!». Она оперлась щекой на руку, окончательно смягчилась и выдохнула с облегчением, как человек, сбросивший с плеч груз сомнений. «Поработаем над текстом вместе, исправим, а там, если получится хорошо, можно закинуть удочку главреду насчет публикации. Ведь это – и мой долг перед ними, любимыми, ушедшими навсегда».
Вдруг Вероника Павловна испуганно вздрогнула – кто-то неслышно подошел к ее столу. Она подняла глаза – это была Татьяна.
– Ой, Танечка, – улыбнулась гостье Вероника Павловна. – Вы… ты… рада тебя видеть. Вот, зачиталась твоим романом, не заметила, как ты вошла. Снимай пальто, садись. Предупреждаю, – тут Вероника Павловна допустила в голосе шуточную угрозу, – разговор предстоит непростой. У меня большая правка, так что будь готова. Что? Не боишься строгих редакторов? Молодец. Бери стул, давай смотреть.
Татьяна уселась, и Вероника Павловна открыла рукопись на первой странице.
– Танюша, – говорила она, – ты, бесспорно, молодец, но над текстом еще надо работать и работать! Многие места просто нудные, неоправданно затянутые, напичканные ненужными подробностями. Чувствуется неумение подать материал. Много искусственного украшательства, местами язык очень тяжелый, трудный для читателя. Ты должна быть готова к тому, что читать это будут люди посторонние, самые разные, ничего о вас не знающие. Вот здесь, например, подробное, до мелочей, описание домашней обстановки – для чего ты отводишь ему целые две страницы? А, например, вот это место:

Я еще в детстве выбрала свой путь и шла по нему, не сворачивая. Сколько я себя помню, я всегда мечтала о профессии художника – модельера. Еще в раннем детстве для своих кукол я придумывала платья необыкновенных фасонов, разыскивала для них по всему дому лоскутки и цветные нитки. Особенно я любила (и по сей день люблю) вязание. Когда ты можешь сама создать ткань нужной плотности, цвета, рисунка, это дает необыкновенный простор для творчества. Первые уроки преподала мне бабушка, и я очень быстро освоила эту технику.

– И дальше, Танечка, ты очень подробно описываешь различные способы вязания, кружевного плетения, свои особенные навыки, но для чего это? – говорила Вероника Павловна, по привычке беспрестанно теребя очки. – Это же не статья в профессиональном журнале, а художественный текст. Я понимаю, тебе дорог каждый штрих твоей жизни и жизни родных, но будет ли это интересно постороннему человеку, читателю? Думаю, описание технических деталей можно снять и продолжить вот отсюда:

С тех пор я вязала каждую свободную минуту – на школьных переменках, в транспорте, даже за семейным столом! Папа иногда смеялся и говорил: «Все плетешь и плетешь! Арахна ты моя!». Сперва я не понимала этого слова, потом прочла в энциклопедии и поначалу немного обиделась на папу: сюжет этой древнегреческой легенды показался мне очень грустным – несчастная ткачиха Арахна была превращена в паука, вечно ткущего свою сеть. Мне не очень нравились эти твари. Бегают быстро, бесшумно, паутина липкая, на даче вляпаешься в нее – неприятно. Но потом порылась во всяких справочниках, в учебниках, и решила, что папа как всегда прав, а его прозвище – несомненный комплимент. Создания странные, но необыкновенные, искуснейшие мастера, и сплетенная ими сеть – вещь совершенно удивительная, уникальная!»

 – Да-да, – Вероника Павловна одобрительно кивнула Тане, – я помню, папа действительно в шутку так тебя называл. Ты ведь научилась вязать лет в шесть, а то и раньше? Сначала какие-то нехитрые салфеточки, кукольные одежки, ну а потом уж наловчилась – со временем у тебя стали получаться необыкновенные вещи! Талант, что и говорить – несомненный талант! Пальчики тоненькие, спицами или крючком перебирают быстро-быстро, как… и, правда, как паучок – лапками! Умилительно было смотреть, – с ласковой улыбкой старинного друга семьи говорила Вероника Павловна. Но в глубине души она чувствовала, что никакого умиления не испытывает. Напротив, странный эпизод из тех далеких времен отчего-то теперь всплыл в ее памяти, как поплавок, отцепившийся от подводной коряги.
В тот день они с мужем в очередной раз пришли в гости к Долговым. Шестилетняя Татьянка стала показывать гостье маленькую, величиной с блюдечко салфеточку, связанную ею из цветных ниток. Для малышки было сделано в самом деле искусно, и Вероника искренне восхищалась, на все лады расхваливая юную мастерицу. Неожиданно дверь в комнату, где они устроились так уютно, так тихо и спокойно, распахнулась, и влетела, хохоча, топая крепкими ножками, тряся золотистыми кудрями, четырехлетняя Наташка. Бездетная Вероника не сдержалась, схватила ее в охапку, стала чмокать в розовые бархатистые щечки и восклицать: «Ну что за прелесть такая! Ну что за чудо!». И вдруг, чуть обернувшись, встретилась глазами со старшей – Таня смотрела исподлобья тяжелым, немигающим, недетским взглядом. «Обиделась!» – спохватилась и даже чуть испугалась Вероника. Она попыталась восстановить отношения с девочкой, спрашивала, кто ее научил так красиво вязать, уговаривала еще раз показать ей салфетку, но все было напрасно – ревнивица нахохлилась и не проронила больше ни слова.
Тогда Вероника не придала особого значения этому эпизоду – списала все на обычную детскую обидчивость. Но девочки подрастали, и Вероника раз за разом с недоумением замечала, как мрачнеет лицо Тани, если при ней начинают хвалить сестру. «Может быть, мне это просто мерещилось? Ведь она пишет о сестре с такой нежностью: «золотистый бесенок, сестренка, выдающаяся актриса»! – думала теперь Вероника Павловна, не глядя на Татьяну и рассеянно покусывая дужку очков. – Нет, не мерещилось! Я ведь даже как-то раз, на правах близкой подруги, хотела поговорить об этом с Олей, но не решилась! А потом, когда девочки выросли, между ними разыгралась настоящая драма. Вот… вот это место… как раз об этом», – и редакторша машинально постучала наконечником ручки по строчкам:

Юность разворачивала перед нами свое радужное полотно, дразнила неизведанным, сулила многое. Откуда же было двум самоуверенным, опьяненным победами девчонкам знать, что главная встреча в жизни суждена им одна – на двоих?

«Вот именно – встреча одна на двоих, – мелькало в голове у Вероники Павловны. – Андрей собирался жениться на Татьяне. Помню, Оля говорила мне: «Танька замуж выходит. Славный парень такой!». А славный парень возьми да и влюбись в младшую. И как влюбился-то! Насмерть! Танька – молодец, удар выдержала, лихо отплясывала на свадьбе сестры, но чего ей это стоило – один Бог ведает! Но замуж потом так и не вышла, хотя, я знаю точно, поклонниками не была обделена».

…Еще некоторое время мы с Андрюшей продолжали встречаться. Я видела, как он мечется, как пытается смягчить разрыв, но в мыслях у него – та, другая,  что тоже мучается чувством вины. Она несколько раз пыталась со мной поговорить, уверяла, что избегает свиданий, не отвечает на его телефонные звонки, гонит из гримерки, куда он прорывается после спектакля, демонстративно не замечает его около театрального подъезда. Я не дослушивала, обрывала разговор. Оставь, Наташа, не терзай себя понапрасну, сестренка, любовь все решила за нас.
Я сама отпустила его. Мы сидели на скамейке Чистых прудов, и я чувствовала, как вырастает между нами враждебная, ледяная стена молчания. Я сказала: «Уходи!». Слово было произнесено, Андрей взглянул на меня с благодарностью и явным облегчением, встал и  пошел прочь. «Оглянись», – про себя, в отчаянии последней, тоненькой, как паутинка, надежды, крикнула я. Но он не оглянулся. Мимо шествовали счастливые парочки, птицы веселились в ветвях, подернутых нежно-зеленым пухом, а я, проигравшая вчистую, сутулилась на бульварной скамье темным неживым пятном. Было так больно, как бывает только прекрасным майским днем, напоенным любовью и солнцем…
Свадьбу Андрея и Наташи праздновали осенью, золотой и плодоносной. Были родные и самые близкие друзья. Я нашла в себе силы присутствовать, поздравлять молодых, смеяться и танцевать. Помните сказку о русалочке, которая согласилась ради возлюбленного терпеть страшную боль при каждом шаге, как будто она идет по лезвию ножа? Вот такую боль испытывала и я, лихо отплясывая на свадьбе любимого человека. Со временем эта боль поутихнет, но вовсе – не пройдет, ее не залечат ни любовные интрижки, ни скоропалительное и недолгое замужество. Тоска по нему, единственному, время от времени будет просыпаться и ныть, как старая рана…

«Видно, до сих пор болит, – думала редакторша, пробегая глазами это горькое признание. Сейчас уж ей далеко за тридцать», – и она скосила глаза на Татьяну, все еще красивую, одетую как всегда с необыкновенной элегантностью, доступной только художественным, неординарным натурам.
– Это у тебя, Таня, хорошо написано. Не у каждого достанет смелости так написать о своем поражении – честно, ни у кого не ища сочувствия! Ну, давай смотреть дальше.
 И редакторша продолжала тыкать ручкой в исчерканные красными пометками страницы. Таня кое с чем мягко спорила, но, в общем, слушала с огромным вниманием и соглашалась почти с каждым замечанием.
 – Какой покладистый автор мне попался! – пошутила Вероника Павловна. – А то ведь многие воспринимают редактора, как злейшего врага – не понимает, мол, моего авторского стиля! Порой такой бой приходится выдержать, столько нервов истратить, скажу тебе, что домой прихожу совсем без сил, будто мешки грузила!
Таня тихо и скромно улыбалась. Время текло быстро, стрелка на часах приближалась к десяти, у Вероники Павловны начала ныть спина, у Татьяны от усталости явно рассеивалось внимание. Пора было заканчивать.
– Тань, работа тебе предстоит большая. Не торопись. И со всеми вопросами – пиши мне в личку или звони. Надо, чтобы книга о наших с тобой родных людях (она подчеркнула голосом это «наших с тобой», чтобы дать понять Татьяне, как она разделяет ее горе) получила бы своего читателя. В память о них, обо всех! Я права? – и Вероника взглянула в Танины темные серьезные глаза.
– Конечно, права, Вероничка, – Татьяна впервые за вечер так обратилась к ней, и у Вероники Павловны вновь защипало в носу. Этим именем, донесшимся из той, другой, навсегда утраченной жизни, называла ее Оля, и вслед за ней – обе сестрички Долговы. «Славная ты моя», – растрогано подумала Вероника и улыбнулась, продолжая задумчиво листать страницы, прежде, чем отдать рукопись автору. Какой-то вопрос, как заноза, сидел в ее голове, не давал покоя, тревожил с тех пор, как она прочла Танин роман. Еще пару минут Вероника Павловна помолчала и вдруг решилась.
– Тань, а все-таки как погибла Наташа? Ты пишешь об этом как-то… очень скупо:

В то подернутое дымкой летнее утро тело Наташи нашли в прибрежных камышах лесного озера. Отличная пловчиха, не впервой она отправилась купаться в глухую ночную пору. Она любила плавать под черным звездным небом, представлять себя русалкой, повелительницей непроглядных вод, одинокой и свободной. Но в тот роковой вечер коварное озеро взяло над ней верх. Очевидно, в холодном потоке у нее свело ногу, и она не смогла ни вернуться к спасительному суденышку, ни позвать на помощь. Никто из домашних не видел, как она выскользнула из дома, никого не случилось на берегу в эту немую полночь.

