Произведения

— Убьемся, Тимоха, убьемся, сволочь такая! — Анка всегда кричала одно и то же, когда его джип выпрыгивал из густых лесных зарослей на золотистый песок озерного пляжа.
В ответ Тимофеев (в простонародии — Тимофей, олигарх), перекрывая рев двигателя и вой женщины, боевито чеканил:
— Оплачено!
И газовал дальше, задействуя рифленой подошвой кроссовки без малого четыре сотни лошадок, указанных в техническом паспорте самодвижущейся японо-китайской коробки. Хозяин всех местных бизнесов, правопреемник рабочих мест и благоприобретатель своей жены, он знал цену деньгам и справедливо требовал от каждого болта внедорожника максимальной напруги. Однако бессознательная природа сопротивлялась его всепроникновенному позитивизму: даже теперь, когда все бумаги по приватизации водохранилища и прилегающей к нему лесополосе были фактически в руках Тимофея, даже теперь многожильный автомобиль не коснулся колесами жидкой среды, не дотянув до берега два жалких метра.
Паша толкнул плечом дверь, но та не поддалась — снаружи мешал песок.
— И че? – Анюта направила на суженого две ядерные боеголовки, едва сдерживаемые от превентивной атаки полиамидным бикини с арбузным орнаментом. —  Шашлык сырой кушать будешь?
В основном Тимофей держал жену под контролем, уверенно владел ей, распоряжался и пользовался. Однако в минуты, когда интересы супруги касались пищевого довольствия, Анна Иванна воплощалась дикой волчицей с физическими кондициями буйвола, и потому он ответил довольно-таки осторожно:
— Могу. Но обожду. Щас откопнут.
И в самом деле, Тимофеев не успел закончить фразу, как из тени то ли обломанных, то ли обкусанных кустов на солнце выползло до полудесятка бывших бойцов егерской службы, разжалованных в бездомные по причине структурного расформирования оной. Обветренные, подвяленные, изнуренные коллективной и потому неравной борьбой с алкоголем шатуны не пропили навыки обуздания стихий и довольно быстро освободили внедорожник из сыпучего плена с помощью палок, черпачков и прочих замысловатых орудий каменноугольного века. Индустриальная техоснастка: топоры, пилы, лопаты, домкраты — были ответственно  сданы в черный лом. Так самозабвенно трудились только первые комсомольцы, да и то лишь в кино. Епатьевский подвиг копателей был отмечен бутылкой «Столичной» отечественного, то есть Тимофеевского производства. Со стороны олигарха это был широкий поступок. Регламентированные КЗОТом понятия не обязывали оплачивать спонтанный труд энтузиастов. Тимофеев мог прогнать егерей с пляжа, действуя в рамках уголовно-процессуальных норм. У него в багажнике рядом с запаской лежал автомат. Но как патриоту-собственнику, ему иной раз было приятно демонстрировать социальную ответственность бизнеса. Помимо пузыря, Тимофей выдал старшему егерю – у того на голове уцелела фуражка – три помидора, прядь зеленого лука и благословил так, как учил местный поп:
— Давайте теперь, валите. Солнце не загораживайте. И чтоб это, без блядства в кустах…
Прослушав культурный посыл благодетеля, мужики потянулись обратно до лежбища. Они семенили за старшим в довольно строгой, но непонятной для непосвященных иерархической последовательности, смехоподобно кашляя или кашлеподобно смеясь.
Анюта принялась разгружать объемистый багажник, выкладывая на песок мангал, бидончик шашлыков, напитки, шампуры, пакет угля и прочее необходимое для высокобелковой пьянки. Тимофей, облокотившись на горячий капот, смотрел вдаль. С охраной и без охраны, он обязательно проводил рекогносцировку. Даже когда не знал значения этого слова. Примеривался к вероятным противникам, прикидывал кого бить и куда. Доставшееся от приматов обостренное чувство опасности вкупе с избыточным весом и ростом обеспечили ему должность регионального альфа-самца. В детстве взрослые, да и сверстники тоже, считали олигарха тупым и часто высмеивали за зоологические наклонности. Сейчас это звучало нелепо, но в те времена Тимофей был готов убежать от насмешек в леса и жить бурым медведем, в крайнем случае — лосем. Но северный Маугли не состоялся — удержал подаренный дедом мопед. Теперь же никто не смел потешаться над Тимофеевым. Теперь многие хотели вести себя, как животные, и пытались, но это было лишь подражание, а олигарх был настоящим.
