Произведения

Профессиональной актрисой Нина не стала. Дважды она пыталась поступить в театральный… и на третий год, к великой радости матери, отнесла документы в другой институт.
— Вот так-то лучше, доченька. Совсем ты извела себя. Глянь в зеркало — кожа да кости. Пусть себе другие скачут по сцене, пусть, а ты будешь деток учить. Очень хорошая профессия. И нужная.
Итак, Нина — в педагогическом. Но забыть о сцене!.. Даже на лекциях в институте она украдкой учила текст новой роли, готовясь к очередной премьере в народном театре. Нина смирилась с тем, что хватать звезды с неба — не её удел. Да она никогда и не тянулась к ним руками... и даже голову вверх не задирала: «звёзды» есть, да не про её честь. Пока не отнимают возможность хоть пару минут пережить чужие радости и страдания на сцене — и то ладно.
Тик-так, тик-так... день... ночь — сутки прочь. И всё бы ничего, не прерви обыденную, монотонную, как жужжание пылесоса, серую повседневность Нины телефонный звонок.
Бросив неочищенную картофелину в кастрюлю, Нина вышла в прихожую.
«Нина, ты?» — услышала она в трубке голос режиссёра.
— Здравствуй, Лёньчик.
— Бросай всё и шпентикряй в студию. Срочно.
— Хорошо. А что случилось?
— В театре поговорим, — оборвал Нинино любопытство режиссёр, но не удержался. — Я думаю, тебе давно пора сыграть большую роль.
Ну конечно, пора!.. Давно пора!.. — Нина заметалась по квартире. — А как же! — твердила она про себя. — Вот радость!.. А я-то, я-то... И мечтать перестала...
 На какой-то миг Нина увидела небо в алмазах.
Плащ... сапоги... Глянула в зеркало: помаду на губы, и — вихрем на улицу. Полчаса трамваем к Дому офицеров, а кажется целая вечность. Скорее... скорее! — мысленно подгоняла она вагоновожатого.
Остановка.
«Наконец-то!»
Перескакивая через две ступеньки, Нина взбежала по лестнице на третий этаж, где находилась репетиторская студии актеров-любителей.
— ...нет, нет и ещё раз нет! Моё решение твердо: Аделлу будет играть Нина. Я уже всё продумал. Точка. Финита ля комедия. — Услышала Нина свистящий голос Лёньчика, и тут же отдернула руку от двери.
«Кажется, из-за меня ругаются. Почему?.. Не хотят, чтобы я играла?.. А Лёньчик сказал... Что же он?..»
— Аделлу должна играть видная девушка... (Леночка… узнала по голосу Нина). Всё должно быть при ней: и тут, и тут... А что твоя Нинка?..
— У Нины тут много, — донёсся из-за двери голос Лёньчика.
— Театр — не кардиологическое отделение. И мужчинам, между прочим, совсем  не то нужно.
— Много ты знаешь о мужчинах!
— Да уж много... И вдоль, и поперек. Не ты первый.
В труппе ни для кого не секрет, что Лёньчик и Леночка не просто друзья-товарищи.
— Или тебя после сладкой булочки потянуло на чёрствый сухарь?.. Извращенец! — продолжает наседать Леночка. — Тоже мне, нашёл приму из народа! Мать — уборщица в офицерском стойле, а дочь — звезда Мельпомены. Да её больше, чем на «кушать подано» и не хватит-то. — И после короткой паузы: — Да на такую плоскодонку разве позарился бы тот кавалер, о котором пишет Лорка?!
Медленно, не пропуская ни одной ступеньки, Нина пошла вниз. Останавливаясь на каждом повороте лестничного марша, она оборачивалась, делала шаг назад, но... «Ну что я им скажу?.. Может, и вправду не гожусь?..»
Парадная дверь противно взвизгнула за спиной. Нина зябко съёжилась, подняла воротник плаща.
Порывистый ветер срывал с деревьев отжившую листву и швырял её на мокрые тротуары под ноги прохожих.
«Почему она такая злая?!» — с обидой и болью подумала Нина о Леночке, своей грозной сопернице, крашеной блондинке с эффектными формами и длинными красивыми, как у заграничной кинодивы ногами. Нина видела такую же яркую… актрису в порнофильме. Как-то, ещё в прошлом году, Леонид принёс видеокассету и похвастался: «Клубничка» — пальчики оближешь...». Лена с заговорщицким видом шепнула Нине, что в кабинете отца в шкафу спрятан отечественный видик «Электроника». И дочка уборщицы… ей всегда хотелось хоть как-то угодить Лёньчику, хоть в чём-то, лишь бы он обратил на неё внимание, а тут такая возможность!.. Да и дочка самого Василия Денисовича впервые обратилась к ней, будто к закадычной подружке… И Нина сама назвалась открыть кабинет начальника гарнизонного Дома офицеров. В тот же день она взяла у матери ключ (сказала, что поможет ей, вытрет пыль с мебели), и когда уже все порасходились и клуб опустел,  открыла дубовую дверь и…
… как сама себя обворовала.
Телевизор смотрели без звука: не дай бог, вахтер услышит. Но на экране!.. на экране!.. Нина чуть дышала: ей и стыдно было впервой смотреть, как голая порнозвезда занимается крутым сексом с голыми мужчинами, и не было сил оторваться от этого зрелища. Она и не подозревала, что такое может быть. Но раз показывают...  Нина верила телеэкрану, как верила программе «Время», как верила каждой строчке в газетах «Правда» или «Известия», да и Лёньчик, её Лёньчик не смотрел бы то, что дурно, что нельзя смотреть. Значит, так может быть... и так есть, и совсем недурно если Лёньчик смотрит. И ещё Нина ловила себя на том, что ей всё это нравится, как нравится всё, до чего далеко-далеко, как до Луны в небе. И тут Леночка, будто пощечину влепила, окликнула Нину и ехидно заметила: «Вот бы тебе такие сиськи, а... Нина!.. Хочешь?» Нина вздрогнула и скуксилась: как раз она с завистью смотрела на роскошную грудь разухабистой порнозвезды. Нина обиженно повернулась на голос (Лёньчик и Лена сидели на диване… тогда они ещё не были любовниками, Нина — в кресле, чуть впереди и сбоку) и сразу поняла, что Лёньчик уплыл от неё, навсегда уплыл. Лена с расстегнутой на все пуговицы кофточке — грудь на виду, сидит на коленях у Лёньчика и вульгарно ухмыляется, а рука Лёньчика глубоко, даже локтя не видно, у неё под юбкой.
Выгнать бы из кабинета беспутную парочку, в шею вытолкать... да не хватило духу... Самой уйти от позора?.. А как?.. у неё же ключ... Не оставлять же их одних, вдруг застукают, тогда что?.. За такие просмотры и в тюрьму могут посадить. А как театру без режиссёра?.. Был случай… рассказывали, что кого-то посадили на пять лет за то, что тот смотрел запрещённый фильм на видеомагнитофоне... Да и маму могут выгнать с работы. И ещё ревность своими потными ладонями душила Нину. Ревновала до тошноты, до спазм внизу живота. Но терпела. И ещё… глухо и тупо надеялась, что Лёньчик и её посадит на своё колено, на второе колено... и тоже запустит свою руку ей под юбку. Нина в тот миг была и на это согласна: она любила «своего» Лёничку, как любят горбатые дурнушки писаных красавцев. А Лена, будто прочитала, что у Нины в голове, опять: «Нинка, ну скажи, не ломайся, ты хочешь, чтоб у тебя были такие сиськи?»
Уже в девятом классе Нина с грустью заметила, как безнадежно отстала от сверстниц. Те уже носили лифчики, а она, как первоклассница, всё в мальчиковой маячке, — какая жалость! А на уроки физкультуры хоть и не показывайся. «Ну почему я не такая, как все!» — тосковала Нина, замечая жадные взгляды мальчишек на рельефные бугорки под кофточками одноклассниц.