Пробежав глазами эти строки, редакторша невольно поморщилась. «Русалка, немая полночь, коварное озеро» – опять дешевые штампы! Никуда не годится», – подумала она, машинально подчеркнула эти слова, а вслух сказала:
– Я понимаю, тебе, родной сестре, тяжело писать о подробностях. Но сейчас я спрашиваю тебя, не как автора, а как друга, я для себя хочу понять, как произошла эта катастрофа? Ведь было расследование, нас еще тогда всех опросили…
Тут Вероника Павловна взглянула Тане в лицо и вдруг испугалась – как в тот вечер, когда шестилетняя девчушка показывала ей свое вязаное изделие. Сейчас Татьяна смотрела в глаза Веронике тем же тяжелым, мрачным взглядом, и Вероника кожей почуяла, что вопрос задавать не следовало.
– Она, – глухо и медленно выговорила Татьяна, – видно, выпила лишнего на папином дне рождения, вот ее на подвиги и потянуло. Переоценила себя, свои силы. Заплыла в опасное место, туда, где со дна бьют ключи, ногу-то у нее и свело. Да к тому же на ней была такая тоненькая кружевная сорочка, она не удосужилась ее снять. Зацепилась ею за корягу. Ну и захлебнулась.
Все это Вероника Павловна знала и так – от соседей, обнаруживших тело Наташи, от следователя, который приезжал на место происшествия. Сейчас ее поразили не эти детали, а тон Татьяны – в нем Веронике почудилась отстраненность и даже легкое пренебрежение.   Вероника Павловна расстроилась.  «Может быть, мне все только кажется, – беспокоилась она, испытывая что-то похожее на угрызения совести. – И зачем я спросила? Кто меня за язык тянул? Что нового она мне скажет? Да и кому сейчас, спустя годы, это нужно?».
– Танечка, – заюлила она, стараясь снять неожиданно возникшее напряжение, – автор ты, конечно, неопытный, но работу сделала большую. Молодец. Посмотри внимательно мои замечания, внеси правку, и будем готовить рукопись к печати. Но тут последнее слово – за главным редактором, так что обещать ничего заранее не буду. Ты, надеюсь, понимаешь.
– Конечно, понимаю, Вероничка, – отвечала Татьяна совсем другим – мягким и любезным тоном. – Получится – хорошо, не получится – спасибо, что прочли.
Она положила папку в сумку и достала оттуда небольшой сверток.
– Это – вам. Еще раз большущее спасибо.
Вероника Павловна развернула пакет, и что-то шелковистое, таинственно поблескивающее серебристыми нитями заструилось по ее рукам. Это был искусно связанный палантин, нежный, невесомый, источающий тонкий, почти неуловимый аромат.
– Танюша, – Вероника Павловна от восхищения даже дыхание затаила, – просто… нет слов. Какая же ты мастерица! Вот уж спасибо, так спасибо! Удивительная вещь, – она набросила на плечи накидку и гордо выпрямилась. – Красота! Как бы мама и папа тобой гордились! – грустно проговорила она.
Татьяна так же печально вздохнула в ответ, тихо улыбнулась, накинула пальто и ушла.
Вероника осталась в редакции одна. Надо было собираться домой, но она отчего-то медлила – никак не отпускала неясная тревога, связанная с Таниным текстом.  Она невольно стала перебирать в памяти события того страшного, пятилетней давности, утра.

В день рождения Сергея, на даче у Долговых собралось множество гостей. Было так шумно и весело, что даже Вероника забыла на время о своем печальном вдовстве и радовалась от души. Как красивы были хозяева! Дочери, желая доставить удовольствие отцу, оделись с особым тщанием: на Наташе было яркое шелковое, летящее на ветру платье, а на Тане что-то совершенно необычное, несимметричное, с бахромой, и на голых плечах – белая, невесомая, кружевной вязки, накидка.
На большой застекленной террасе накрыли столы, тосты и веселье лились рекой. Ольга с дочерьми наколдовали, напекли, нажарили. Насытясь и взбодрив себя добрыми напитками, гости затеяли петь. Затянули старинную, раздольную казачью песню. «Ой, то не вечер, то не ве-е-че-ер»,  слегка нестройно, но старательно вторили друзья слаженному дуэту хозяев. И вдруг, заглушив голоса поющих, как порыв ветра заглушает шелест травы, над их разноголосым хором понесся сильный, грудной голос. Все притихли, лишь отец тихонько вел басы, оттеняя пение Натальи. И открылась мысленному взору раздольная древняя степь, окутанная серым предрассветным туманом, и мрачным, неосознанным пока еще пророчеством, прозвучали последние слова баллады:
Ох, пропадет, он говорил,
Да твоя буйна голова-а-а…

Песня смолкла, улетела в раскрытые окна. Несколько секунд все молчали, будто находясь во власти разыгравшейся в старину драмы, потом заговорили, зааплодировали, кто-то под влиянием песни и выпитого смахнул слезу. Через несколько минут завели музыку, стали танцевать и разошлись далеко за полночь, вспоминая праздник, как подарок. А спустя несколько часов и праздник, и радость, и сама жизнь были зачеркнуты – неожиданно и страшно!
Веронике отвели маленькую, уютную комнатку в мансарде. Она мирно спала, когда ее  разбудили беготня и крики. Не понимая, в чем дело, но чувствуя беду, она наспех оделась и спустилась вниз. Потом она вместе со всеми бежала к озеру, видела, как мужики впопыхах отвязывают лодки. Поднялась суета, пилой по нервам взвыли  двигатели моторок, глухо застучали весла. Еще запомнился Егорыч – старый поселковый сторож. Он работал в поселке с незапамятных времен, и его любили, несмотря на пьянство. Пил он тихо, никогда не буянил, не лез к дачникам одалживать деньги, работу свою исполнял  ответственно – воровства в поселке никогда не водилось. Семью Долговых старик особо привечал, любил вести с Сергеем серьезные разговоры за жизнь, девчонок баловал – катал их на своей лодке, когда были маленькие, показывал на озере тайные опасные места с холодными ключами, подводными потоками, водоворотом или омутом. Когда девчонки подросли, охотно давал им свою лодку покататься, а то и порыбачить. «Да пользуйтесь как своей, без спроса, – говорил старик. – Я уж на рыбалку редко когда выбираюсь, так чего она будет на берегу без дела сохнуть? Катайтеся на здоровье, только про осторожность не забывайте». И Долговы катались, катали своих друзей, отгребали подальше от берега и там ныряли с лодки на глубину. Особенно любила эти дальние заплывы Наташа – она плавала как рыба, могла долго не выныривать, не боялась заплывать в рискованные места. «Ох ты, буйная головушка, – выговаривал ей обожавший ее Егорыч, – остереглась бы ты, Натаха. Не шуткуй с нашим озером – всякие тут случаи случались!». «Не бойся, Егорыч, – хохотала в ответ неугомонная Наташка, – я твои уроки помню».
Сейчас старик-сторож испуганно мельтешил у кромки воды – его лодки не было. Он встретился испуганными глазами с Вероникой: «Слышь-ка, это… она, должно, мою лодку взяла… стало быть… покататься… Надо того… иттить искать, мою-то… то есть… где лодка, там стало быть… и того…».
Потом на них на всех обрушилась тишина. В этой беспощадной тишине медленно подплывала к берегу чья-то плоскодонка. Из нее вынесли тело, накрытое брезентом, положили на песок, и Оля, не издав ни звука, упала рядом. Егорыч тем временем нашел свою лодку, приплыл к берегу и сунул Веронике в руки кружевную Танину накидку. «На-ка, Вероничка, – шепотом сказал он ей. – Отдай хозяйке». И пробормотал, странно глядя ей в глаза: «У себя в лодке нашел». Но тогда Вероника не придала этому никакого значения, а просто рассеянно сунула накидку в карман.
Потом Андрей и еще трое ребят по лесной тропинке несли носилки, соседи следом вели под руки отца и мать, те спотыкались на каждом шагу, как слепые.

Сидя за столом в полутемной редакции, Вероника удивительно ясно представила то, что тогда, пять лет назад, нисколько не зацепило ее внимания, но отпечаталось в памяти, как след в глине. Было что-то странное в тех далеких событиях, какие-то необъяснимые несовпадения, нестыковки. Ведь когда они бегали по поселку и на все голоса звали Наташу, Татьяны с ними не было – Вероника не могла вспомнить ее ни в толпе, снующей по улицам поселка, ни позже на берегу. Впервые за все утро Вероника увидела Таню во дворе дома – она вышла навстречу скорбной процессии. Подол ее платья – вспоминала теперь Вероника – странно вытянулся, будто мокрый. Когда Вероника отдала ей накидку, Таня кивнула, скомкала невесомый кусочек кружев в кулаке, резко отбросила его за кусты сирени, и Вероника решила, что она рассердилась – дескать, зачем к ней лезть с какой-то тряпкой в такую страшную минуту.
Вскоре приехала милиция. Следователь, недовольный тем, что его «дернули» в выходной день, опросил родных и знакомых, составил протокол и уехал, неприязненно бормоча: «Напьются, потом тонут, едрена корень!». Ему было все ясно – молодая баба приняла лишку на папином дне рождения, расхрабрилась, нырнула с лодки, сдуру заплыла куда не следует, да еще и за корягу сорочкой зацепилась. Что с них взять, с дачников этих! Одно слово – москвичи!
После его отъезда гости разъехались, соседи разошлись, члены семьи с потерянными лицами уселись на большой застекленной террасе. Вероника решила не оставлять друзей наедине с их горем, побыть с ними еще какое-то время. Сидели, молчали, не в силах осознать до конца ужас произошедшего. Вдруг Олю накрыло сущее безумие. Она будто сорвалась в пропасть, стала набрасываться на зятя и мужа, выкрикивала им в лицо нелепые обвинения, не слушала ни успокаивающих слов, ни объяснений. «Ты, – бросала она Андрею в его жалкое, растерянное лицо, – ты где был? Что? Пошел в душ? Потом заснул? Посмотрите на него! Что? Решил, что она прогуляться пошла? И проспал до утра!! У него жена пропала, а он до утра проспал, мямля! Я тебе доверила свою девочку, а ты!.. Ты!..»