Тимофеев привык, что ему уступали, от него убегали, его сторонились, ему завидовали, называли за спиной душегубом и мироедом, за ним постоянно подсматривали, как за какой-нибудь порнозвездой «Дома-2». Мало того, он начал чувствовать необходимость демонстрации превосходства. Имущественного, пространственного, силового. Без лилипутов Гулливер совсем не великан, тем более — не олигарх. Приличному человеку нужен бэкграунд. Это слово передалось к нему от Анюты. Она называла им всех, кроме мужа и себя. Анюта готовилась к покоренью Москвы: училась есть отварных червяков специальными палочками, проколола нос и пупок, пела под караоке и зубрила все языки подряд, обнаружив в себе спазмолитический и бессистемный ум и такую же реактивную память. Она полагала, что в Москве живут полиглоты. К учению жены Тимофей относился скептически и сам учиться не собирался. Ему хватало праязыка — языка жеста, главным образом, кулака. На нем Тимофеев мог объяснить что угодно кому угодно.
Помимо егерей, на пляже оттирались и временноработающие аборигены:   персонал его склада и фермы. Их олигарх насчитал до пятнадцати единиц. Они распределялись в песках более-менее равномерно, но после явления озеру Тимофея, отползли от греха, за диаметр безопасного отчуждения, дабы успеть скрыться в подлеске, если непредсказуемый олигарх задурит. Постановочно бузить Тимофей не планировал. В фазе личностного полураспада человек наиболее слаб и беззащитен, и Тимофей интуитивно подмораживал промежуточное состояние местных жителей. Эти люди работали на него, курили его сигареты, пили пиво его пивоварни, грызли высушенные в его сарае сухарики и кабзду. Он наживался на них и одновременно их эксплуатировал, то есть имел этот новый тип неудачников и в потребляющее и в производственное отверстия. Анка презрительно обзывала их консюмерами.
Впрочем, когда он обустроит пляж и озеро по уму, консюмеров придется убрать, чтобы не портили воздух и не загрязняли ландшафт.
Кто еще имелся вокруг? Горластая дичь, трудная в отлове и выработке. Белки с учетом межсезонной изношенности стоят максимум два бакса за штуку. Зайцы, лисы и  волки котируются дороже, но все одно не окупаются хлопотами, связанными с охотой и долблением шкурок и туш.
Противоположный берег порядком запущен — в обрывах корягах и валунах, зарослях дикой малины и гнездах ремнеобразных гадюк. Трудноуловимый набор низкотехнологической живности плюс естественная недвижимость: деревья, вода и грунт. При желании недвижимость можно урбанизировать. Зелень вырубить. Почву залить бетоном. Влагу вычерпать, разлить в питьевые емкости. Фактически превратить в Байконур. Без закупа техники, только за спирт и харчи. Космодром за пару-тройку баррелей спирта. В двадцать первом веке спирт оставался преобладающим топливом, выводящим из анабиоза механизмы деревенских аборигенов. Харчи были совсем не обязательны, как  дополнительные опции на автомобиле...
Но зачем ему Байконур?
Бобылем в космос он не собирался, с женой выходило дорого.