В институт Нина принесла справку об освобождении от физкультуры. Разоткровенничалась перед участковым терапевтом, и та — хорошо, что врач  женщина, — посочувствовав её горю, уступила столь необычной просьбе.

Домой вернулась поздно вечером.
— Нина, ты? — окликнула мать из кухни. — Где ты пропадала?.. И картошку, вижу, не дочистила... Даже воду в кране не перекрыла... Тебя Лёнька спрашивал, три раза. Позвони ему, что ли... Погоди, тапочки вынесу — наследишь.
Щёлкнул выключатель — в прихожей вспыхнул свет.
— О боже! — всполошилась мать. — Да на тебе лица нет. Что с тобой, доченька?!
Нина молча стянула плащ, свитер… вошла в свою комнату.
«Большая роль, — вздохнула она и подошла к зеркалу: на неё глянула незнакомая девушка с опухшими от слез глазами. — Ну, какая из меня Аделла, или как там её...» — ещё раз вздохнула, подошла к телефону и набрала номер.
— Это я.
— Молодец, что позвонила. — В голосе Леонида угадывались и укор, и вина, и победные нотки. — Послезавтра в шесть вечера первая читка. Не опаздывай,
— Но я...
— Знаю, знаю. Мне вахтёр дядя Миша рассказал — видел, как ты выскочила на улицу. Ладно, проехали… не бери дурного в голову.
 —Но я теперь не смогу, Лёнечка.
— Да что мне, ещё и тебя упрашивать! — громко взвизгнула мембрана. Нина вздрогнула.
— Я согласна, Лёнечка, согласна... но только для тебя, — будто разделась догола, но в трубке уже: пи-пи-пи...
Мать выглянула из кухни, сокрушённо покачала головой, но ничего не сказала. «И зачем только я привела её в Дом офицеров!.. Знала б, чем всё кончится — на порог не пустила бы. Сама б мыла полы... без её помощи. Артисткой ей хочется быть!..»

До премьеры — считанные дни. Лёньчик из кожи лез: пять месяцев пытался создать что-то новое и оригинальное. Пять месяцев кричал, надрывая голосовые связки и нерв­ную систему. Пять месяцев он то записывал своих актеров в гении, то обзывал их бездарщиной. Пять месяцев хватался то за голову, то за сердце. Освещение, костюмы, декорации и ещё тысячи мелочей — тоже его забота. Пять месяцев напряженного труда, даже не труда, а сплошной истерии вымотали и его, и всю его труппу. И вот, еле дотерпев, пока дисциплинированный, стриженый наголо и замученный ежедневной муштрой зритель в защитной форме не уселся и не затих, Лёньчик жестом показал — пора начинать. И начали… да так, что глаза б не смотрели. Первое отделение было скомкано. Актёры, словно бегуны на дистанции, наперегонки выплескивали свои реплики, даже не вспоминая о системе Станиславского, которую Лёньчик вдалбливал им на каждой репетиции.
Зрители откровенно скучали… не проявляли никакого интереса к сцене, где уставшая Бернарда устрашала судьбой и богом своих вялых, с постными лицами, какими показывали их актрисы, дочерей.
Бернарду, хозяйку дома, играла известная в узких кругах актриса-любитель Тамара Михайловна Бех. Но и на неё не интересно было смотреть.
Антракт...
Багровый от жары и гнева Лёньчик мечется среди своих подопечных и вопит, что они «зарезали» не только его, режиссёра, но и самого автора.
— Это же чёрт знает что!.. увидел бы Гарсиа Лорка… в гробу перевернулся бы! — И, то ли угрожая театру, то ли обещая себе... — Чтоб я поставил ещё хоть одну пьесу в вашем балагане?.. чёрта с два! С меня довольно. Финита ля комедия. Вот уж, что верно то верно: в народных театрах не бывает народных артистов.
— И народных режиссёров… — Той же монетой отчеканила Бернарда-Бех.
Лёньчик даже не повернулся к ней.
— Разве вы играли!.. Вы меня резали... без ножа. Разве вы действовали, как я вас учил! Вы кровь мою пили. Сколько раз я показывал, как ходят испанки! А вы!.. Посмотрели бы на себя — ужас! Передвигаетесь по сцене, словно коровы по льду. Всё... карету мне, карету. Хорошо хоть солдат пригнали... этим тупицам всё равно, что смотреть, лишь бы на плацу не маршировать.
— А там не только солдатня, там и гражданские есть.
— Знаю, Лена. Знаю. Я видел. Но лучше б их совсем не было... Уж лучше  перед пустым залом играть. — И в истерике: — Да будет проклят тот день, когда я согласился руководить вашим, богом забытым коллективом!.. Надо действовать на сцене, а не читать заученные фразы.
— Товарищ режиссёр, вы ещё крикните — не верю!.. не верю!.. — опять вставила шпильку Тамара Михайловна Бех.
Лёньчик резко повернулся к ней — та как раз благополучно надкусила второй бутерброд с ветчиной — и, сильно прищурив глаза, угрожающе зашипел.
— А что... и крикну. Я действительно не верю ни одному вашему слову, ни одному вашему жесту, Тамара Михайловна. — И поводил пальцем из стороны в сторону. — Слышите… ни одному. Почему вы сутулитесь?! Бернарда ещё не сломлена. Вы — Бернарда. А Бернарда это... — Лёньчик потряс над головой кистью с растопыренными пальцами, тщетно пытаясь подобрать нужное определение, сделал два быстрых шага назад, и... старый кожаный диван отчаянно завизжал под ним всеми своими усталыми пружинами. — Ужас! Какой ужас!.. Я сегодня выживу лишь благодаря Аделле. Ниночка, солнышко, встань, подойди сюда и покажи любимице публики и всем этим примадоннам, — Лёньчик очертил широкий круг рукой, — как гордые женщины держат голову… покажи, какая у них должна быть осанка.
— Подумаешь, откопал талант! — съязвила Леночка. — Открыл вторую Ермолову...
— Да... Нина — талант, и с этим надо согласиться.
— Ну конечно, конечно же, — не унималась Леночка. — Поэтому её и не приняли в театральный институт. — И прищурилась. — Я уже давно заметила, что ты на неё глаз положил. Еще когда роли распределяли, да как-то не верила себе, думала — ошибаюсь. Понадеялась на твой хороший вкус. А теперь вижу... — И усмехнулась. — А что, попробуй сыграть и эту мизансцену. У тебя получится... как два пальца... Все видят, не слепые, какими собачьими глазами она облизывает тебя. Ты только пальчиком помани — и готова: хоть в ЗАГС, хоть в кусты... — И в истерике: — Ну и катись к ней! Только аккуратней — синяков не наставь себе об её кости. Сначала откорми до божеского вида, а потом уже лезь на неё… Извращенец. Не удивлюсь, если скоро на мальчиков переключишься... А что, ты — запросто... Сейчас это модно, многие в голубой цвет перекрасились. — И пригрозила: — Только, смотри, как бы не вылетел из театра. Папа не любит таких.
Нина не знала куда девать себя.
— Да замолчи, ты... — пристыдила Леночку Вера Алексеевна Таранюк, играющая экономку Понсию. — Лучше признайся, что ты ей просто завидуешь. — И повернулась к Тамаре Михайловне Бех. — Тамарочка, почём бутерброды?.. Правда!.. Совсем не дорого. Свеженькие?.. Надо и себе сбегать в буфет. Моя внучка страсть как обожает ветчинку.
Тамара Михайловна сняла с третьего бутерброда ломтик ветчины, сложила его пополам, отправила себе в рот, а хлеб выбросила в мусорную корзину.
— Там и с икоркой есть.