«А ведь и вправду – славный был парень, – тихо улыбнулась Вероника Павловна, рассеянно следя за неугомонной секундной стрелкой редакционных часов, – добродушный, надежный. Как он любил Наташку, все ей прощал, колдунье своей!.. В тот день на него было просто страшно смотреть!.. Что с ним теперь? Смог ли он хоть отчасти утешиться, справиться со своей бедой?»

Невыносимая сцена на террасе продолжалась. Олю никак не удавалось успокоить, но тут Сергей порывистым движением обхватил ее за плечи и с силой притянул к себе. Она всхлипнула, как уставший от рыданий ребенок и, приникнув головой к его плечу, заплакала. Они сидели, обнявшись, на плетеном диванчике – осиротевшие отец и мать, и Вероника чувствовала, что ее сердце вот-вот разорвется от жалости. Она поняла, что друзей сейчас надо оставить одних, встала, взяла сумку и тихонько направилась к выходу. Татьяна вышла за ней на крыльцо, они тепло попрощались, Вероника велела в случае нужды звонить ей в любое время, Таня кивала, соглашаясь. И только сейчас, спустя годы, бредя из издательства к метро по мартовским лужам, Вероника Павловна запоздало удивлялась – отчего тогда Татьяна была так спокойна? Родители и Андрей не находили себе места, видно было, что каждый из них сражен горем, а Таня была, конечно, печальна, но – не более!
Добравшись до дому, Вероника Павловна в первую очередь решила получше рассмотреть Танин подарок. Надо было бы приготовить что-нибудь на ужин или по крайней мере попить чаю, но ей не терпелось в спокойной домашней обстановке примерить обновку. Она прошла к большому, в рост, зеркалу, накинула на плечи палантин, и стала вертеться, любуясь своим отражением и перебирая в голове свои лучшие наряды, с которыми можно будет надеть такую красоту. Сейчас вещь показалась ей даже лучше, чем тогда, когда она увидела ее впервые, в редакции – нежное шелковое полотно обволакивало тело еле ощутимым, живым теплом. «Как паутинка», – восторженно подумала Вероника Павловна, и вдруг замерла. «Арахна ты моя», – неожиданно пришло ей в голову, и зеркало отразило ее округлившиеся глаза и остановившийся взгляд.
Как она могла забыть? Как это выскочило у нее из головы? Вероника Павловна дрожащими руками сорвала с себя палантин и откинула его в сторону, будто кусок ткани был в чем-то виноват. Так когда-то Татьяна откинула в кусты свою накидку – очевидно, немую свидетельницу разыгравшейся в тайне ото всех трагедии.

В ночь после праздника, прежде, чем улечься спать в романтической мансарде под крышей дома, Вероника подошла к полукруглому окну, и долго смотрела сверху на  небольшой яблоневый садик, залитый лунным светом. Когда Таня и Наташа были совсем маленькие, Сергей посадил здесь несколько саженцев. Деревья росли одновременно с девочками, плодоносили, разрастались, и теперь их раскидистые ветки сплелись в причудливый узор. Под этими ветвями она заметила какое-то шевеленье, мелькнула белая рубашка, вспенилось платье. Э-э-э, да это Андрюшка с Наташкой обнимаются тайком среди яблонь, как школьники! А ведь они женаты уже несколько лет! Вероника тихо улыбнулась, и у нее защемило на сердце – вспомнился муж, молодость, любовь, такие же, как у тех двоих под яблонями, приступы неожиданного, нетерпеливого желания.
Вдруг ей послышался чей-то слабый крик, какая-то белая фигура пробежала по дорожке, ведущей к калитке, и скрылась. Наталья и Андрей – его рубашка фосфоресцировала в лунном свете – пошли в дом. Вероника осталась стоять в задумчивости у окошка – сон почему-то пропал. В свете луны притихший спящий дом,  сад, кусты сирени у забора – все казалось таинственным, исполненным волшебства. Так прошло с четверть часа, и Вероника увидела, как Наталья в своем развевающемся платье прошмыгнула по дорожке к калитке. «Чего это у них там?», – удивилась Вероника, но потом устыдилась своего подглядывания и легла в постель.

«Странно, – тревожно думала теперь Вероника Павловна, – у Татьяны в тексте нет об этом ни слова. Она детально описывает отцовский праздник, погоду, блюда на столе, профессиональным взглядом замечает, во что были одеты гости, но ни слова о том ночном эпизоде. Будто специально что-то хочет скрыть! Но я-то ведь видела, как сестры куда-то побежали одна за другой, значит, они где-то встретились! И значит, той ночью, на озере они были вместе… Боже мой, ведь Егорыч нашел Танькину накидку в своей лодке, и отдал ее мне. И еще так пристально мне в глаза поглядел. Неужели старик тогда что-то заподозрил? Но что? – и она почувствовала, как бешено, до боли, заколотилось сердце, – что же?.. Татьяна… утопила сестру? Нет, не может быть! – и Вероника Павловна замотала головой, будто хотела вытряхнуть оттуда эту ужасную мысль, – на теле погибшей никаких следов насилия не было – ни синяков, ни ран – ничего. Столкнуть с лодки Наталью Танька не смогла бы – та была сильнее, тренированнее». Она отошла от зеркала, выключила верхний свет, оставив только торшер, и обессилено плюхнулась на пуф.
Воспоминания будто нарочно цеплялись одно за другое, растравляли память, не давали успокоиться. «На ней была такая тоненькая кружевная сорочка, она не удосужилась ее снять, зацепилась ею за корягу», – вспомнила она слова Татьяны, и воображение тут же услужливо ей нарисовало картинку с Наташиной свадьбы: красавица-невеста рассматривает подарки, разворачивает изящный сверток, украшенный нарядной лентой, и бросается с поцелуями на шею сестре. В свертке оказывается кружевное чудо – искуснейшим образом вытканная сорочка – та самая, которая через несколько лет станет причиной ее гибели.
Вероника Павловна скосила глаза на палантин, таинственно поблескивающий на полу в приглушенном свете торшера, и вдруг заплакала – не сдерживаясь, громко, в голос. «Неужели все эти Танькины нежности в память о родных, все эти теплые слова о семейной гармонии, о сестринском всепрощении – все обман? И не было никакой гармонии, не было настоящего тепла, а только ложь и затаенная ненависть, исподволь разъедавшая семью?» –   всхлипывала она, не в силах справиться с отчаянием. Долгие годы она согревалась душой в семье своих друзей, в атмосфере их радости и любви. И вот теперь этот спасительный маячок погас, и она плакала не столько о них, давно ушедших, сколько о себе – совершенно одинокой под безбрежным, холодным небом, равнодушно глядящим на нее сквозь оконное стекло.
После смерти Сергея она несколько раз навещала Олю. «Ушли, – тихо, будто разговаривая с самой собой, говорила Ольга, – оставили меня. Хочу к ним… туда… скорей бы уж…». «Ну что ты говоришь, Оля?! – на правах близкой подруги одергивала ее Вероника, с горечью всматриваясь в искаженные горем черты когда-то прелестного лица. – Перестань, ты восстановишься, ты должна жить. Подумай о Танюше – она ведь останется совсем одна. У нее никого нет, кроме тебя». Ольга замолкала, бессильно свешивала голову, но как-то раз вдруг резко, и, как показалось Веронике, раздраженно ответила: «Она не пропадет».  «Что значит, «не пропадет»? – опешила Вероника. Конечно, Татьяна – взрослый, самостоятельный и весьма успешный человек. Она сотрудничает с ведущими домами моды, получает призы и награды на международных выставках, у нее нет отбоя от заказчиков. Да и мужским вниманием не обделена – было б желание – одна не останется. Но родной человек, мать – это совсем другое дело. Кому, как не одинокой Веронике знать, каково это – каждый вечер возвращаться в пустой, темный дом, где тебя никто не ждет? Все это хотела сказать Вероника, но поймала Олин взгляд – тоскливый, как у потерявшейся собаки, осеклась и лишь молча погладила ее худое плечо. Тогда она не поняла, что хотела сказать ее несчастная подруга – убитый горем человек не всегда может контролировать свои слова и интонации. Но теперь Вероника Павловна мучилась от ужасной догадки. Неужели Оля что-то подозревала, чуяла материнским сердцем? Может быть, не только тоска по умершим так быстро свела ее в могилу, но и страшные подозрения о вине старшей дочери? Кто знает?
Слезы принесли облегчение, в голове прояснилось, как проясняется небосвод после хорошей грозы. «А что если… все это просто мои выдумки? – принялась размышлять Вероника Павловна.  – Я сегодня устала, день был сумасшедший, спорила с главным, встречалась с Татьяной – вот и мерещится невесть что! С чего я взяла, что сестры были в лодке вместе? Егорычу, старому алкашу, в голову что-то ударило, и я туда же? Вполне могло быть так: Танька могла взять его лодку, немного покататься, причалить, накидку нечаянно потерять и пойти домой. А Наташка прибежала на берег уже после этого и решила погеройствовать, поплавать в ночном озере – она ведь шальная девка была, ей всякое море по колено казалось. И впрямь – русалкой себя вообразила! Так что Танькина накидка в лодке сама по себе ничего не доказывает. А ее спокойствие и то, что сестру не побежала разыскивать вместе со всеми? Характер такой… Наталья-то была душа нараспашку, а эта – вся в себе. – Вероника Павловна глубоко вздохнула. – Как бы то ни было, теперь уже ничего не докажешь, ответа не найдешь, да и спрашивать некому». Она промокнула платком разгоряченное лицо и безвольно сгорбилась на пуфике. Шевелиться не было сил, голова казалась легкой и совершенно пустой, будто со слезами из нее вытекли все мысли. На полу ненужной тряпкой распластался палантин. «Никогда… ни за что… его не надену», – с пронзительной ясностью поняла Вероника и устало прикрыла глаза рукой…

Татьяна добралась до своего дачного поселка к полуночи. После смерти родных она почти постоянно жила на даче, выбираясь в Москву только для встречи с заказчиками. Поселок в это время года был почти безлюден – лишь в двух-трех домах дымились трубы. Вокруг было тихо, окна пустых дач насуплено смотрели на скользкие, нечищеные дорожки, ели топорщили черные лапы, и в их горделивом молчании Тане почудилось что-то угрожающее. Она испуганно заторопилась по заснеженной улочке к своей даче.
Старый дом встретил ее гулкой пустотой, будто его покидали не на несколько часов, а на многие месяцы. Надо было бы затопить печь, включить обогреватели, но Татьяна прошла на террасу и задумчиво прислонилась лбом к оконному стеклу, глядя вдаль, на темную стену леса за поселком. Тюль-паутинка, драпирующий огромные окна террасы, – одна из ее давних и лучших работ – легко коснулся ее щеки. Она отбросила его легким движением, чуть зацепив тоненькую, как осенняя паутинка, ниточку острым, тщательно обработанным ноготком, поежилась, и опять, в который раз, вспомнила ту ночь на озере и сменившее ее страшное утро.
Отцовские яблони раскинули перед окном голые ветки. В ночь после отцовского юбилея Татьяна случайно увидела, как Андрей с Наташей целовались под яблоневой сенью – потом оказалось, что в последний раз...