К тому же при очевидной слабости и низкой ликвидности каждой отдельной детали ландшафта, их совокупность создавала нечто непобедимо-бесценное, фактически — не приобретаемое. И олигарха безумно радовало, что этот, с божественной точки зрения не подлежащий приватизации мир оттяпал именно он — получеловек-полузверь. Откусил  на халяву.  Согласно обычаям, принятым в бюрократическом обществе, ему пришлось откатить  министру и замминистра, и не где-нибудь, а в Москве. Подношения истребовали безналом на счета зарубежного резидента одной отсутствующей на карте страны. Он выслал перевод без колебаний. Как человек реальных дел, Тимофей не считал безналичные деньги деньгами, а чековые книжки, пластиковые карты и прочую бижутерию фьючерсного капитализма причислял к многочисленным и бессмысленным московским понтам…
Олигарх сморгнул и резко, неожиданно для других и себя бросился к озеру,    гладкому, неподвижному и непуганому, набравшемуся до краев синим небом. Зашел в него шумно и пенно, пуская волну и поднимая донную муть.
— Не брызгайся, Тимати, — завизжала Анюта. — Обмочишь еду микробами.
Тимофей обернулся, тиснул взглядом монументальные формы супруги и снова обратился на жидкость. Вода вблизи него нервно подрагивала, а небо подвинулось, уступив контрольный пакет его пельменеподобному отражению, без прибауток самому большому в округе.
— И небо наполовину мое. А скоро и целое будет, — сказал олигарх удовлетворенно. — Когда куплю вертолет.
Большое — большим. Ему.
Он сложил ладони ковшом, зачерпнул воды — один литр четыреста миллилитров, и плеснул на свежевыбритый череп. Ударившись о практически слоновую кость, струи разбились на капли и отскочили упруго и звонко. Следующую порцайку впитал в себя  рыжий мох, утепляющий грудь. Водоизмещение ладоней в литр четыреста Тимофеев называл полторашкой и заставил убедиться в этом других. Его руки задавали меру мер местности — эталон розлива канистры «живого» пива, а также спирта, идущего на производство пяти литров водки «Столичной региональной».
В воде было хорошо. Он стоял на своем дне, лил на себя свою воду и дышал своим воздухом, крепкий и большой, как гора. Хозяин воды.
Он бы и стоял здесь всегда, если бы ветерок не возбудил плоть сочным запахом кипящего жира вкупе с пуазоновым потом Анны Иванны. Вылив на макушку еще один рукотворный половник, олигарх пустил волну до берега — в сторону липидно-белковых яств: порося и жены.
Сейчас погудим! Ему захотелось спеть нечто патриотично-лирическое из далекого пионерского детства, но он вовремя вспомнил, что негоже показывать излишнюю человечность в присутствии посторонних, пусть слабых и низших. Когда-то давно, он услышал странную фразу: «Слабые станут сильными». Олигарх не понимал, о чем, и о ком было сказано, не представлял, у кого узнать время, место и имена зачинщиков потенциального мятежа. Но недоговоренность той фразы напугала его навсегда, поэтому вместо песни олигарх закричал:
— Че разлеглись? А ну, отвали подальше!
В егерских кустах затих певчий свист. Аборигены поползли в камыши, пивной пластик в их кулаках напоминал ручные гранаты. Продолжая аннексию, олигарх врубил эм-пэ-три магнитолу. В японо-китайском механическом чреве проснулась душа. Она оказалась русской. Сиплый, плакучий, неизлечимый шансон дезодорировал побережье лучше всякой санслужбы. Впрочем, о полной дезинсекции речь сегодня не шла. После пива и шашлыка олигарх обычно переходил к теплокровным деликатесам Анюты. Лендлорду нравилось лапать самую крупную женщину области в присутствии возбужденно настроенного электората. И Анне Иванне это, кажется, нравилось тоже.  Олигарх даже вынашивал идею изображения суженой топлес на коробках с блинами, фрикадельками и лобстерами, но никак не мог родить нужный слоган, путаясь в многообразиях. От фольклорных «анютиных глазок» до высоких ямбических рифм: «Бросьте Маньку, съешьте Аньку».
Словно угадав траекторию мысли мужа, спутница жизни нагнулась, запустив перламутровый маникюр в маринад, и Тимофей, поддавшись инстинкту, ухватил ее за деформирующее ткань полукрупье. Пальцы утонули в Анюте, словно в перьевой подушке.