— Да нет, Тамарочка, с икоркой — ну их! С икоркой — дорогие. Да и сколько той икры на кусочке хлеба — десять бубинок? Ну их. Моя внучка с ветчинкой любит... аж пальчики облизывает. Ниночка… — Она повернулась к Нине. — А может, ты сбегаешь? У тебя помоложе ноги. Я сейчас тебе денюшки дам.
Вера Алексеевна полезла в сумку.
Нина протянула руку за деньгами: дочь уборщицы, всегда на месте дочери уборщицы... хоть в норковое манто её одень, хоть в совет министров её введи. Будто во сне она смотрит, как Тамара Михайловна старательно пережёвывает ломтики ветчины, и недоумевает: при чём тут бутерброды в буфете, когда есть Гарсиа Лорка, талантливый режиссер Леонид и трагедия далекой испанской девушки Аделлы.
Леночка расстегнула лиф своего платья и опустилась в кресло.
— Ладно, хватит лавры делить, мы не на Таганке играем, и не во МХАТЕ. Лёньчик, подай веер — здесь душно... у меня аж под мышками взмокло. — И повернувшись к Нине: — Смотри, «золушка», не опоздай, скоро звонок к выходу. Не подведи своего режиссёра.
И ещё шире распахнула лиф платья.
— Тьфу, бесстыжая! — Вера Алексеевна отвернулась от Леночки. — А ты, Нина, не обращай на неё внимания. Ступай, ступай — успеешь. У неё язык, что помело. Ей, видите ли, роль горбуньи не нравится. Ты пробегись по лестнице… и успокоишься. Только быстренько, а то выход скоро. — И опять повернулась к Леночке: — И как тебе не стыдно, а! Ну, чего ты наскакиваешь на неё, а? Думаешь, если её мама уборщица, так и обижать её можно? Вот напишу рапорт твоему папе — узнаешь! Василий Денисович справедливый человек. Он всегда спрашивает у нас  как дела.
Лена криво усмехнулась: как же, отец скорее всех вас поразгоняет, чем мне скажет хоть слово поперёк. Знает, что могу матери кое-что порассказать про диван в его кабинете.
Жалость других всегда убивала волю Нины. Так уже было и не однажды. Первый раз это случилось давно, лет пятнадцать назад: её, семилетнюю прозрачную девочку с тощими косичками и огромными зелёными глазами, мать привела в Детский мир, решили купить платье к празднику 1 Мая. Долго выбирали, подыскивая красивое и сходное по цене. В те годы мать часто болела и потому не очень-то баловала дочку нарядами — еле концы с концами сводили. Покупка нового платья стала для Нины событием, настоящим праздником, ведь это первая обновка после смерти отца.
И вот… долгожданная минута.
Прицениваясь и обстоятельно обсуждая каждую вещь, они нашли то, что хотели. Ситцевых было много, но все какие-то... А это… только одно в магазине. А может, даже и во всём городе. И сшито, будто специально для Нины.
В примерочную заглянула какая-то женщина, и Нина, готовая поделиться радостью со всеми на свете, несколько раз повернулась, демонстрируя красоту своего наряда. Мать стояла и, улыбаясь, смотрела на счастливую дочь. Потом они повесили платье на плечики и пошли выбивать чек. Мать неторопливо отсчитала деньги и подала их кассирше.
Словно пчелиный улей, гудел и суетился предпраздничный Детский мир. Покупатели и просто зеваки ходили от прилавка к прилавку, присматривались, принюхивались, лезли через головы… Никому ни до кого не было дела. Каждый сам по себе. Кто-то тихо радовался покупке, кто-то откровенно возмущался по поводу цены и качества, кто-то просто недовольно крутил носом, кто-то удивленно пожимал плечами — всем не угодишь.
Красивая девушка за стеклом кассы развела руками.
Нет... Да нет же... Ведь праздник скоро!.. Нина не хотела этому поверить — платье продано. Его купила та самая толстая женщина, которая заглядывала в примерочную. Она оказалась проворнее. Рядом стояла её дочь, одетая не по возрасту в дорогое платье из панбархата. Мать Нины подошла к женщине объяснить, что платье присмотрели они. Затем принялась стыдить её. Наконец, просить, чтобы та уступила покупку. Подошли и другие — тоже стыдили толстую женщину. Но та, как гора, стояла на своём: деньги уплачены — товар мой.
«Надо же в чём-то моей доце в деревенской грязи бултыхаться. На целую неделю к свекрови едем».
Когда в разборку вмешалась продавщица, толстуха возмутилась и потребовала жалобную книгу.
На этом спор прекратился.
Женщины принялись жалеть Нину — каждая стремилась погладить её по головке.
Этого Нина не перенесла.
Она заплакала.
Сквозь слезы Нина смотрела на свою соперницу, а та равнодушно поглядывала по сторонам и указательным пальчиком правой руки энергично ковырялась в носу. Ногти у девочки были накрашены, причём таким же алым лаком, как и крылья бабочек, порхавших по голубому фону платья из ситца, которое Нина с мамой присмотрела себе к Первомаю.

...Расколовшись на две половины, занавес обнажил муску­листое тело Иисуса Христа. Скорее Христа-самца, чем Хрис­та великомученика. Вот только мощных гениталий не хвата­ло, а так всё в порядке. По тайному, может даже подсозна­тельному замыслу Леонида, огромное, грубо сработанное рас­пятие на чёрном фоне должно помочь публике увидеть ауру Гарсиа Лорки и разобраться в нравственных устоях семьи, о которых он рассказывает в своей пьесе «Дом Бернарды Альбы». Это была единственная декорация на сцене.
Солдаты ещё усаживались на места, когда Нина выскочила на сцену: еле успела — в буфете была очередь. И вдруг, увидев Леночку, о чём-то шептавшуюся с Верой Алексеевной, замерла. Нине показалось, что Леночка опять говорит о ней какие-то гадости.
Будто и не на сцене всё происходило.
Нерешительность длилась не дольше трех секунд, и теперь уже не Нина, а Аделла топнула ногой и гневно вскрикнула. Никто не расслышал что именно, но все увидели, как она это сделала. Более естественно топнуть ногой на сцене не смогла бы, наверное, ни Доронина, ни даже сама Ермолова. Во всяком случае, так показалось зрителям. Леночка ответила в той же тональности — будет тут каждая замухрышка топать ногами, да прикрикивать. К ним подключилась Понсия...
…и на сцене разыгрался скандал.
Но уже строго по тексту.
Искра, вспыхнувшая в Нине, передалась Аделле… проскочила к остальным актрисам. Волшебник взмахнул своей палочкой, и…героини ожили. Лёньчик что-то прошептал насчет путей неисповедимых, но запнулся на полуслове и с открытым ртом застыл за кулисами. С первой же картины второе действие, что называется, пошло. Это чувствовалось и по притихшему залу. «Выходит, что не зря я надрывался! Игра стоила свеч. — Лёньчик с восторгом и тревогой следит за Аделлой — не сорвалась бы, только бы не сорвалась. — Талант! Настоящий талант. Я же чувствовал... Я видел её Аделлой. Я один это видел. Я — режиссер. Настоящий режиссер».
В каждом выходе Нины публика настораживалась, прислушивалась. Не сумев защитить себя, Нина защищала свою героиню, растаптывала злость и цинизм Леночки и сестёр Аделлы. И текст пьесы, и ненависть к любовнице Лёньчика слились в единое целое, как два ручейка в единый бурный поток. Нина жила Аделлой, как живут лишь однажды... и, кажется, не осознавала этого. Узнав о гибели того, кому, не раздумывая, отдала свое чистое тело, Аделла окинула помутневшим взглядом мать, служанку... пристально посмотрела на сестёр. Словно не доверяя услышанному, как полоумная, подошла к авансцене и с воплем метнулась за кулисы.