Она познакомилась с Андреем на какой-то вечеринке. Он пришел туда вместе с приятелем, когда веселье было в самом разгаре – шумно, дымно, пьяно. В тот вечер ей отчего-то было грустно, не хотелось танцевать, она собиралась незаметно уйти. Неожиданно незнакомый парень присел рядышком на стул и спросил: «Скучаете?»
Таня повернула голову и встретилась с ним глазами. Взгляд был мужской, откровенный, оценивающий,  от которого у нее что-то дрогнуло внутри.
– Потанцуем? – он обвил рукой ее талию, и Таня с необычной для себя готовностью покорилась этому властному движению.
Крис Ри пел «I just wanna be with you», и под эту красивую, чувственную мелодию они все теснее прижимались друг к другу. А потом тихонько покинули вечеринку и отправилисьбродить по зимней Москве. Разноцветные вечерние окна освещали улицу, снег поскрипывал под ногами. С того вечера, заметенного снегом горьких утрат, Татьяна полюбила зиму, ее вкрадчиво-жесткий норов, ее пронзительное дыхание.
Они гуляли, зашли в небольшое кафе, говорили обо всем на свете, и ей казалось, что они знакомы давным-давно и понимают друг друга с полуслова, как старые добрые друзья. Все в нем ей нравилось – спокойствие, происходящее от внутренней силы, неторопливая речь, добродушная, чуть насмешливая улыбка.
Вернувшись домой, уже в постели, Татьяна вновь и вновь вспоминала подробности этого вечера. Ей вдруг овладели странные, удивительные мечты. Она закрыла глаза и представила себе картину – светлый абажур над столом, узорчатая скатерть, за столом двое – она и Андрей. Вечер, ужин, а впереди – долгая жизнь вместе. Эта воображаемая картина была такой яркой, что Таня неслышно засмеялась в подушку от ощущения невыразимого счастья.
Некоторое время после знакомства с Андрюшей Таня была совершенно счастлива.  От одного звука его голоса в телефонной трубке, от его взгляда, от прикосновения больших рук, даже при одном воспоминании о нем ее окатывало горячей волной радости. Волшебница-зима подходила к концу, февраль бессильно потрясал последними вьюгами, и ей казалось, что ее сны вот-вот сбудутся. Их костер горел ровно и уверенно, и они – пока обиняком, посмеиваясь, как бы примериваясь друг к другу, начинали поговаривать о свадьбе, строить совместные планы. Андрюша уже несколько раз приходил к ним домой, Таня представила его родителям и была страшно горда, что они одобрили ее выбор, радуются за дочь.

«Как все же слеп счастливый человек! – думала Татьяна, нервно постукивая тонкими пальцами по оконному стеклу, точно это постукивание помогало смягчить боль воспоминаний. – Как он не чует беду, словно ребенок, заигравшийся около железной дороги!»

Так уж получилось, что Андрей, бывая у Долговых, ни разу не застал Наташу. Вправду сказать, она наведывалась домой урывками – спектакли, съемки, репетиции, бесчисленные друзья, поклонники – бьющая ключом богемная жизнь.  Родители чаще видели ее в спектаклях, куда она их приглашала, чем дома. Татьяна в глубине души радовалась незнакомству Андрея с Наташей, будто подсознательно боялась их встречи.

«Впрочем, – думала она сейчас, уныло глядя через окно на озябшие, утопающие в просевшем снегу яблони, – я теперь понимаю, что, когда бы они ни встретились друг с другом, пусть даже на самой моей свадьбе, это, наверное, ничего бы не изменило».
Она знала – тот мартовский день ей никогда не забыть, он будет возвращаться снова и снова и мучить ее, как дурной сон…

Они с Андреем шли по улице, старательно обходили островки мокрого, талого снега, подставляли первым теплым лучам побледневшие за зиму лица. Денек был по-настоящему весенний – над головами раскрылся бездонный синий купол неба, и победно звенела капель. Таня держала Андрея под руку и вдруг непроизвольно вцепилась в его куртку. Ей показалось, что многоголосье московской улицы стихло – им навстречу неторопливо шла, плыла в веселом солнечном свете высокая девушка, и волосы сияли вокруг ее головы золотым ореолом. Вотона, приветливо улыбаясь, подошла, протянула руку, румяные красивые губы произнесли обычные вежливые слова: «Наконец-то познакомились, рада вас видеть». Татьяне ничего не оставалось делать, как только промямлить: «Моя сестра Наташа. Я рассказывала тебе о ней». Она сама слышала, как на редкость бесцветно, безрадостно звучит ее голос, но поделать с собой ничего не могла. Широкие рукава Наташиного весеннего пальто развевались, как крылья птицы, Татьяна чувствовала, что Андрей глядит в ее дерзкие светлые глаза, и не могла подавить непонятную тоску.
Неожиданно сестра предложила:
– Ребята, а пошли-ка со мной. Мы собираемся в мастерской у приятеля-художника. Не пожалеете, честное слово.
Тане показалось, что она стоит на краю пропасти, хочет сделать шаг назад и не может. Она начала отнекиваться, сердиться, настаивала на том, что у них с Андреем совсем другие планы. Но как можно что-либо изменить там, где начинает действовать судьба? Ее уговорили и повлекли за собой, молчаливую и раздраженную, в тихий переулок, в старый, скрипучий флигель в глубине двора, в просторную, обветшалую, пропахшую красками и табаком, завешенную холстами комнату. Там их встретили как старых добрых друзей, усадили за стол, накрытый бумагой, уставленный бутылками водки и немудрёной закуской. Было весело, дружелюбно и шумно, потом кто-то крикнул: «Наташ, спой чего-нибудь», и вот уже притащили гитару, сестра взяла ее, стала настраивать. Таня, сидя рядом с Андреем, напряглась всем телом. Сейчас бы вскочить, отобрать гитару, порвать струну, схватить любимого в охапку и – прочь, скорее прочь от рыжей ведьмы, от ее лукавых светлых глаз, от дразнящих белых зубов! Но поздно – уже лег на сердце вкрадчивый перезвон, уже полился, бередя душу, необыкновенный, с волнующей хрипотцой на низких тонах, колдовской голос, и от звуков этого голоса, как от напора весеннего ветра, рухнул карточный домик Таниных надежд...

Долгие годы, ледяной струей протекшие с того дня, когда эта рыжая ведьма – сестрица выскочила на них с Андреем из-за угла и затащила в вонючий подвал к своим безалаберным друзьям, каждый из которых строил из себя непонятого гения, Таня ждала. Она была уверена – не пройдет и года, от силы – двух лет, и Андрею надоест стойкое отвращение Наташки к домашнему быту, ее честолюбивые мечты о славе, ее стремление всегда быть в центре внимания, толпы ее друзей и поклонников, обрывавших вечерами телефон, ее шумливость, ее по-детски жадное любопытство к людям. Татьяна предвкушала его освобождение от колдовских чар сестры, охлаждение, нарастающее раздражение, и, наконец, разрыв. И тогда… Кто знает? – может, ему и вспомнятся прогулки по заснеженным улицам, спокойные отношения, полные понимания и дружелюбия. Месяцы складывались в годы, мать время от времени с горечью рассказывала Татьяне о ссорах Наташи с мужем, о ее мимолетных интрижках на стороне, и Татьяна, сочувственно округляя глаза и качая головой, чувствовала, как тайная радость терпким вином разливается по ее жилам.

Поздним вечером, после отцовского дня рождения, когда родители и гости улеглись спать, она вышла на крылечко – помечтать. Ночь была теплая, молодая листва тихонько шепталась под звездным необъятным небом, в отдалении чернел лес. Татьяна перевела глаза на яблоневый сад. Вдруг там, под сенью раскидистых деревьев мелькнула белая рубаха, послышался прерывистый вздох. Она всмотрелась, встала и неслышно подошла поближе – под яблонями, прячась, как тайные любовники, стояли и, забыв обо всем на свете, страстно целовались Наталья и Андрей. Целовались, как будто только что встретились после долгой разлуки, как будто они только вчера поженились! Татьяна, не сдержавшись, вскрикнула, бросилась вон за калитку и, забыв о страхе перед темным и пустынным лесом, спотыкаясь о невидимые во тьме корни, побежала к озеру. Выскочив на берег, она влезла в лодку старого Егорыча, которой Долговы всегда пользовались, как своей, села на корме и съежилась от боли, закрыв лицо руками. Надежды, которые она лелеяла в себе все эти годы, оказались бессмысленными! Они целуются – жадно и нетерпеливо, как подростки, не в силах даже добежать до супружеской постели. Нет, нисколько он не охладел к жене за эти годы, никогда он не вернется к Татьяне. Вцепившись ногтями в наброшенную на плечи кружевную накидку, превратившись в сплошной комок боли, она сидела на корме лодки. Только сейчас с беспощадной ясностью она поняла: то, что могла она предложить ему – домашний уют, жизнь по расписанию – было ему не нужно. Он по натуре оказался страстным охотником и ни за что не променял бы азарт вечной погони за непокорной, до конца не прирученной птицей  на ровный свет семейного абажура.

Татьяна вздохнула, зябко повела плечами – на террасе становилось все холоднее – и сильнее прижалась лбом к оконному стеклу. Андрея она потеряла навсегда, но и у нее есть повод для маленького торжества. Не прошло и года после гибели Наташи, как она узнала от общих знакомых, что Андрей женится. Сначала ей было взгрустнулось, и она чуть заревновала к этой новой, неведомой любви, но очень быстро успокоилась. Ее любовь к этому человеку давно переродилась в сладкое ожидание мести. И вот теперь эта месть свершилась, справедливость восторжествовала – недолго он вдовствовал, недолго страдал.
Ей пришла на память ее последняя, случайная встреча с Андреем пару лет назад – ее бывший возлюбленный и зять шел с новой женой и двухлетним сыном, нежно поддерживая под руку свою спутницу, так же, как когда-то поддерживал саму Татьяну. Он приветливо с ней раскланялся, представил жену, со счастливым выражением лица махнул рукой в сторону своего забавно-серьезного бутуза. Пока молодуха что-то радостно щебетала, рассказывая про малыша, Татьяна, не стесняясь, пристально смотрела Андрею в его счастливое, чуть округлившееся лицо, и с тайным удовлетворением думала, как быстро он излечился от своего горя, как смело, не оглядываясь, шагнул в новую жизнь, оставив погибшую жену где-то на краешке своих воспоминаний.