— Маймун, — протянула Анна Иванна низко, но ласково.
Их тела соприкоснулись со скользким шлепком, вмялись друг в дружку и с вантузным чмоканьем отпружинили. Из алкогольных кустов раздались захлебывающиеся смешки. Репликам, однако, на галерке быть не полагалось, и Тимофей запустил в заросли початую канистру с пивком. Смех сменился треском веток, стонами  проигравших и торжественным «бульк-бульк» чемпиона.
Олигарх почесал живот, где осваивалась другая половина канистры. Свежеупотребленное пиво называлось «живым», буквально — «Живее живых». Когда снулый лох с айбиэмным дипломом многословно втирал Тимофею про аутентичный чендайзинг, олигарх не сомневался — думал, жидкость может быть только мертвой. Но когда после органолептической трехлитровки в его желудке началось почти человеческое бормотание, приятно щекочущее кишочки, — он согласился с маркетингом и перешел исключительно на «ЖЖ», перемежая его разве что водкой.
Пока жинка метала рубон, он выжрал вторую бутылку, отрыгнул пену и приступил к повторному досмотру ресурсных достоинств и недостатков природы. В первый раз он оценивал остаточную стоимость местности, сейчас — перспективную…
«Месту нужен хозяин, который доведет все до ума, — измышлял Тимофей. — И этот хозяин — я. Определенно, месту этому повезло. Там вон будет шашлычница. Спереди, у воды, как их, катамараны. Сзади кемпинговые номера с массажистками. Преобразовать пейзаж в натюрморт. Потом выдумать герб, как у правильных землевладельцев-лендроверов. Генеалогический знак, отлитый в граните гербарий, умещающий всю законную собственность: огонь, небо, воду, «гелендваген», шашлык, автомат,  депутатский значок и Анюту.
— Тима, сядь, не мечись, совсем ведь избизнесовался. — Плотский голос супруги, словно ветер облака, разогнал картину недалекого будущего. — Выпей, покушай.
Анна Иванна аппетитно раскинулась на шелковом покрывале, расписанном  былинной историей «Александр Невский рвет пасть американского льва». Шитый золотой ниткой богатырь был лыс и огромен, как Тимати. Широченную грудь защищало блюдо чистого серебра с мясом, хлебом и овощами. Плечи украшали водка и пиво. Арбузный зад Анны Иванны студенисто подрагивал на могучих чреслах. Незанятой частью ковра оставался мужественно оскаленный лик. Но сидеть на своем же лице казалось Тимофееву неприличным, а занять место Анюты — было все равно что перейти в стан сексуальных меньшинств.
— Святотатствуешь? — насупился олигарх.
— Что ты, Тимати! — Анна колыхнулась к нему и какой-то только ей известной мышцой подспустила лямку купальника. – Да ты только понюхай!
Перед носом олигарха оказался шампур с сочным мясом и наполненный водкой рожок. Ноздри и зрачки Тимофея непроизвольно расширились. Возмущение уступило позитивным инстинктам и чувствам. Нежностью к алкоголю, страстью к мясу свиньи и Анюты.
Осушив рог, Тимофей принял из рук супруги шампур, примерился для качественного надкуса и…  вдруг замер неприятно озабоченный и пораженный.
В его водоеме появилось нечто чужое!
Вынырнуло бесшумно. И, не поднимая волны, но с какой-то нечеловеческой скоростью направилось в его сторону. Присмотревшись, Тимофей понял, что чуждых сущностей целых две штуки.
— Ондатры, — легкомысленно предположила быстро хмелеющая Анюта. – Тащи-ка сюда ружье.
— Не ондатры, — чтоб погасить нарастающее волнение Тимофей выпил водки из горлышка.
— Тем более.
— Не надо. Оно что-то не то.
В самом деле, если кто-то решался касаться воды в присутствии олигарха, то либо втихаря в камышах, либо же удирая. А эти, прямые и стремительные, словно торпеды, шли аккурат на него. Вот уже заскользили по мелководью. Выбрались на берег. Невысокий, тощий мужчина в змеевидном комбинезоне. И неопределенного возраста дева, плоская, как бочковая сельдь.