Зал, не дождавшись финальной сцены, взорвался. Зрители вскочили. Некоторые, не помня, с чего началась пьеса, оглядывались по сторонам — спрашивали, что к чему, но от них отмахивались, как от назойливых мух: смотреть надо было, а не ворон ловить.
Погас свет.
Лёньчик ликовал: «Вот это удача! Моя удача! Куда там Алешке из ТЮ3а! И всё это видел Александр Сергеевич Барсов. — Лёньчик видел его в зале. — Успех! Это же потрясающий успех! Может, подойти к нему?.. Нет, не стоит: пусть сам подойдет. Он должен подойти... теперь — должен. Жаль, Юрия Любимова тут нет... далеко он, в Москве живет. Ну, да ничего, и «барсик» сойдёт на худой конец. Я знаю, у него открылась вакансия... Не дурак же он, возьмёт меня к себе... это ж для его театра могут открыться новые горизонты... И тогда... гори они синим пламенем и это офицерское стойло, и его начальник, дутый индюк с майорскими погонами, и его распутная дочка... Совсем затрахала, кошка ненасытная... Нужны мне её сиськи, как прокисший борщ... Тьфу! И все эти бабульки артисточки божьи одуванчики, неувядающие «девочки», в обед сто лет, а туда же... тоже, горят они синим пламенем. Всё, финита ля комедия, сюда я больше не ездок... Надо будет уговорить «барсика», чтоб и Нину взял. Нина не подведет, Нина — молодец. Барсов должен нас обоих взять в свою труппу. А чего, собственно, я должен уламывать его: поставлю условие — или вдвоем с Ниной, или пусть не мечтает заполучить меня в свой театр. То-то будет переполох на театре!.. Ну, ничего, я ещё потягаюсь и с Аркашкой, и с Авдеевым... подумаешь, сын местичкового драматурга... Посмотрим, кто кого... Посмотрим, кто раньше на московских театрах очутится. — Лёньчик выглянул из-за кулис в зал. — И солдатики, вроде, тоже ничего... понимают, что хорошо, а что плохо. — Ему хотелось обнять весь мир. — Молодцы ребята ».
Загремел опрокинутый стул, и в ту же секунду «выстрелил» правый верхний «пистолет», выхватив из темноты девушку, укрытую простыней… и над ней —  петлю из грубой пеньковой веревки. Петля какое-то время раскачивалась из стороны в сторону, будто маятник, и, наконец, замерла на мёртвой точке.
Лёньчик дотянулся до магнитофона и повернул регулятор громкости до отказа. Аккорды «Аве Мария» схлестнулись с новым взрывом аплодисментов.
Актёры благодарили зрителей.
На сцену упал маленький букетик гвоздик. Нина посмотрела в зал. В первом ряду со стула вскочила худенькая девчушка в ортопедическом ботинке, выхватила из рук оторопевшей матери огромный букет роз и, не отрывая восхищенного и благодарного взгляда от Аделлы, прихрамывая выбежала на сцену.
Зал с новой силой полыхнул аплодисментами… словно ведро бензина плеснули в костёр.
Нина не верит своим глазам: ей дарят цветы... первый раз... и какой большой букет!.. Она сделала два быстрых шага навстречу хромой девочке с цветами, и...
…широкая, мясистая спина Тамары Михайловны, полковничьей жены, преградила ей путь.
Солдаты продолжают аплодировать. Не жалеют ладоней и штатские.

Нина попыталась улыбнуться, но не смогла. Повернулась к девочке… Та растерянно поглядывает то на неё, то на тётю Тому, давнюю приятельницу мамы, и не знает что делать.
Тамара Михайловна крепко держит цветы, горделиво улыбается, кланяется, и свободной рукой показывает на остальных актрис, дескать: спасибо, спасибо, но не я одна заслужила вашу признательность, мне помогали вот эти...
Нина прикрыла глаза ладонями.
Под ногами закачалось, завертелось.
Потом — уже на грани сна и реальности: сухой треск дубовых досок сцены.
... и темнота.
А в зале не смолкают овации.

Всего остального Нина не помнит. Не помнит, и как очутилась в трамвае.
Чья-то рука легла на её плечо — дядя Миша, старенький вахтер Дома офицеров, протягивает ей маленький букетик мимоз.
— Не расстраивайся, дочка, ты играла лучше её. Лучше всех. Я видел. Что делать, награды не всегда достаются тем, кто их заслуживает. Крепись.
Нина заплакала…
…Нина вытирает слёзы мокрой варежкой, размазывая по щекам толстый слой грима, который забыла снять, и стыдливо поглядывает по сторонам.

 По извилистой лесной дороге, поскрипывая при каждом обороте колеса, медленно катится телега. На телеге  двое — мужчина и женщина. Женщина, тридцатилетняя молодуха — кровь с молоком, уверенно держит в руках вожжи и понукает дремлющего на ходу откормленного мерина Жорку.
Тишь и благодать.
— Не надо его торопить, — первым заговорил мужчина. — Успеем. Скажите, в ваших краях май всегда такой теплый?
— Нет, — вздохнула женщина, устав от молчания. — Но в этом году весна оглашенная. — И, немного помолчав, добавила: — Как с цепи сорвалась... Вам не жарко?.. Костюмчик бы сняли...
— И то так, — согласился мужчина. Снимая пиджак, он нечаянно коснулся потной спины женщины. — Извините.
— Пустяки... — Женщина глянула на попутчика: стоит ли извиняться из-за такой мелочи. — Пустяки, — повторила она, но её слова безответно повисли в воздухе, и... будто тихий ангел пролетел.
Молчал и лес, словно вымер. Птицы забились в сонную листву смешанного леса и притихли, пережидая полуденный зной. Лишь кузнечики, неутомимые трудяги, своей неистовой трескотнёй пытались расшевелить молчание леса, но их голоса тут же теряли цвет и вливались в монотонный звон тишины.
Скрип-скрип… скрип-скрип... — поскрипывает телега.
Мужчина ослабил узел галстука, расстегнул ворот ру­баш­ки и подставил солнцу белую, нетронутую загаром шею. Затем открыл маленький, плоский чемоданчик и стал пере­бирать листы бумаги, исписанные мелким почерком с нервными закорючками.
Женщина украдкой глянула на попутчика: сухощавый, даже скорее худой, голубоглазый... «В детстве, наверное, был красивым ребенком, ангелочком, на девочку был похож... А вот теперь уже и седина в волосах.. Но всё равно симпатичный. В заграничных фильмах таких показывают. Только вот круги под глазами... нехорошо... должно быть, часто выпивает», — подумала она.
Мужчина просмотрел бумаги, достал шариковую ручку, начал что-то перечеркивать. Подумал, болезненно скривился, скомкал несколько листков и выбросил.
— И не жалко? — удивилась женщина.
— Чего «жалко»? — не понял мужчина.
— Ну, как же... Столько написать и — выбросить.
— От ненужного и скверного всегда надо избавляться. Причём тут «жалко»?
Женщина пожала плечами.
— Я бы не выбросила. В хозяйстве всё сгодится.
— Ну... вы... понятно... — скривился в улыбке мужчина. — Вы хозяйка колхоза.
— Это я-то хозяйка?.. Черта лысого! Таких хозяек у нас до Москвы не перевешать! Я как согнулась первый раз перед коровой, так до сих пор и кланяюсь. День в день... и в гору некогда глянуть. Еще и чёрт в ладоши не похлопал, а я уже на ферме. Вот там да… там мы все хозяева: навоз вычистить, подстилку заменить... Не успеешь заложить корм — доить пора. — И со вздохом: — Кто в кони пошел, тот и воду вози... Вот ещё — хозяйка... — усмехнулась женщина. — Как бы не так. Хозяин колхоза Ткаченко Иван Митрофанович. Знаете такого? — и лукаво посмотрела на попутчика. — Ему палец в рот не клади.