Лодку, в которой, не плача и не дыша от сжимавшей горло тоски, сидела Таня, внезапно сильно качнуло. Чья-то рука легла ей на плечо, и мягкие локоны защекотали ее щеку. Это сестра целовала ее склоненную голову, приговаривая: «Танюшка, милая, прости меня. Я не знала, что ты все еще… Я… я дура… Прости. Мы утром же уедем». «Конечно, дура, – с раздражением думала Таня, пытаясь уклониться от Наташкиных поцелуев. – Когда ты чего вообще понимала!?» Вдруг Наталья отстранилась и загремела цепью, которой лодка была привязана к причалу.
– Что ты делаешь? – зашипела Татьяна.
– Покатаемся, вода все смоет, – низким голосом проговорила Наталья, села на весла и мощными, сильными рывками погнала лодку на середину озера.
– Ну, куда тебя несет! – взвизгнула Таня. Господи, как эта вертихвостка всегда – всегда, с детства – ее злила!
Сидя в лодке, Таня смотрела на гибкий стан сестры, качающийся взад-вперед в соответствии с движением весел, на ее сильные, длинные, раздвинутые ноги, упирающиеся в пол суденышка, и чувствовала, как ее захлестывает ненависть. Встать бы да стукнуть веслом по рыжей кудлатой башке или сунуть рожей в воду – пусть бы побарахталась! Вдруг Наташка перестала грести, вытянула весла из воды и сбросила с себя платье.
– Ты чего, совсем очумела? – уже не сдерживаясь, заорала Таня. Под платьем у Натальи  оказалась тоненькая, кружевная шелковистая сорочка, едва доходящая до середины стройного красивого бедра. Таня неслышно застонала – эту эротическую, прозрачную, нежную и одновременно прочную рубашечку она вязала для себя – в те дни, когда она, а не Наташка, была невестой Андрея. Вязала для себя, а подарила другой, загнав слезы и отчаяние поглубже внутрь ноющего сердца.
 Луна лила свое серебро на озеро и на упругое тело молодой колдуньи. «Вода смоет все печали», – глухо и протяжно выговорила Наташа и вытянувшись, прямо в сорочке, нырнула в воду. «Тань, давай сюда, вода – отличная», – закричала она сестре, красивыми сильными движениями унося себя все дальше и дальше. «Ну, вот куда ее несет? – злясь все больше, думала Таня. – Ведь там же ключи бьют, омут, туда никто не плавает, даже парни деревенские». Вдруг Наташка опять закричала: «Таня, Таня!». «Да отстань же ты от меня», – чуть не плача от раздражения, забормотала себе под нос Татьяна. Она твердо решила не отвечать сестре ни словом. Та продолжала кричать, и что-то тревожное почудилось Тане в этих криках. Она всмотрелась в темноту, где раздавались крики и плеск воды. «По… по… по-мо-ги!» – наконец разобрала она. «Помоги! Сюда! Сюда!» – Наташа явно захлебывалась, что-то случилось с ней в воде. Таня схватилась за весла, стала разворачивать лодку и вдруг… А что если махнуть веслом и поплыть в другую сторону? А эта пусть выбирается, как хочет, пусть хоть немного пострадает, хоть немного глотнет боли и страха. Эта мысль наполнила Танино сердце такой тихой радостью, ощущением такой свободы, что она, почти не контролируя свои действия, сделала несколько рывков веслом и начала уверенно и сильно грести к противоположному берегу. В спину ей несся умоляющий голос Натальи, но он постепенно гас в поглощенном тьмой озере, и, наконец, стих совсем. Вдруг Татьяна обомлела – за лодкой кто-то плыл! На секунду она замерла от ужаса, потом сообразила – это Наташкино платье сползло с кормы и зацепилось за какую-то заусеницу в обшивке. Таня перелезла на заднее сиденье и попыталась освободиться от нежеланного свидетеля, но паршивец держался крепко и не отцеплялся. Она перегнулась через борт, стала рвать тонкую ткань резкими отчаянными движениями, но в воде они теряли силу, и платье,  как навязчивое привидение, продолжало преследовать лодку. Лодка качалась и норовила перевернуться, Таня паниковала, чертыхалась, била проклятый кусок шелка кулаками и веслом, и, наконец, победила. Платье отцепилось, вальяжно покачалось на озерной ряби и скрылось из вида. Таня перевела дыхание и взялась за весла.
Наконец суденышко зашуршало килем по дну. Таня, мокрая, плохо соображающая, перелезла через борт и очутилась по колено в воде, намочив платье чуть не до пояса. Ноги увязли в иле, она с трудом выбралась на берег, сняла измазанные босоножки и заплетающимися ногами побрела домой. Тихонько проскользнув в свою комнату на втором этаже и скорчившись в постели, она попыталась понять: что же она сделала? Что будет, когда Наташка, вернувшись домой, расскажет родным, как было дело? Тогда Таня будет стоять насмерть – не успела подплыть, не сориентировалась в темноте, лодка запуталась в камышах или что-то в этом роде.  А если… и тут  ее сердце вздрогнуло от страха – если она не вернется?! «Не думать об этом», – запретила себе Таня, подтянула колени к подбородку и задремала.
Разбудил ее отчаянный стук в дверь. «Таня, – кричал отец, – Таня, открой! Ты не знаешь, где Наташа?». Татьяна соскочила с кровати, накинула еще сыроватое платье («А где накидка?» – мелькнуло в голове), рывком открыла дверь и отшатнулась – она никогда не видела отца в таком состоянии. Лицо его было перекошено, глаза от волнения чуть не выкатывались из орбит. «Откуда мне знать! – отвечала она, стараясь стравиться с противной мелкой дрожью. – Что я ей, сторож? У Андрея спроси!». Но отец не дослушал, махнул рукой и ринулся вниз по лестнице, на ходу бормоча: «Он не знает. Он и поднял тревогу – говорит, пошел в душ, пришел – ее нет. Решил, что она пошла прогуляться. Лег и заснул. И проспал до сих пор. А ее вот нет и нет!». У Татьяны руки стали ледяными от предательского страха. Она вышла на улицу – родные и соседи побежали к озеру, а она осталась стоять у калитки. Ноги подкашивались, сердце прыгало в груди, не хватало сил бежать со всеми. Она отчаянно трусила: «Теперь начнут следствие, будут допрашивать – где была, что видела. Как это у них называется? Оставление в беде? Уголовная статья!». Она несколько раз глубоко вздохнула – где-то прочла, что это помогает справиться с волнением. Ей и в самом деле стало как будто немного легче. «Главное, не выдать себя, – она напрягла память, мысленно восстановила картину вчерашнего берега, залитого призрачным лунным светом – тихого и совершенно пустынного. – На берегу никого не было, никто не видел, как мы отплывали. Это точно». Вдруг ее бросило в жар: «Где же все-таки моя накидка? Где я могла ее потерять? Неужели в егорычевой лодке оставила? Ведь затаскают на следствие!.. Не-е-т, – Татьяна напряглась всем телом и сжала кулаки, – буду держаться, как кремень. Не поддамся. Скажу так – посидела в лодке, посмотрела на лунную дорожку, и пошла домой. Как накидку потеряла, не заметила. Наташу не видела».
Когда эта недотепа Вероничка сунула ей ее накидку, Татьяна в первую секунду чуть не потеряла сознание. «Вот она, улика. Все, конец. Не отвертеться» – запаниковала она. Но Вероника ничего не сказала и ни о чем не спросила, значит, ничего не заподозрила. А Таня сразу взяла себя в руки и выбросила подальше злополучный кусок ткани – пусть валяется в кустах – потеряла и все тут.
После отъезда следователя Татьяна с облегчением перевела дух. По поводу накидки никто не проронил ни слова. Таня так и не узнала, кто и где ее нашел. Лодку свою Егорыч обнаружил в прибрежных камышах и решил, что ее прибило туда течением. «Да если Егорыч и нашел накидку в своей лодке, – размышляла Татьяна, – у него, у старого алкаша, недостаточно мозгов думать и делать выводы».

У Татьяны от холода руки стали ледяными, но она продолжала неподвижно стоять, уткнувшись лбом в оконное стекло. На этой террасе они сидели тогда, пять лет назад, оглушенные случившимся. С матерью сделалась истерика. Все презрение к Андрею, которого она в глубине души считала безвольной тряпкой, Наташкиным подкаблучником, все раздражение против отца, копившееся годами, она, не сдерживаясь, выплеснула наружу. «Мямля, – орала она зятю, – сонная тетеря! Почему ты вечно у нее на поводу? Почему ты ее отпустил неизвестно куда? Почему не пошел сразу искать? Почему сразу не забил тревогу?»
«А ты, – охрипшим, срывающимся голосом рычала она на мужа, – ты почему не проверил, на месте ли твои дети? Все разбрелись, пошли баинькать в свои кроватки, а она… девочка моя!..» Татьяна испуганно слушала. «Да она ненавидит отца», – вдруг дошло до ее сознания, и это беспощадное открытие будто сорвало у нее пелену с глаз. Таня, конечно, давно поняла, что у родителей непростые отношения. Из их спальни до нее порой доносились взвинченные голоса – мать обвиняла отца, да и своих детей заодно, что не смогла пробиться в своей профессии, стать литературоведом, заняться художественным переводом, так и осталась школьной училкой русского и литературы. «Всегда – только твои интересы на первом месте, только твоя работа, только твои чертовы аспирантки», – приглушенно вскрикивала мать. Про «чертовых аспиранток» Таня и сама знала – частенько бывало, что в доме раздавался телефонный звонок, Таня снимала трубку, и в ней слышался чей-то молодой задорный голосок: «Сергея Михайловича будьте любезны». «Кто спрашивает?» – строго вопрошала Таня. «Это – его ученица Лена», – отвечал голосок. Отец брал трубку, что-то деловито и строго в нее говорил, а через некоторое время, надев чистую рубашку и костюм,  куда-то отправлялся, на ходу бросая домашним: «Я – по делам. Вернусь вечером. К ужину не ждите». Имена девиц менялись, но их настойчивость оставалась неизменной, а Таня иногда ловила мрачный взгляд матери в спину уходящего отца и ее ненавистно сжатые губы.
И все же Тане казалось, что родительские стычки – не более, чем досадные ухабы на их супружеском пути. Ведь только вчера, на дне рожденья отца, перед сонмом гостей родители казались такой дружной, такой восхитительной парой. А сейчас, на террасе, Татьяна воочию наблюдала, как рушится красивый фасад и обнажается истинный вид семейного очага – давно остывшего и прогорклого.
В конце концов отцу, очевидно, стало невмоготу слушать женские вопли, он резким движением обхватил жену за плечи и сжал их с такой силой, будто хотел сломать ей грудную клетку. Это помогло – мать сморщилась от боли, но истерику прекратила и затихла. Тане на секунду стало стыдно перед посторонним человеком – Вероникой. Давнишняя подруга матери осталась с ними, чтобы поддержать их в трагическую минуту, и вот теперь оказалась в положении человека, перед которым, не стесняясь, трясут грязным семейным бельем. Она украдкой взглянула на Веронику – та сидела с покрасневшим и таким скорбным лицом, что Тане сделалось смешно. «Нашла, кого стесняться», – скривила она губы в незаметной усмешке. Она-то знала, как на самом деле отец и мать относятся к Веронике. В их отношении к ней давно уже не было ни дружеского участия, ни простого сочувствия. «Опять твоя нюня просидела у нас целый вечер, столько времени отняла! У меня уже в печенках сидит ее вечная вдовья печаль», – выговаривал отец матери. «Ну да, ты прав, – соглашалась та, – но что же поделать? Не могу же я обидеть университетскую подругу. Она говорит, что отогревается у нас душой». «Лучше бы она свою душу отогревала рядом с какими-нибудь штанами. Не старуха же, в самом деле! Могла бы мужа себе поискать, чем столько лет лелеять свою вселенскую скорбь», – продолжал насмешничать отец, и мать кивала ему в ответ, вздыхая и разводя руками.
Наконец «подруга семьи» не выдержала и засобиралась уходить. Никто не обратил на нее не малейшего внимания – ее присутствие никому не было нужно. Только Татьяна вышла ее проводить на крыльцо – ей хотелось убедиться, что Вероника ничего не заподозрила, передавая ей накидку. Но Вероника бормотала обычные слова сочувствия, предлагала свою помощь, и Таня кивала ей, почти не слушая, с чувством огромного облегчения.