— Тима, слышь, это че за гламурыш гельминтный? — Анна Иванна вернула на место лямку купальника. — И чего с ним за мазерфака?
— Маузерфака? — рассеянно переспросил олигарх.
— Нет, мне интересно, где жопу она потеряла, кому сиськи в аренду сдала? — Анька хамила больше обычного — тоже, стало быть, волновалась.
Тимофей не знал, что ответить. Он открыл рот, но не для шашлыка, а рефлекторно открыл.
— Тимоха, а как они в озеро наше попали?
— С того берега, — неуверенно произнес олигарх.
— Ты чего говоришь ерунду. Там подхода к воде просто нет. Валуны, коряги и змеи.
Тимофей не ответил.
Между тем плоская парочка стянула гидрокостюмы, вытащила непонятно из каких мест ноутбуки и по-хозяйски устроилась на песке. Словно не существовало в природе ни Тимофея, ни Анны, ни джипа. Словно пришельцы не слышали музыки. Словно не понимали, на чью землю приплыли.
Тимофей чуял, что затянувшееся бездействие стремительно опускает его в глазах местных бичей. Надо было срочно гасить чужаков, но что-то мешало действовать. И он не понимал, что именно.
Несмотря на предсмертную истонченность, тела чужаков отнюдь не казались хрупкими, напротив, они излучали упругую долгопрочную мощь, будто были искусственными.
— Че они? Кто они? — пытался сообразить олигарх.
Но ответы не приходили. Чужаки были лишены принятых в обществе Тимофеева знаков отличий: жировой ткани, перстней, цепочек, оружия, автомобилей. Ну совсем никаких зацепок.
Тот из всплывших, кто был больше похож на мужчину, отпил из плоской бутылки воды (пить из озера, стало быть, нелюди брезгуют!) и стал что-то объяснять той, которая играла роль женщины, водя из стороны в сторону тоненькой авторучкой.
— Пал Митрич, об нашем толкуют! — Потемневший взгляд Анны вывел олигарха из ступора. — Ты и это им спустишь?
Жена называла олигарха по имени-отчеству только в особых случаях: в ночь свадьбы и еще один раз, когда они отравились шавермой на отдыхе в Турции. Значит,  что-то решающее происходило сейчас. И Тима пошел разбираться.
Он вывернул локти наружу, чтобы казаться больше. Выбрал шаг не широкий, но твердый, чтоб песок разлетался далеко в стороны, как от удара молота. Таким образом Тимофей гуманно предоставлял незваным гостям время мирно отдать швартовы. Но  незнакомец и его обезжиренная подруга игнорировали гигантскую тень могучего воина. Ни разу не подводившая его прежде поведенческая программа в этот раз не помогала. Напротив, усиливала неуверенность олигарха.
Тимофей вздрогнул и едва не метнулся назад, когда в просторных шортах засвербил, а затем заиграл телефон. В салоне связи он приказал поставить ему эту мелодию на полную громкость. Песню про пересылку, исполняемую от лица безжалостного и лютого, но всплакнувшего на минуту героя. Как казалось Тиме — песню про него самого. Сам он не сидел. Но он мог. И не раз. Да, в общем, и здесь: как бы на воле и как бы при цивильных делах — он жил по тюремным законам, то есть правильно и воспринимал себя как пахана.
— Я! – олигарх взял максимально возможную низкую ноту.
— Вы, — вежливо попросили из  трубки, — покиньте, пожалуйста, территорию.
— Чего?
— Вам необходимо отъехать в госпиталь, желательно, за пределами родины. У вас на теле опасная сыпь.
Неизвестный собеседник не лгал. В центре лба, на плечах, животе и паху олигарха вспыхнули красные точки, какие оставляют лазерные фонарики. Тимофей не мог видеть их, но сработала сигнальная система оповещения предков — шерстяная манишка на груди встала дыбом…
И еще...  ему показалось, что из глубины озера вырос тонкий металлический столб перископа.