— Я приезжал, чтобы написать о нем очерк...
— Воля ваша.
— ...и он говорит как раз обратное — вы хозяева колхоза.
— Ха!.. Ну и загнул Митрофаныч. Скажу бабам — об­хо­хочутся.
«Интересно, замужем она?» — как бы мимоходом подумал мужчина, а вслух сказал:
— Что ж тут смешного? Уже третий год переходящее знамя в вашем колхозе.
— И знамя есть, и портрет председателя на доске почёта... Митрофаныч тертый калач, не левой ногой сморкается, а вот у нас бедолаг в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается.
— Как это?
— А так... В мутной реке дна не видели, а говорили, что бездонна. Другие колхозы победнее нашего, а народ лучше живет, веселее: свадьбы справляет, на «жигулях» катается, кооперативы открывает. В одном хозяйстве шлакоблоки наладились лить, в другом — оконные рамы вяжут, и двери с коробками делают... водится живая копейка. Слыхали о таких колхозах?
«Ну да, конечно, эта песня хороша, начинай сначала, — кисло усмехнулся журналист. Похмельный синдром мешал ему радоваться жизни: и голова трещит, и во рту, будто кошка переночевала. — Теперь все кинулись виноватых искать да в соседских карманах рубли подсчитывать... В чужих руках всегда ломоть толще кажется. — Он украдкой зыркнул на женщину. — И она туда же... Еще бы, теперь демократия... мать её!.. Всю жизнь в навозе ковырялись, лаптем щи хлебали, на лампочку дули и ничего, терпели, будто так и надо, а тут... Праздников захотелось!.. «Жигули» им подавай... Всем и сразу. Как же... дети перестройки... Вам бы, как мёд, так и ложкой. Завидно стало: а вот у тех, а вот у этих!.. Работайте лучше, и у вас всё будет, а то... — Журналист тяжело вздохнул и с завистью глянул на попутчицу. — Знала бы, каково мне от этой перестройки... — И ещё раз вздохнул журналист. — Мне бы ваши проблемы... Эх, Василий Семёнович, Василий Семёнович, благодетель вы мой, — неожиданно вспомнил журналист своего бывшего начальника. — Ну как же звали того замполита из детдома «Счастливое детство»?.. — думал во век не забуду, а тут...»
Его руки бессознательно потянулись к галстуку и потуже затянули удавку на шее...

— И ещё, — редактор вперил в Вилена колючий прищур. — Нехорошо коммунисту ходить расхристанным. Несолидно. — Он снял с себя галстук и протянул Вилену: — На. Дарю на память.
— Не надо, — попытался отказаться Вилен, но редактор, перегнувшись через свой номенклатурный стол, уже ловко накинул арканчик на Виленову шею и туго затянул узел.
— Вот так-то. Теперь никуда не денешься. Пошли. На бюро не любят, чтобы кто-то опаздывал. — И сменив назидательный тон на отеческий, добавил: — Не бойся, ласковый ты мой, — и пытливо, даже чуть-чуть с тревогой, будто хотел дознаться, что у того в голове, посмотрел на Вилена. Посмотрел и успокоился. — Не съедим мы тебя. Скажи, что погорячился... неправильно понял концепцию девятнадцатой партконференции.
— А как же бунты в Алма-Ате и саперные лопатки в Тбилиси? — робко заикнулся Вилен.
— Не твоего ума дело. — Редактор нажал кнопку селектора. — Наташа, машина готова?
Вилен с трудом проглотил пилюлю.
— Готова, Василий Семёнович, — послышался голос секретарши в динамике. — Митька уже пять минут возле меня ошивается. Сказать, чтоб шел к машине?
— Да. Пусть заводит, — твердым голосом приказал Василий Семёнович и убрал палец с кнопки.
Вилен украдкой глянул на шефа и осторожно ослабил узел галстука: туго —  дышать трудно. Редактор заметил его движение и усмехнулся. Снисходительно. Вилен смутился.
— А как же вы... без галстука?..
— Я? — опять усмехнулся редактор и подошел к шкафу. — Тут на все случаи... — Открыл дверцу и показал дюжину однотонных и в строгую полоску галстуков. — Советую и тебе обзавестись таким арсеналом. Пригодится. — И пристально посмотрел на Вилена. — В общем, так, мой ласковый, — редактор с хитрецой улыбнулся, — открою секрет: решение принято — поедешь на периферию, будешь работать в районной газете. Пошли. — И уверенно шагнул к двери своего просторного кабинета. Вилен в галстуке, будто на поводу, поплелся следом. «Ну, всё, — окончательно упал он духом, — быть бычку на верёвочке».
— А галиматью свою выбрось, — на ходу бросил редактор и даже не повернулся. — Устарела. Жалко, бумаги много испортил. Вот так-то, вождь мирового пролетариата.
Будто на столб наскочил Вилен... со всего маху: сначала искры из глаз, потом темно... как в погребе.
— Откуда вы знаете про мою... — Вилен с трудом подбирал слова. Он до последней минуты думал: его мечта — тайна за семью печатями, и — вот тебе, получай!..
— Я всё должен знать, — усмехнулся Василий Семёнович, но Вилен не слышал его.
Мысль о том, что Василий Семёнович прочитал его рукопись ещё при Андропове, и, не дай бог, показал кому-то ещё, вызвала у Вилена нервный приступ тошноты. Значит, догадался он, вся моя жизнь — как на ладони. И давно. Но как они дознались?.. ах да, они всё могут. Они всё знали и ждали, когда я оступлюсь, чтоб ткнуть носом: вот тебе!.. вот тебе!.. будешь знать, как гадить по углам... и носом, носом... — Даже мороз по коже пробежал. — Вот как получается. Но… — Вилен злорадно усмехнулся. — И на старуху бывает проруха — не успели... наше вам с кисточкой... Теперь хоть подотритесь этим компроматом... Да-а, — самодовольно продолжал рассуждать Вилен, — слабеют ваши коммунистические легионы, раз так киксанулись. А может, ещё раз сделают промашку, удовлетворят мою просьбу?.. чем чёрт не шутит. — И тут же остудил свой пыл. — Как же, жди с моря погоды. — Но мечта о карьере писателя вновь острой занозой кольнула душу. Всё как в той песне: держали счастье мы в руках, а проснулись — нет его. Сколько тайных надежд и щекочущего страха, сколько бессонных ночей... и всё коту под хвост. Писал-переписывал, сомневался в своих силах и способностях — куда там!.. и большому гусю не высидеть теленка... — перевел кипу бумаги: это нельзя, это слишком в лоб, а за это не погладят по головке. И хочется, и колется... и вот, — где наша не пропадала! — а может, поверив, что схватил Бога за бороду — как-никак лучший журналист в области, и уже с именем, — написал свой правдивый роман. И поставил точку. И стыд, и боль — всё, как перед причастием. Написал, прочитал... и задрожал: «Да за такую «правду» можно не только парт­билета лишиться, но и на Соловки загрохотать». И спрятал свой опус: порвать-спалить не поднялась рука — не Гоголь, чай. И вдруг — всё прахом: перестройка, ускорение, демо­кратия. То, о чём он писал с таким азартом и трепетом, в один миг стало предметом тотально-кликушеской глас­ности. И по радио… и по телевизору… и в газетах… и в книгах... Прыт­кие щелкоперы, не задумываясь о досто­вер­нос­ти и художественной форме, так рванули с места в карьер, что и не поймёшь, где истина, а где бред сивой кобылы. В один миг роман Вилена, так и не увидевший свет, безнадёжно устарел, превратился в бескровное брюзжание. Оказавшись в пиковом интересе, Вилен запил: взял отпуск, поехал в Крым и в щитовом флигельке за два рэ в сутки на Малом Маяке, рядом с Костель-горой... три недели — ни дня без «строчки».