На стуле за спиной Татьяны, небрежно брошенная на стул, лежала сумка с распечаткой романа. Еще совсем недавно, по пути от редакции до дачи она радовалась, вспоминая отзывы Вероники Павловны о своей работе, и лелеяла сладкую надежду увидеть книжку со своим именем на обложке. Но сейчас, на стылой, темной террасе эта радость погасла, как свеча от порыва ветра. Зачем она все это написала? Кого хотела обмануть?
Детство… Все повторяют – «счастливая пора». Вот и она описала свое детство в лучезарных тонах. А ведь она не была счастлива в детстве – нет! Ее считали печальной, тихой, задумчивой. Дураки. Никто не догадывался, что вовсе не задумчивость и природная скромность, а затаенная, глухая ревность заставляла ее опускать глаза, сжимать губы, молчать и замыкаться в себе. С годами ее талант расцвел: родные щеголяли в связанных ею оригинальных кофточках и шалях, друзья с удовольствием принимали в подарок вытканные ею узорчатые салфетки самой неожиданной формы и расцветок. Повзрослев, она достигла своей детской мечты – стала художником-модельером, приобрела известность и клиентуру. Ее хвалили знакомые, ею гордились родные. Но сердцем все тянулись – Таня это хорошо чувствовала, и мучительно завидовала – к смешливой, озорной Наталье. В ней была магнетическая притягательность детского простодушия и неподдельной душевной теплоты. У нее был дар, недоступный Татьяне, – она умела веселить сердца.

Тоска, непроглядная, как ночь за окном, навалилась Татьяне на плечи. Тишина вокруг казалась материальной, за спиной угрюмо молчал мертвый, пустой дом. Подумать только, одно движение веслом – и все могло бы быть совсем иначе, здесь звенели бы голоса и песни. А теперь – ни души, и впереди – нескончаемая череда тягучих лет и безмерность одиночества. Перед глазами встало лицо сестры – чуть раскосые дерзкие глаза, плутоватая улыбка. «Позови меня! – в отчаянии прошептала Таня. –  Позови меня вновь, я приду!».
Вдруг она вскрикнула от страха – ей показалось, что снаружи, за окном, кто-то стоит. Липкий, отвратительный пот охолодил спину, и она, замирая, вгляделась в ночной мрак – голая яблоневая ветвь, безвольно подчиняясь ветру, билась о стекло.
Татьяна выдохнула с облегчением, торопливо прошла в комнату и стала разжигать печь. Скорей, скорей – зажечь все лампы, согреться, вскипятить чайник. Руки все еще чуть дрожали от пережитого страха, но она довольно быстро справилась с растопкой, огонь весело заплясал по сухим веткам, уверенно принимаясь за все более толстые поленья.
Татьяна уселась перед печкой и стала безотрывно глядеть в ее гудящий зев. Тоска, испуганная светом и теплом, отступала, душа отогревалась.
Если быть честной с самой собой, так ли страшит ее одиночество? – спрашивала Татьяна сама себя, прислушиваясь к внутреннему голосу. Нет, не страшит. Ее одиночество – это свобода от ревности, зависти, глухой, разъедающей душу ненависти. Она хозяйка своей жизни, независимая, сильная, успешная. Ей не надо смирять себя в угоду чужим правилам и мнениям, не надо лгать и притворяться.
Но что же все-таки получается? – думала она в следующую минуту, неотрывно глядя в гудящее, жаркое нутро печки. Ведь она по сути дела – убийца.
И она, внутренне напрягаясь, задумалась над этим словом, над этим пронзительным сочетанием двух визжащих звуков – «и-и-й», и чем больше раздумывала, тем больше успокаивалась. И вовсе не надо ударять сзади веслом, выталкивать из лодки, держать пышноволосую голову под водой. Как просто все оказалось – одно круговое движение веслом, и легкое суденышко, послушно развернувшись, понесло ее к радости и свободе.
В конце концов, ее тревога совсем прошла, рассеялась, как рассеивается под лучами солнца утренний туман над озерной гладью. Никто ее ни в чем не обвиняет. Никто никогда не узнает правды. Сладкий привкус тайного безнаказанного преступления наполнил душу тихим весельем. Татьяна вздохнула полной грудью и расправила плечи.

В блаженной тишине сладострастно причмокнул будильник.  «Не-е-т!», - подумала она сквозь блаженный утренний сон, но мольба ее оказалась втуне. Мерзкое орудие утренней пытки и не подумало остановиться, но, вспоров мирную тишину утра, распищалось самым непотребным образом. Рукой, в которой еще спала каждая мышца, она нажала рычажок проклятой пикалки, та перестала верещать, но продолжала настойчиво  тикать в самое ухо: «Вста-вать! Вста-вать! Вста-вать!». Повиноваться этому призыву ей категорически не хотелось. Выплывая из теплых сонных вод, она представила себе весь непреодолимый монолит дел, которые необходимо было провернуть на предстоящей неделе, и настроение ее опустилось практически до нулевой отметки. «Понедельник, – ворочала она тоскливую мысль в сонной голове, - день тяжелый… вот уж правда…  Скорей бы пятница…. дожить бы…».
Неугомонный будильник тикал, отсчитывая секунду за секундой. Ничего не поделаешь - надо было ему покориться. Она предприняла попытку стряхнуть с себя сон, для чего вытянулась на спине во весь рост, и тут почувствовала, что пальцы ног уперлись во что-то теплое и невыразимо приятное. Она пошевелила ступнями, и это переползло к ней на подушку, примостилось около плеча и утробно заурчало. «Ах, ты, мой сладкий!» – подумала она, и на сердце немного отлегло.  «Сладкий» тем временем мягко, но настойчиво вытеснил ее с подушки, и разлегся там в изнеженной позе, подставив белое толстое пузо лучам настольной лампочки. «Негодяй, - умиленно сказала она сибариту и почесала ему пушистый животик.  – Ишь, разбаловался! Ну, лежи, Рыжий, грейся под лампочкой, а я пошла умываться!»
Пройдя в ванную, она собралась было почистить зубы, но осуществить ежедневный простейший ритуал ей удалось не сразу. Не успела она поднести щетку ко рту, как кто-то толкнул ее под локоть с такой силой, что она измазала всю щеку зубной пастой.  Это Рыжий, в мгновение ока оставил теплую подушку и  был уже тут как тут – стоя на краю ванны и закатив глаза, усиленно лизал кран с видом страдальца, изнывающего от жажды. Его  плошки с водой стояли и в ванне, и на кухне, но он непременно желал хлебать из-под живой струи. «Господибожемой, ну что за кот! – проворковала она, пустила струйку воды из крана, и, приободрившаяся и повеселевшая, отправилась на кухню – завтракать.
Сварив кофе, она метнулась к  столу с горячей туркой в руке, намереваясь сесть на стул, да не тут-то было! Удобный мягкий стул уже был занят Рыжим. Наглец, опершись передними лапами на стол, будто малюсенький человечек в рыжем плащике, беззастенчиво обнюхивал снедь, приготовленную хозяйкой себе на завтрак.
«Ах ты, мерзавец эдакий, - произнесла она, заливаясь беззвучным смехом.  - Когда ты успел этот стул занять? Ты ж только что в ванной воду хлебал! А я где должна сидеть, спрашивается? что? на этой табуреточке? Кто, в самом деле, здесь в доме хозяин? Ты думаешь, что ты? А ведь, пожалуй, и правда!»
Кот тем временем подцепил когтем кусок колбасы,  обнюхал ее с видом гурмана, безошибочно разбирающегося в тонкостях гастрономии, и небрежным движением сбросил его на пол. «Да ты что, в самом деле! – обиделась она.  - Что ты носом-то воротишь? Зажрался совсем! Такую колбасу уже не ест! Зачем скинул кусок на пол? Сам не ешь, так я бы доела! Безобразник!»
Завтрак продолжался. Рыжий мостился на стуле, а она сидела напротив, на жесткой трехногой табуреточке, прихлебывала кофе, завороженно смотрела в огромные бездонные кошачьи зрачки в янтарной оболочке радужки и вела с ним тихую беседу:
«Ишь, глазищи какие вытаращил! Красавец! Все, кто в дом ни придет, все в одно слово – красавец! А ты помнишь, какой ты был тогда, на даче, когда нас преследовал? Мы на тебя и смотреть не хотели! Мы же всего только за два дня до этого похоронили нашего пса! Нашего последнего Рыжего. Я в тот день вечером вернулась с работы»…

Тогда, шесть лет назад, душным июльским вечером она, вернувшись из города, с работы, понуро брела от станции на дачу.  Сколько она намотала километров по этому маршруту за всю свою жизнь! Если прикинуть приблизительно – получились бы, наверное, тысячи! Сновала как челнок: туда – на работу, обратно – на дачу,  в молодости – к маленькому сыну, потом, годы спустя, после ухода сестры - к родителям, в старый, притихший дом под устремленными в небо равнодушными соснами!
Знакомой, кажется, до последней песчинки дорогой она подошла к своей даче, открыла калитку и первым делом направилась в дальний угол тенистого, хмурого участка, туда, где среди зарослей молодых кленов и рябин были видны четыре небольших могильных холмика.  Она  немного постояла над самым свежим из них, разглядывая  скромный букетик цветов на этой  новенькой могилке.   «Вот и ты, Рыжий, нас покинул… - шептала она. - Что ж ты так? И отчего у тебя сделались эти припадки?  Папкин уход что ли так на тебя повлиял? Или кошкина смерть? Что теперь гадать! Эх, Рыжий, Рыжий!..»
Это был их Рыжий Третий. За год до своей смерти отец  нашел  на улице погибающего, голодного, искусанного рыжего колли и  привел в дом.  Его, как и всех предыдущих собак, назвали Рыжим. Все собаки в их семье были приблудные и как на подбор - рыжие, один умирал – через некоторое время появлялся другой. Над их кличкой голову никогда не ломали – каждого называли Рыжий, и в этом чудился высокий смысл – имя как бы передавалось по наследству новому другу в память о предыдущем. И каждый из псов (удивительно!) нисколько не возражал против этого – охотно начинал откликаться на это имя, будто бы  носил его со щенячьего возраста.
Рыжий Третий прожил у них два года. Он был нервозен, истеричен, без видимой причины заходился в неконтролируемом визгливом лае, канонада новогодних уличных петард приводила его в состояние безумия. Вывести его на прогулку в это время не представлялось возможным. Его больше жалели, чем любили, но постепенно он потеплел, оттаял,  успокоился, привязался к новым хозяевам, особенно к отцу, и выбрал себе место в квартире – на коврике у отцовской постели. Но весь этот год, прошедший со дня смерти отца, Рыжий Третий больше ни разу не перешагнул  порог его комнаты.