Кулаки рекомендовали Тимати бить, но какое-то новое глубинное чувство кричало — беги!
И он побежал…
Через несколько минут он уже гнал «гелендваген» по вихлястой лесной дороге в сторону аэропорта, покидая эту страну навсегда.

 Худосочная пара на озере свернула плоские ноутбуки в кульки и, воспользовавшись кульками, как подзорными трубами, осматривала пейзаж. Мужчина, приобнял подругу, и зашептал в ее острое, полупрозрачное ушко:
— Every place needs the master. Ему повезло, что этот хозяин я. Там будет шашлычница. Впереди — эти, катамараны. Натюрморт европейского уровня. Куршавель № 2.

С нашим героем, которого зовут Анатолий, за долгую жизнь случалось много всего: и хорошего и плохого, интересного и не очень, но поскольку этот рассказ о любви, мы будем писать только о том, как он искал любовь.
Анатолий появился на свет солнечным зимним утром в операционной общегородской больницы на улице Декабристов. Анатолий закричал, когда доктор перерезал пуповину чуть дрожащей рукой. А через пятьдесят пять минут на этом же самом столе тот же доктор, мучимый тем же легким тремором, освободил из чрева следующей роженицы его любовь.
В первый раз Анатолий почувствовал ее присутствие в четыре с половиной года, играя с друзьями в песочнице. Толик хотел отдать команду своим солдатикам из пластмассы, открыл рот для глубокого вдоха – и что-то теплое и бесплотное залетело к нему в грудь вместе с воздухом. Он, конечно, не мог догадаться, что причиной необычного ощущения была незнакомая девочка из младшей группы в точках зеленки на носу и щеках. А если бы догадался, то бросил бы в нее горсть песка или дернул за золотистую длинную косу, то есть отреагировал правильно для его возраста. Вместо этого Толик повертел головой и снова принялся за игру.
Заронившееся в его сердце бесплотное, невидимое зерно впало в длительный период анабиоза, или, лучше сказать, скрытого саморазвития. Анатолий продолжал кушать, спать и играть, ходить в школу и учить уроки, он, как Будда, был рад и счастлив. Но одним декабрьским вечером, залезая в пенную ванну, Толик обратил внимание на редкую, но отчетливую растительность в паху и под мышками, он хотел позвать маму, но вдруг передумал. Он смутился, поняв, что дело тут вовсе не в наступившей зиме.
С тех пор Толика перестали интересовать солдатики и пистолеты, и увлекли книжки, а точнее – толстые альбомы с толстыми античными богинями. Голая мясистая античность, он хотел бы оказаться в той эпохе. Аналогии же между одноклассницами и богинями не приходили ему в голову – зерно давало ростки постепенно.
Прошло несколько лет. Толику порою удавались фразы басом. Он измучивал себя поднятием гантелей и растягиванием амортизаторов и учился брать баре на шестиструнной гитаре. Новые энергии пробуждались и бродили в нем. И все чаще его посещало доселе неизвестное чувство неудовлетворенности. Оно росло.
Во сне к нему стала являться Она, ее тело казалось знакомым (по неприличным фотографиям, какие украдкой показывали ему на уроках самые отчаянные его сверстники), но черты ее лица всегда были самые разные. Толику становилось так хорошо, что он просыпался мокрым.
В мире бодрствования ее рядом не было. Рядом крутились угловатые истерические девчонки да пугающие крупными формами и авоськами матери соучеников. От тоски по ней Толик стал читать стихи и даже писать сам. Он описывал в них качества, которыми должна была обладать его любовь. Но стихи – это стихи, а любовь – это любовь.
Его любовь росла и развивалась, в некотором смысле опережая Анатолия. Она в это время уже предметно страдала, влюбившись в некоего Кашпура – жгучего героя сладко-слезных болливудских мюзиклов.

В день, когда обоим стукнуло семнадцать, наши герои с юношеским неистовством начали искать друг друга.