Василий Семёнович предостерегающе показал глазами на затылок водителя. Вилен всё понял. «Как скорпионы в банке», — подумал о номенклатурщиках и попытался вспомнить, было ли такое сравнение в его романе? Нет. Тогда не озарило. А жаль.
За всю дорогу от редакции до обкома Вилен и его шеф — ни слова друг другу.
… и только на вокзале, в купе пустого вагона…
Василий Семёнович достал из кейса бутылку конья­ка, два бумажных стаканчика и закуску. Вилен безучастно наблюдал за его действиями и время от времени дотра­ги­вал­ся пальцами до узелка галстука. Мешал он ему. Это был его первый галстук с тех пор, как однажды воспользовался им не по назначению. Не мог носить его, и всё тут. Ну, никак!
Вилен грустно вздохнул и украдкой провел пальцем по старому шраму на внутренней стороне запястья. Еще в университете, перед самым дипломом, узнав, кем числился его отец в особых списках, — Вилену представилась такая печальная возможность, — полосонул по венам осколком стекла,.. но испугался и, схватив галстук, перетянул им руку. Остановил кровь. В больнице сказал — несчастный случай. Поверили. Но не поверили в другом, особом кабинете. Даже пригрозили. И вот опять этот чёртов хомут на шее, и опять приступ тошноты. Будто из носа кровь, а кто-то мудрый и добрый, ну, прямо ангел-хранитель, наложил жгут на шею.
— Кстати, второй, к которому ты едешь, — начал разговор Василий Семёнович, — как я узнал, из городских. Любит во всем порядок и аккуратность. Не вздумай явиться к нему без галстука. — Редактор протянул к Вилену руки и туго-натуго затянул узел. — Вот так-то, мой ты ласковый. — Вилен заметил в его прищуре что-то хищное. «Может, сейчас спросить, был ли он замполитом в детдоме «Счастливое детство»?» Все пять лет совместной работы с Василием Семёновичем он каждый день думал об этом, но спросить так и не решился: боялся услышать «да». — Теперь ты наш. С потрохами. И впредь, заруби на носу: загорелось говно в жопе, спрячься куда-нибудь подальше, чтоб духу твоего не было слышно, просрись-пробздись, а уж потом — на люди…
 И налил в стаканы коньяк.
Выпили. И уже через минуту Вилен ощутил первые признаки опьянения. Что-то уж слишком быстро я стал косеть, — подумал он, и ещё подумал: столько лет на виду у всей области и вдруг — бац! — к чёрту на кулички... в тьму- таракань. Занюхав кусочком хлеба, он посмотрел на шефа обиженными глазами. Редактор ещё налил в бумажные стаканчики. — Будь здоров! — И снова выпили. И тут же Вилен почувствовал, что ещё чуть-чуть и его потянет драть лисиц. Он с шумом вдохнул через нос, задержал в легких воздух, как можно дольше... и резко выдохнул. И так несколько раз. Помогло: тошнота откатила.
— Фу-у!.. Надо было лимонадику прикупить: не привык я, чтоб не запивать. Бр-р... — Вилен начал чувствовать, что его куда-то заносит… заносит... но уже ничего не мог с собой поделать. — Послушайте, а как же борьба с пьянством?.. Вся страна борется, а мы тут... — неожиданно съехидничал он. — Или у вас там на партбюро все зашибают... когда государственные дела порешаете?..
— Ну-ну, полегче. А то... — Василий Семёнович погрозил пальцем, и тут же —  с плеча: — Ишь, что надумал... по собственному желанию... Нет у тебя права на собственное желание. Никто тебе не давал его. По доброй воле он... Прежде всего ты коммунист, а уж потом...
— Ну, нет, слуга покорный... Я прежде всего человек, — взбрыкнул Вилен. — Человек, который хочет говорить всё, что думает.
— Не повторяй ошибку своего батьки.
Вилен с испугом и злостью уставился на шефа.
Тот лишь усмехнулся.
— Да не смотри, не смотри ты так. Я всё знаю. И нечего тебе удивляться. — Вилен понял прозрачный намек и спасовал. И глаза опустил. — И обком благодари, что не дал хода твоей писульке... принципиальный какой выискался!.. Не думай, не думай, что ты один всё видишь, всё знаешь, всё понимаешь... Черта с два!.. Живи, как все. Послушный теленок двух маток сосет... У нас не любят тех, кто не с нами.
— Так что ж мне теперь, камень на шею и в омут?
Василий Семёнович сунул в рот кусочек колбаски, пожевал-пожевал… и проглотил.
— Ладно, хватит нюни распускать... не так уж сильно тебя ковырнули. Могло быть и хуже. А в «районке» тоже люди работают. Я уже созвонился с редактором. Примет на должном уровне. Если что не так — звякни. Я ему...
— Обком, говорите, спас меня... Пресекли... благодетели, мать вашу!.. не дали погибнуть, — почти навзрыд заговорил Вилен, но тут же опомнился и махнул рукой. — Ладно... до­пьем, что ли, ваше обкомовское пойло. Чего уж там на слёзы оставлять.
— Не гони лошадей — развезёт. Уснешь — замёрзнешь. Скот они в этих теплушках возят, что ли? — Василий Семёнович с недовольным видом повёл глазами по вагону. — Ну, ладно, ты хоть веришь, что я не хотел отпускать тебя?.. Чего плечами пожимаешь? С пеной у рта сражался. Говорил, молодой ещё... горячий... конь о четырёх ногах и тот спотыкается... Ох, не вовремя ты это затеял, Виля... Ох, как не вовремя.
— А когда же «вовремя»?.. когда рак свистнет?.. когда стану, как тот пёс хвалёный: ну такой умница, такой умница, всё знает, всё понимает, вот только сказать не может. Так, что ли?.. Ладно, хватит нам переливать из пустого в порожнее. — И усмехнулся. — Наливайте.
— Ты закусывай, закусывай! — перебил Вилена Василий Семёнович. — Колбаска-то совсем свежая. Чувствуешь, как пахнет? — Василий Семёнович поднес аккуратненький кусочек колбаски к носу и расцвел улыбкой гурмана, знающего толк в хорошей пище.
— Ага. Чувствую... — с издевкой согласился Вилен: уже окончательно потерял контроль над собой. — И вкусная, и пахнет... Можно ещё кусочек?.. Можно?.. Спасибо. У вас там у всех, я погляжу, губа не дура. Интересно, почём она у вас?
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— Ну да, конечно... — Вилен по-мужицки сграбастал палку колбасы, откусил большой кусок, во весь рот, и принялся жадно пережёвывать. — А и правда, вкусно. — Говорить ему было трудно: мешала колбаса во рту. — Я сразу как-то и не распробовал. — Прожевал — проглотил… и ещё раз откусил. Но уже поменьше — так жевать удобнее. — Недурно, недурно живут «слуги народа»! Ага, чувствую, вы уже и почистили её... Напрасно. Такую и со шкурочкой можно кушать. Запросто. — И вопросительно посмотрел на шефа. — Что... не то говорю?.. Ладно, молчок... Можно я вашу колбаску заверну в газетку, и — с собой? для презентации. В райкомовской кормушке такого харча, наверное, не подают... рылом не вышли. Можно?.. Ага... Вот спасибо. Пусть там знают, с кем их новый сотрудник якшался. Скажу — каждый день объедался такой колбасой... уже с души воротит. А у вас там в портфельчике есть ещё что-нибудь такое... обкомовское?..
— Не юродствуй, — строго оборвал его Василий Семёнович.
— Ага. Ладно. Не буду, — торопливо согласился Вилен, но глаза говорили совсем другое: накось-выкуси. И не обманули: — К чертям собачьим его борьбу с пьянством! Наливайте.