По аллее, обсаженной кустами акации, она прошла в дом и обнаружила маму,  стоящую перед холодильником в глубокой задумчивости.
- Тут вот котенок приблудился, - сказала мама. - Правда, какой-то урод…  Но надо бы дать ему чего-нибудь… -  и продолжала со всем вниманием изучать содержимое холодильника.
Вскоре появился и сам попрошайка – выскочил из под ближайшего куста с каким-то даже не мяуканьем, а с воплем «Ммя-ммя! Ммя-ммя!», и жадно набросился на подачку. Жрал, вздрагивая своим тощим тельцем, глотал без разбора –  длинномордый, некрасивый, с торчащими наружу ребрами.
- Ну, он какой-то урод, - повторила мама.
С этим трудно было поспорить. Разве можно было сравнить это ничтожное существо с их любимицей – трехцветной красавицей, умершей всего месяц тому назад?
Славная была кошка – нежный, чуткий, теплый зверь, попонка из черных и рыжих пятен накинута на белоснежную грудку и животик. Норовила вскочить отцу на колени, обнимала его, цепляясь за свитер на груди чуть выпущенными коготками, и, слегка запрокинув головку, глядела ему в лицо на него большущими зелеными глазами. «Клеопатра ты моя, - восхищался отец, выныривая из омута своей печали, - ни одна женщина в моей жизни так на меня не смотрела!».

Она сама  вырыла Трехцветке маленькую могилку и, сажая в изголовье пушистую девочку-елочку, все раздумывала над странным совпадением: отчего это кошка умерла день в день, ровнехонько 10 месяцев спустя после ухода отца, своего «Цезаря»?
Рыжий Третий пережил Трехцветку примерно на месяц. Умирал трудно. Они с матерью, на что-то надеясь, несколько дней не давали ему покоя капельницами и уколами, но все было напрасно. Теперь их дом опустел окончательно, а последний в их жизни зверь лежал рядом с их друзьями, ушедшими прежде – двумя собаками и кошкой.

Незваный пришелец, дрожа от жадности, уплетал небрежно кинутую ему подачку, а  она равнодушно смотрела, как ходит ходуном жалкое рыжее тельце, и не ощущала ни жалости, ни сочувствия. Не было желания вновь заводить животное в этом опустевшем, доживающем свой век доме, не хотелось привязываться, не было сил любить…
- Нажрался, и пусть уходит, - сказала она маме и подумала: «Нечего ему тут… Хватит! Доживем как-нибудь одни!»...
 - Так, давай отсюда, - подтвердила она свое бесповоротное решение и для верности чуть подтолкнула пришельца носком туфли. – Кыш-кыш-кыш!
Он поднял мордочку,  и его глазки в закатных лучах солнца сверкнули янтарем. По-видимому, он понял, что здешним гостеприимством злоупотреблять не стоит, послушно слинял с крыльца и исчез из поля зрения.
Вскоре стемнело. Они с мамой бродили по дому, когда-то наполненному многочисленными голосами людей и зверей, а теперь – гулкому от пустоты, переговаривались, терзались воспоминаниями, но о рыжем котенке не произнесли ни слова. Здесь его не желали и не ждали.
Наутро она открыла дверь в надежде, что незваный гость исчез с их участка также неожиданно, как появился – мало ли шастает по округе котов и котят, выпрашивают подачки и отправляются дальше по своим делам.
Солнце уже поднялось и заливало своими лучами крыльцо маленького домика напротив, где годы назад жила маленькая семья сестры – часть их тогда еще большого полнокровного семейства.

Когда-то давным-давно, в какой-то другой, прекрасной жизни, по утрам дверь маленького домика приоткрывалась, и из нее первым делом выскакивал большой рыжий пес породы  «уличный барбос», по кличке «Рыжий», а за следом за ним  на пороге появлялась сестра. Солнце тут же подкрадывалось и зажигало рыжеватым пламенем невероятную гриву ее волос. Мало-помалу на лужайку между домами, согретую утренними ласковыми лучами солнца, высыпали все члены семейства. Пес крутился между ними, энергично размахивал хвостом, радостно приветствовал каждого. Это был их Рыжий Первый.
Его, как и всех следующих собак, привел с улицы отец. Он обожал собак, не мог пройти мимо собачьей беды, и однажды погожим мартовским деньком подобрал на улице и принес домой подкормить ослабевшего от голода щенка месяцев трех-четырех отроду.  Через  несколько дней щенок окреп, повеселел, встал на ноги,  но от новых хозяев никуда не ушел и быстро превратился в полноправного члена семьи.
Это были их лучшие годы: она и сестра были совсем молоды, ее сынишка – маленький, родители – бодры и красивы,  все они были полны сил и надежд, и рыжий веселый пес стал их верным компаньоном и участником всех семейных событий.
Сестра-художница часами сидела за работой - пес безотлучно лежал у ее ног, смиренно ожидая, когда его позовут гулять. Она создавала иллюстрации к детским книгам и нарисованные ею зверушки отчего-то глядели на зрителя такими же, как у Рыжего, живыми, добрыми, чуть лукавыми глазками.
Мама долгими осенними месяцами жила на даче, после того, как семья съезжала в город – ей нужна была тишина и уединение, чтобы закончить перевод романа - Рыжий становился единственным свидетелем ее трудов и надежным сторожем.
Отцу надо было обдумать статью, главу для романа или стихотворение - он непременно выходил на прогулку с собакой – и возвращался с победой!
Рыжий Первый часами прогуливал и ее саму – и тогда, когда она носила своего сынишку в утробе, и позже – когда она возила своего малыша в коляске. А потом ее мальчик подрос и сам стал гулять с Рыжим Первым, к тому времени уже состарившимся и почти слепым.

Теперь в маленьком домике уже давно никто не жил, он стоял пустой, в нем оставляли вещи на зиму, чтобы не отсыревали.

Тут ей пришлось прервать воспоминания – напрасно она надеялась, что от рыженького уродца можно так просто отвязаться. Он выскочил откуда-то из-под куста жасмина и проник к холодильнику. «Вот навязался! Гнать его надо!», - неприязненно подумала она, отметив, однако, что в сообразительности  наглецу не откажешь: он явно понял, где в этом доме хранится съестное, и теперь топтался около урчащего агрегата со своим нетерпеливым блеющим мяканьем. Она окинула взглядом содержимое холодильника – ничего подходящего для пришельца, кроме  колбасы, не было. Колбаса была дорогая, выбранная для себя и мамы со всем тщанием, в результате долгих, пятнадцатиминутных раздумий  перед  витриной; скармливать  ее  бездомному котенку было жалко, но он не замолкал и не отставал. Делать было нечего – пришлось отрезать кусочек и дать наглому побирушке. Но кусочка ему показалось мало – он  клянчил добавки и не уходил. Она отрезала еще кусочек и кинула на пол – все равно надо пол помыть. Приставала мгновенно проглотил подачку и  чуть не подавился. Наверное, и вкуса не разобрал!
- Так, все! – резко сказала она непрошенному гостю. - Перекусил и хватит с тебя. Брысь отсюда. Я пошла работать, – и, прогнав с глаз долой кошкино отродье,  взяла инструмент и отправилась в дальний угол участка – хотелось привести в порядок  их крошечное кладбище.
Она старательно выполола сорняки, граблями собрала хвою, и украсила, как умела, могилки животных круглой светлой галечкой, привезенной когда-то с моря, красивыми еловыми шишками, веточками гортензии.  Потом оперлась на грабли и придирчиво оглядела свою работу.
Первая могилка появилась здесь пятнадцать лет назад. Тогда, в очередной год в конце очередного мая они, подчиняясь незыблемой традиции, всей семьей приехали на дачу, чтобы провести здесь очередное лето. Рыжий Первый, старый гуляка, в очередной раз куда-то убежал по своим неизменным собачьим делам. Его в очередной раз искали, катались по всему околотку на велосипедах, кричали, звали – и наконец, ее повзрослевший сын  обнаружил примерно в квартале от их дачи в зарослях кустарника уже чуть окоченевшее рыжее бездыханное тело…
 Они всем семейством стояли над свежим продолговатым холмиком, грустили, отец горестно покачивал седой головой. Но никому из них не могло прийти в голову, что вместе с этой собакой они хоронят целый пласт своего бытия.

Она вернулась в дом, поставила на место инструмент и тут услышала мамин крик: «Поди, поди сюда». Мама лежала с книжкой в руках в гамаке, пристроенном между двумя соснами, а рядом притаился небольшой  комок рыжей шерсти. Намерение приставалы было очевидным – он выжидал момент, чтобы вспрыгнуть матери на грудь, подобно тому, как делают это балованные хозяйские любимцы.
- Ну, не надо его приручать, - сказала она матери со всей возможной строгостью. – Мы ж его в Москву не возьмем! Гони, гони его отсюда.
- М-да… - протянула мама, но в голосе ее слышались какие-то нерешительные нотки. – Не возьмем…
- Лучше пойдем – посмотришь, как я могилки прибрала, - продолжила она и помогла матери вылезти из гамака.
Они отправились в дальний конец участка и вдруг услышали за собой шум погони. Котенок стремглав скакал за ними по аллейке, с удивительным для такого существа топотом! «Топочет… как собака… Странно даже, - подумала она. Наш Рыжий Второй так за нами повсюду бегал. Ну, так то был большущий пес, а не… такая козявка!»