Первая их встреча могла произойти на дискотеке во Дворце молодежи. Толик испытывал сильное волнение и впервые в жизни попробовал вкус вина. От вина действительность размножилась, расслоилась, но он упорно продолжал искать ее среди хаоса плясок и, словно могучий Арго, бороздил взад-вперед переполненный танцевальный зал. Он готовился сказать ей что-нибудь светлое, почитать ей стихи, но, найдя наконец, просто-напросто невнятно спросил, потеряв букву «р» в полости разбухшего языка:
-        Потанцуем, герла?
И конечно она ответила:
-        Нет.
Анатолий поплелся прочь. Он еще много пил в тот вечер и потерял память. А рассвет встретил в общежитии текстильного техникума рядом с двадцатипятилетней уроженкой Торжка. Его любовь всю ночь не спала и тихонько плакала над вырезанной из «Работницы» фотографией храброго Кашпура.
Потом была армия. И все два года Анатолий грезил о ней, даже подсознательно ждал письма. А его любовь отбивалась от разновозрастного и социально неоднородного ополчения кавалеров. К слову, битва была неравной. И в тот самый день, когда Анатолий садился в бесплатный дембельский поезд, его любовь в белом платье, неотразимая, как гарпун Чингачгука, слушала марш старины Мендельсона в центральном городском ЗАГСе.
Анатолий же, вернувшись в родной город, окунулся с головой в омут страстей и на время прекратил ее поиски. Он забыл про свою любовь. Он переживал тот сложный период, когда мужчина хочет познать всех женщин вокруг и почти это может. Будь то леди или проститутка, интеллигентка или гопница.
Несколько поколений листьев унавозили собой почву, появились новые гербициды, и у Анатолия родилась дочь. А его любовь родила себе сына. Дети завладели их душами и рассудком. И время, словно решив, что нашим героям оно больше не нужно, скорым поездом полетело вперед.
Наступил очередной год Дракона. Анатолий Михайлович (его теперь называли именно так) похоронил жену и отпустил рыжие усы и псориазное брюхо. Его любовь, замученная коммунальным бытом, убежала из дома с мелким жуликом на большой черной машине.
Немного позже, когда в моду опять вошли болонья и клеш, Анатолий Михайлович получил новую, весьма солидную должность и пересел с «жопика» на десятую модель «жигулей». И, конечно, обзавелся любовницей. Мелкий жулик с большой черной жопой бросил любовь нашего героя и женился на молодой. В те дни увядающей любви Анатолия пришлось особенно плохо, она даже звонила в женский монастырь, но, к сожалению или счастью, не смогла толком объяснить, что ей нужно.
Так они и жили, принимая на себя радость взлетов и удары падений, и жили на самом деле очень недалеко друг от друга. Минимум дважды они могли встретиться, да так чтобы никогда не расставаться потом.
В первый раз это случилось долгой, хотя и бесснежной зимой. Спасаясь от удушающих приступов депрессии и неверия в себя, от отсутствия пресловутого смысла жизни и банального алкоголизма, Анатолий подключился к бурятской линии буддизма в Санкт-Петербурге и по три раза в неделю разрушал самосознание на групповых медитативных сеансах. В это время его любовь осматривала vip-квартиры то с видом на Зимний дворец, то с видом напротив: она опять вышла замуж, и ей казалось, что ее поиски тихого женского счастья благополучно закончились. Тут-то им и представилась возможность столкнуться нос к носу. На Невском проспекте. Она в тот день много ходила пешком, так как была без машины, а он сидел в подземном переходе с табличкой с надписью: «Поможите на дорогу на дом» - так он тогда помогал себе и нуждам храма. Она даже хотела бросить в грязную кепку какую-то мелочь, но Анатолия закрыл от нее своей могучей спиной сержант МВД, пришедший к нищенкам за побором.