Налили. Выпили. И опять Вилену пришлось сражаться с приступом тошноты. Победил. Но уже с большим трудом.
— Понимаете, я вот всё время думаю... спать не могу: как же так, жить-жить… а оглянулся — будто и не жил вовсе.
— И не мылься: бриться не будешь. В детстве надо было учиться кричать. Насколько я помню, была у тебя такая возможность. Теперь поздно — ушёл твой поезд.
— А жаль! — тяжело вздохнул Вилен.
И замолчал. Надолго. Не знал, что сказать. Молчал и Василий Семёнович. Он понимал: что бы ни сказал сейчас... любая ругань для Вилена... что мухе дуля.
И Вилен не выдержал.
— Я ведь вступал в партию добровольно... Значит, и выйти могу, когда мне вздумается.
— В том-то и дело, что... добровольно. — Редактор сделал акцент на последнем слове. — Никто тебя силой не тянул.
— И я ж про то... Значит никто силой и не должен удер­жи­вать. Или у вас, как по системе ниппель: туда дуй, оттуда...
Плацкартный вагон, где за коньяком выясняли отношения два журналиста, молодой и старый, — ожил: по одному и группами стал наполняться пассажирами. Василий Семёнович предусмотрительно убрал пустую бутылку со стола: — Так лучше будет, — заговорщически подмигнул он и немного подался вперёд. Еще немного... и уже почти завис над столиком. То же сделал и Вилен — не устоял. Будто удав и кролик в одной клетке. Их головы сблизились, едва-едва не касались друг друга. Лоб в лоб. Каждый легко улавливал дыхание другого.
— Тебе сколько лет? — тихо спросил Василий Семёнович.
— А что?.. Зачем вам это? — насторожился Вилен: «Уж не хочет ли он спросить про детдом «Счастливое детство»?»
— Что ты, как старый еврей, вопросом на вопрос отвечаешь. Раз говорю, значит надо. — И понимающе усмехнулся. — Хочу анекдот рассказать. Тебе.
— Политический?.. Смотрите, а то и вы... под фанфары...
— Нет. Скорее эротический.
— Тогда пустое, — отмахнулся Вилен. — Не до того мне. — И выпрямился. — Я теперь, как сказал классик:  «…скупее стал в желаньях» — процитировал он Есенина.
— А ты всё же послушай. И знаешь что... а то забуду... Вот возьми. Пригодится. — Василий Семёнович вынул из кейса баночку импортной ветчины, баночку рижских шпрот, непочатую палку дорогой колбасы и большой кусок голландского сыра. — Бери, бери, как раз сегодня в обкоме паёк получил, — подавил он смущение Вилена. — Пригодится. — И сделал жест рукой, будто сметая со стола. Вилен послушно спрятал подарки в чемодан, посмотрел на столик, где  лежали кругляшки лимона, ломтики сыра, хлеб и недоеденная колбаса, и, словно сомнамбула, собрал всю снедь в охапку, завернул в газету и тоже спрятал в чемодан. И глянул на редактора.
— Давайте... Валяйте свой анекдот. Я готов.
«Готов...» Ты уже давно готов... ещё в детдоме «Счастливое детство», — усмехнулся матёрый партийный волк. И начал.
— Идёт как-то добрый молодец, вроде тебя, по деревне и плачет. Навстречу — старая, грязная старуха. Ну, ни дать, ни взять баба-яга: один глаз вытек, во рту ни единого зуба... Не дай бог себе такую старость. Вот баба и спрашивает его: отчего кручинишься, добрый молодец? Тот и отвечает: как же мне, бабушка, не кручиниться — жизнь проходит, а счастья всё нет и нет. А что ж тебе, касатик, надобно для счастья? Ну, как что, — задумался добрый молодец, — хочу машину, новую «Волгу». Будет тебе новая «Волга», только ты должен разок полюбить меня за это, — пообещала беззубая старуха. Как это? — удивился добрый молодец. А так, как любят молодых сисястых да жопастых девок: завалил в кусты, задрал юбку, и — ну её!.. Как же я на тебя такую старую, грязную и страшную залезу?.. У меня на тебя и домкратом не поднимешь. Как хочешь, — сказала старуха, — дело твое, а на «Волге» будет кто-нибудь другой красивых девок катать. Делать нечего: поднатужился добрый молодец... да и осчастливил старушку. Та даже глаз свой единственный закатила от удовольствия. И говорит: будет тебе машина, хоть прямо сейчас... а чего ещё хочешь?.. Хочу квартиру в Москве, в самом центре. Будет и квартира, только надо ещё разок меня поиметь. И ещё раз парень её... А ещё что хочешь?.. Хочу дачу в Ялте. Будет и дача. И опять добрый молодец залез на старуху... и опять молодцом. Но уже с большим трудом. Еле-еле. Встаёт добрый молодец, застёгивает штаны и спрашивает: ну, где же «Волга» и ключи от квартиры и дачи?.. А старуха и вставать не хочет. Так захорошело ей, что и ещё чего-нибудь пода­ри­ла бы, да видит, что силы у молодца вышли. Всё. Пустой, как барабан. Улыбнулась она беззубым ртом и спрашивает: сколько же тебе лет, касатик? Тридцать девять... вот как тебе, — редактор кивнул на Вилена, — отвечает добрый молодец. Ну-у, такой взрослый, — усмехается старуха, — а в сказки веришь.
— Послушать вас, так, — Вилен скривил губы, — и программа партии — сказка?
— Не передёргивай. Просто наша жизнь, как та беззубая похотливая старуха. Эта истина, мой ты ласковый, известна ещё со времен Очакова и покорения Крыма... и хватит тебе Ваньку валять. А в партии ты как был, так и останешься. И не рыпайся. А надо будет, сами выгоним... сраной метлой под задницу... вот как из моей газеты. Говори спасибо, что легко отделался. Тебя, мой ласковый, не в Сибирь на каторгу, и не под пули в Афганистан ссылают, а в район, в газете работать. — И вздохнул. Искренне. — Ты там смотри, Виля, полегче... не повтори ошибку своего отца. Присмотрись, прислушайся, принюхайся... Бережёного Бог бережёт. Войди в доверие ко второму... Первый уже того, подгнил... пошатывается: слишком рьяно служил при «орденоносце». Не успеет перестроиться. А второй — умница, умеет делать погоду: молчал-молчал, а когда надо... Может далеко пойти. Притрись к нему, пока он второй. Станет первым — труднее будет подружиться. А я со своей стороны...
— Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит, — усмехнулся Вилен. И добавил: — А хоть и не ворожит, так шепчет.
— Хорошо, что понял. Молодец. Ищущий да обрящет. Ты у меня всегда был послушным мальчиком. — От слова «маль­чик» Вилен вздрогнул и со страхом уставился на Василия Семёновича. Тот легко выдержал взгляд. Вилен потупился. Василий Семёнович снисходительно усмехнулся. — Но и не пропадай совсем. Буду ждать твоих очерков. Не надо, чтоб твоё имя ушло с полос моей газеты. Договорились? — Вилен робко кивнул головой, мол — договорились. Василий Семёнович повеселел. — Давно бы так. А через полгода твой новый шеф на пенсию свалит. Я подтолкну. Чувствуешь, что тебе светит?.. И квартиру твою я хочу за тобой оставить. Думаю, пригодится. Ты — мой. Ты мне, — Василий Семёнович ласково улыбнулся, — не по-хорошему мил, а помилу хорош. — И пристально, глаза в глаза посмотрел на Вилена. — Я своими кадрами не собираюсь разбрасываться.

...Вилен мотнул головой и попытался вспомнить, о чём он только что говорил с попутчицей. Ах да, о кооперативах.
— Да, ничего подобного я у вас не видел. Но если не нравится, тогда чего ж вы терпите его? Проголосовали «против», и дело с концом.