После смерти Рыжего Первого прошло года два, и налетело Время Крутых Перемен. Свобода пьянила, жалкое довольствие, по инерции именуемое зарплатой, исчезало, как вода в песок, прилавки опустели. Все выживали, как могли, простаивали  в многочасовых очередях, пытаясь раздобыть хоть что-нибудь съестное. Хорошей добычей считались серые макароны из стратегических военных запасов, еще лучшей - мослы, скромно прикрытые тонким слоем мяса. На улицах и во дворах появились странные четвероногие бомжи: они бежали за прохожими, жалобно скулили или мяукали, в зависимости от видовой принадлежности, и выжидающе заглядывали в глаза.  Это были выгнанные из дома лучшие друзья человека, не понимающие, чем они заслужили такую страшную хозяйскую немилость. Объяснить несчастным, что «нам и самим есть нечего», было невозможно.
Вот тогда-то мать подобрала на улице трехцветную кошечку, а та приманила счастье.
Однажды, ноябрьским хмурым вечером они с матерью сидели на кухне их московской квартиры.
- Плохо жить без собаки, - сетовала мама.
- Ну, какая собака по нынешним временам? Самим есть нечего. Хоть бы котенка прокормить, -  резонно отвечала она, пожимая плечами.
И тут же, будто в ответ на ее слова, за дверью кто-то тихонько заскулил.
- Вот сейчас откроем, - усмехнулась она,  - и если хорошая собака – возьмем.
Это было сказано в шутку – какой же разумный человек отяготится собакой в такое «развеселое» время! Только «чокнутый», витающий в облаках альтруист мог взять животное в дом на фоне всеобщего разброда и шатания!
Они подошли к двери, уверенные, что открывают ее соседскому глуповатому псу, который почему-то путал их дверь со своей, а оказалось, что открыли они ее своему счастью.
Оно, поскуливая, возникло на пороге, рыжей молнией метнулось по комнатам и, наконец, с величавым видом улеглось в гостиной на ковре, будто жило здесь всегда – крупный рыжий колли с проникновенным взглядом больших любящих глаз, их  Рыжий Второй.
Они были покорены решительно и бесповоротно, наперебой выгуливали его в окрестных палисадниках и пустырях, прожужжали о нем все уши друзьям и знакомым, его обожали, и он того стоил. Его любовь и преданность новым хозяевам были так безграничны, взгляд чудесных собачьих глаз так согревал сердце, что казалось,  все силы любящей собачьей души направлены на то, чтобы охранить хозяев от всякой беды.
Славный ты наш дружище! Беда пришла, откуда не ждали…

Какое-то время казалось, что эти два замечательные зверя – чаровница-кошка и ангельской души пес и впрямь принесли в дом счастье.  Забуксовавшая  было жизнь стала выруливать на твердую колею,  отступили призраки недоедания и безденежья, открылись новые горизонты для работы и творчества. И к этим манящим горизонтам, за границу, в не очень далекую Голштинскую землю уехала сестра-художница с мужем и маленьким сыном – думала жить и творить.
Еще в Москве, продолжая делать замечательные книжки для детей, населенные веселыми, ироничными, нежными жителями сказок, художница почувствовала  неудержимый зов  Книги Книг, идущий откуда-то из сокровенных тайников души, глубин подсознания. Зов этот был  настолько силен, что она  не могла и не смела ему противиться. Великие вечные сюжеты стали ее вдохновением, ее высоким Призванием. И вот уже вместо милых поэтических зверушек на листах бумаги, на обструганных досках, на холстах с необработанными краями, то под тонким пером, то под резкими мазками кисти стали оживать библейские образы, праотцы, пророки  и мученики.
Переехав в Германию, художница подчинилась  этому зову целиком.  Газетная бумага, испещренная месивом бесчисленных сиюминутных слов, мусор, валяющийся под ногами, в ее умных талантливых руках превращался в послушный материал, из которого возникали белые легкие фигуры  - печальные ангелы с распростертыми крыльями, пророки, то скорбные, то яростные, мученики, чья невинная кровь взывает к Небесам. Художница творила с упоением, жила взахлеб - только  жизни ей было отпущено совсем немного.
 Когда сестра умерла, на европейских просторах от  Гамбурга до Москвы стояла зима. Отец, мать и она сама поочередно и внеурочно выводили гулять Рыжего Второго – так можно было спрятать друг от друга опухшие от слез глаза. Уходило тысячелетие,  сыпал мягкий снег, искрящимся ковром укутывал палисадники, холодной пышной попоной покрывал спину собаки и таял на пылающих щеках…
Пришло и потянулось серой чередой дней время доживания, и Рыжий Второй, любимец семьи, стал все чаще болеть, седеть, грустить, протянул еще года два, потом вытянулся на коврике у кровати отца и больше не поднялся.
А кошка все бесшумно бродила по дому, вспрыгивала то на грудь матери, то к отцу на колени, и все урчала, будто хотела своим маленьким, теплым, нежнопушистым телом, как губкой, впитать их боль и тоску.

Стоя у маленького кладбища, она показывала матери свою работу, и вдруг почувствовала у ноги что-то теплое. Это котенок подкрался тихонько и свернулся клубком у нее на ступне, будто желая никуда ее от себя не отпускать.  И тогда она окончательно поняла: этот не отстанет и не уйдет. Надо было что-то с ним делать. И она приняла решение – коварное и безоговорочное.
- Я его завезу на велосипеде подальше, чтобы он не нашел к нам дороги. Может быть, его кто-нибудь подберет или подкормится у какого-нибудь магазина.
Мама не выразила одобрения такому плану, но и возражений не высказала.
Однако сразу осуществить  это намерение почему-то оказалось недосуг, а назавтра начиналась рабочая неделя, и исполнение сурового приговора пришлось отложить.
Вернулась она на дачу только через два дня. Идя привычным путем со станции, издалека, за два квартала от их дачи, завидела маленькую мамину фигурку.
- А этот – что? - спросила она у матери, и сама себе удивилась – оказывается, думала о нем.
- Увязался, было, за мной сюда, - ответила мама. – Но чья-то собака залаяла, и он куда-то убежал.
«Ну, слава богу! Может,  не вернется!» - подумала она, надеясь, что проблема ненужного им надоеды как-нибудь сама собой разрешится.
Они вернулись на дачу. Август уже позолотил некоторые листья, лето валилось к концу, солнце – к зиме, совершался вечный круговорот природы, двигались безостановочные, равнодушные к человеческой судьбе стрелки часов.
Они вошли в свой старый дом, где больше не слышно было ничьих голосов, кроме их собственных. Хвостатый клубок рыжей шерсти уже нигде не мелькал, не издавал свое писклявое «м-мяканье», не топал забавно по скрипучим половицам.
Она вышла во двор, огляделась, так – на всякий случай. Рыжего нигде не было видно.
- Ну что, нет его? – крикнула из окна мать.
- Нет! Ушел! Слава богу! Мы же не собираемся его брать в Москву! – ответила она, а сама почему-то все оглядывалась кругом, все всматривалась в темнеющие кустарники.  Но его не было.
День гас, воздух становился свежее, а душа – печальнее. Она подняла глаза: гривы корабельных сосен рыжели в лучах заходящего солнца, причудливой формы облака пропускали рассеянный мягкий свет, и казалось, будто огромное око сквозь позлащенные веки  смотрит с неба на затихающую землю.
Нелепая мысль пришла ей в голову: «А вдруг это … оттуда?..  Нам в утешение?..». Пришлось даже встряхнуть головой, чтобы прогнать такую заведомую чушь. Она попыталась выкинуть напрочь эту мысль из головы, но никакие встряхивания и доводы рассудка почему-то не помогли. И тогда, смирившись с этой  неотвязной мыслью,  она произнесла решительно,  будто прыгнула в холодную воду:
- Если вернется – возьмем!

Вот все и встало на свои места, больше не было места сомнениям и колебаниям, оставалось только дождаться их нового Рыжего.
Теперь они его ждали уже с другим чувством, с нарождающимся волнением и беспокойством.  Но он не возвращался.
Пришла ночь, набросила на деревья и кустарники густой темный покров. Она сидела в своей тесной спальне, прислушиваясь, не раздастся ли знакомое «Мя-мя! Мя-ммя!», но слышала только неумолчное стрекотание кузнечиков и  отдаленный лай собак. Беспокойные мысли ворочались в голове: «Разве кот не может найти дорогу  всего в двух кварталах от дома? Ведь рассказывают, что они находят дом за десятки километров! Или врут? А вдруг его собаки разорвали? Много ли надо тщедушному котенку? Клац зубами – и нет его! А может, приблудился к другому дому, нашел других добрых людей. Тогда – все в порядке, все – к лучшему». Но теперь-то уже было понятно, что вовсе – не к лучшему,  что рыжему хитрецу как-то незаметно удалось их к себе приручить, сделаться им нужным. Без него их большой дом теперь казался особенно пустым и тоскливо  тихим. И когда эта пустота и тишина выросли до огромных, поглощающих размеров, вдруг раздался мамин возглас, удивленный и восторженный: «Пришел!»
 Его в первый раз пустили ночевать в дом, он облюбовал себе старый диван и продрых на нем до утра.

Она допила кофе и пошла одеваться. Было очевидно, что кот только того и ждал. В один прыжок он переместился из кухни в комнату и изо всех сил принялся ей «помогать»: лез в шкаф и выталкивал оттуда, все, что только попадалось ему под лапу – коробки с летней обувью, платяные щетки, сумки и ремни,  когтил одежду, которую она на себя натягивала, мощным ударом лапы сбивал с туалетного столика то пудреницу, то помаду, и победно задрав хвост, гонял их по все комнате. В конце концов ей пришлось, встав на четвереньки, лезть за помадой под кровать. Это пришлось хулигану по вкусу – он на пару секунд притаился, припал к полу, как делают коты перед нападением, и затем налетел на нее, будто на мышь, приведя ее в полный и  совершенный восторг. «Ах, ты бандит-негодяй-бесстыжий! Ну, есть ли у кого еще такой сладкий котик? – мурлыкала она, веселея сердцем, – ну, давай, угомонись, посидим вместе напоследок -  еще в запасе есть минуточек пять».
Она присела на кресло в гостиной, и Рыжий, оставив буйство, тут же вскочил ей на колени и завел свою душевную песню: «Ур-р-р, ур-р-р». От этих звуков последние остатки ее утреннего уныния, беспокойства и неуверенности исчезли, будто лужица на солнцепеке, и вновь, в который раз с тех пор, как она увидела в небе над соснами золотистое облачное «око», она подумала: «Нам… в утешение»…
Занимался очередной день, за окном медленно светало, утробно мурлыкал рыжий кот.  Темнота в комнате рассеивалась, сквозь ее теперь уже прозрачное покрывало проступали стоящие на шкафу белые бумажные фигуры, и маленький будильник на столе неумолчно отсчитывал время…