В другой раз, будучи не первой и не второй свежести, Анатолий на две недели скрылся от проблем в Кисловодском санатории и пил минеральную воду, лежа в серо-коричневой целительной грязи. Его любовь тоже была там, и ей опять его не хватало. И за толстым слоем полезной грязи они, естественно, не узнали друг друга. Грязь ведь это и есть только грязь…
И вот наступило время, когда я начал писать свой рассказ. Анатолий Михайлович, глядя в тарелку, посасывал жирный плавник от селедки и с легкой горечью думал о том, что жизнь кончается и его любовь так и останется чем-то неуловимым и недосягаемым. Ведь дом престарелых, в который он недавно был списан жизнью и родственниками, совсем не то место, где можно повстречать любовь.
А она, тоже немолодая и тоже списанная родней за ненадобностью, сидела напротив и читала программу телепередач. И, казалось, оторви он взгляд от мертвой рыбы и подними голову - тут все и случится. Но глаза Анатолия Михайловича уже видели плохо, и даже толстые линзы в пластиковой оправе не могли спасти ситуацию. В общем, опять ничего не произошло…

Но если вы думаете, что это конец истории, то глубоко ошибаетесь. Все кончится хорошо. Нашим героям скоро суждено переродиться в каком-нибудь другом месте и начать все сначала.
И тогда, может быть…
Может быть…

Когда в «тихой гавани» происходит что-нибудь чрезвычайное, жуткое – авария на электростанции, взрыв на шахте, теракт в метро…
Когда обнаруживается, что очередной нацпроект ушел под воду, а деньги исчезли…
Когда сходит с рельс скоростной поезд, а «булава» не взлетает…
Когда на головы гражданам падают кирпичи с аварийных домов, а из-под асфальта струей бьет кипяток…
Тогда он затихает. Присматривается и принюхивается, ждет реакции: побьют или не побьют.
Но не бьют. Боятся или жалеют, но, скорее всего, люди заражены равнодушием. Им все равно.
А раз все равно, то он оживает. И начинает свою излюбленную игру – поиск виновных.
Виновные находятся быстро. Виновные объявляются прежде, чем виновность их доказали. Почему так? Это ведь незаконно.
А потому что главный виновник – он. Имя ему – HomoМаузер.
В минуты общей опасности он всегда остается в тени, в стороне, за спасительной скобкой. Зато, если все рассасывается, он берется рулить процессом расследования.
Мы все, ну почти все, знаем его. Если не его лично, то его методы и повадки. Он пришел к нам из той самой эпохи становления так называемой социалистической экономики.
Это он – откормленный, самоуверенный и тупой – стоял с вороненым маузером в кулаке над каждым ученым, инженером, рабочим, крестьянином, посудомойкой, редактором и режиссером.
Это ему принадлежат бессмертные фразы:
– Как не может работать? Ты что, самый умный здесь, контра?
– Родину, значит, не любишь?
– Кому говорю, жми на кнопку! Людям до зарезу свет нужен!
– Жми, не то в расход пущу!
Таким вот орущим, диким безумцем он запомнился нам по фильмам и хроникам.
Он не ложился телом на амбразуры, не мерз во льдах, не работал киркой. Мозг его не обременяли расчеты. Скорее всего, он и галифе сам погладить не мог.
Он только орал и размахивал маузером.
Некоторым из нас показалось, что это инородное тело, этот голем, этот рудимент, наконец, отвалился и умер, исчез, как положено исчезать динозаврам.
Но он обманул нас. Пока мы, наслаждаясь свободой, жевали попкорн и смотрели блокбастер, он перелез через белый полотняный экран кинозала и зашагал по головам сограждан из светлого прошлого в светлое будущее, сменив по пути грубую гимнастерку на шерстяной французский костюм, а маузер – на элегантную телефонную трубку.
Его речь стала витиеватей, животный бас сменился тенорком, кровавый след – нефтяной лужицей, но суть его от этого не изменилась.
– Кому говорю, жми на кнопку, не то в расход! – таков по-прежнему смысл его слов.
И пока за рулем HomoМаузер, все наши неприятности будут повторяться снова и снова…