— Ну да, как же... Вы гляньте в газетные сводки... ниже первого места не опускается. Теперь он кум королю.
Вилен скривился, сдавил пальцами виски: и голова трещит, и подташнивает с перепоя.
— Дела-а, — протянул он, вспоминая жалкие лачуги колхозников. «А этот мафиози ещё асфальтированную дорогу хочет по селу проложить... Мало того, газ подавай ему. Без штанов, зато в шляпе и галстуке. — И тут же усомнился: — А может, он  прав?.. с фундамента начинает...»
Отгоняя хвостом назойливых мух и оводов, Жорка нехотя тащится к районному центру.
«Дундук какой-то... Дался ему наш горлохват, — с грустью думает женщина-возница. — С районными кобелями куда как проще... сами, только дай порвать. А этот... ни мычит, ни телится. Евнух, что ли?.. Только и может, что глазами мусолить». — И перехватив его взгляд на своей груди, сама пошла в атаку:
— Что смотрите?.. Нравится?
Словно пойманный за руку, Вилен смутился, спрыгнул на землю. Держась за край телеги, нагнулся, сорвал травинку и сильно прикусил её. Горьковатый сок усилил последствия вчерашней попойки. Прошагав минут пять-десять, неуклюже, опершись на ступицу колеса, влез на телегу. «Сама-то зачем косишь в мою сторону?..»
Пусто на извилистой лесной дороге: ни впереди, ни сзади — ни души. Хоть убей кого, хоть догола разденься — никто не увидит, никто не узнает.
Скрип-скрип… скрип-скрип... — поскрипывает телега.
Жарко на извилистой лесной дороге.
Глядь, а верхняя пуговица на рубашке попутчика чуть держится. На одной нитке. И вздрагивает, будто намекает: чего ждёте... сама не пришьюсь. А ну, кто первый... ну же... смелее!.. «Да пропади ты пропадом, гусь лапчатый!..» — выругала женщина Ивана Митрофановича и потянулась к мужчине всем своим сдобным телом.
И тот не устоял.
Его испуганное, прерывистое дыхание... его дрожащие руки на своей груди и под юбкой женщина помнит... Помнит, как легонько стукнулась затылком о край телеги... Помнит, как, неуклюже ворочаясь на соломенной подстилке, помогала ему брюки снять...
И ещё помнит: ничего у них так и не получилось. И не она в том виновата.
Из-за верхушек корявых осин и сосен выпрыгнул вертолет. Жорка, разбуженный стрекотом мотора, испугался и резко тронулся с места.
— Тпру-у... — Женщина натянула вожжи и спрыгнула с телеги. Резко и сердито. Очень сердито. Не оборачиваясь, она торопливо зашагала в сторону и скрылась за ржавыми стволами деревьев.
В лесу густо пахнет ландышем и сосновой смолой.
Вилен уже докуривал вторую папиросу, а её всё нет и нет. Наконец появилась... уже чуть подобревшая, и бросила Жорке охапку свежей, только что сорванной травы... и всё деловито и спокойно... будто ничего и не случилось.
— Куришь?.. Вот и мой Игнат курил, пока чахотка его не загнула. Уже три года сама живу. — Она вздохнула, поворошила рукой душистую траву, от которой мерин почему-то воротил морду, и укоризненно заметила. — И что вы находите в этой отраве?
Вилен, стыдливо пряча глаза, молчал — не знал, что ответить. Докурил, пустил слюну через бумажный мундштук «Беломора», щелчком отбросил шипящий окурок и только потом виновато посмотрел на женщину.
— Такая же вредная привычка, как и у вашего председателя, пить водку стаканами, — и, как бы извиняясь, добавил: — Не привык я к таким дозам... Куда мне за ним угнаться!..
— Ну и правильно. Пусть себе... — Женщина торопливо отвернулась. И усмехнулась про себя: «Ах, Митрофаныч, Митрофаныч... и надо ж так опростоволоситься... Нужного человека вывел из строя... теперь не видать нам асфальта и труб для газа... как своих ушей».
— А всё же, кто он такой? Расскажи. Никак не возьму в толк, что он за человек? — немного осмелел Вилен и глянул на попутчицу.

...— Будет тебе, Галина, чёрный платок носить, — пред­се­да­тель лукаво посмотрел на её грудь. — Больше года прошло, а всё, будто за гробом идешь. Не убивайся, чай, не семеро по лавкам... Послезавтра в район поедешь. Вместе со мной.
— Зачем?!. Что я там забыла? — удивилась Галя.
— Так надо. Надень на себя что поновее... Может, я тебя там замуж выдам, — хмыкнул он. — Да искупайся в речке, чтоб коровником не воняла. Есть мыло подушистее?
— Есть, — робко ответила она.
И подумала: надо, так надо... с ним не поспоришь... и больше ничего не сказала председателю.
И поехала в райцентр.
— Слушай план мероприятий. — Председатель прикусил папиросу, пустил дым через нос. — Сейчас поселимся в Доме колхозника, и... до трех часов — свободна. Рекомендую в баню сходить... «Сауна» называется. Тут, за углом. Найдёшь. Не маленькая. Вот тебе два рубля на мытьё, — и протянул Гале деньги. — Сходишь?
— Схожу. — Она взяла у председателя две мятые замусо­лен­ные бумажки и осторожно потянула носом. Принюхалась, но никакого запаха навоза не услышала — вчера целый кусок мыла истратила, купаясь в речке. И с упрёком подумала: «Не брал бы, коли срамишься».
— Вот и хорошо, — с хитрецой улыбнулся председатель. — Но ровно в шесть, при полном параде... губы не забудь накра­сить, будь во Дворце культуры. Знаешь, где он?.. Знаешь. После торжественной части — концерт. Потом — банкет. Будут председатели других колхозов и всё районное начальство. Так что не крути носом и не отодвигай рюмку... Могут неправильно понять. Гулять на банкете ловчее, чем дергать коров за титьки, — хихикнул он и снова плотоядно уставился на пышную грудь Галины. — Как, не осрамишь меня?
Галя не подвела своего начальника — выпивала на равных с мужиками, но не пьянела... а тупела. «Уж лучше коров доить, чем эту чёртову водку пить, — мысленно возразила она председателю. — Тьфу, гадость!»
Вернувшись в гостиницу, уже заполночь, она сразу же разделась и легла в постель. Намаялась за день.
В дверь постучались. «Кого там ещё нелегкая принесла?» — с досадой подумала она, но не ответила. Опять постучались. На этот раз громче и настойчивее. «Прямо проходной двор какой-то... хуже общежития... — Галя зевнула и повернулась к стенке. — Ну и пусть себе».
В номер кто-то вошел.
— Спишь, Галина?
Не включая свет, Ткаченко прокрался ко второй свободной кровати и сел.
— Нет, — не поворачиваясь, ответила Галя.
— Одна ночуешь?.. Это хорошо. А ко мне ещё одного подсе­ли­ли... Храп на всю комнату — не уснуть. Ты как, непротив, если я тут прилягу.
— Ложись, — устало ответила Галя: весь вечер на банкете, как не в своей тарелке была. — Мне-то что... — И громко, во весь рот зевнула.
Ткаченко торопливо снял туфли, рубашку, брюки, даже майку и уверенно нырнул под одеяло... к Гале. Та и не шелохнулась. И лишь ощутив у себя под комбинацией сильную мужскую руку, чуть слышно простонала от сладкой истомы, и — чему быть, того не миновать — сама раздвинула ноги.
«Что вы!.. Господь с вами!.. Да ни за какие блага!..» — закричала б она на всю ивановскую, если б кто сказал, что с ней такое может приключиться. И уж куда там признаться, как часто перед сном, маясь в пустой холодной постели, грезила, что её... насилуют. И даже не один... а сразу два мужика. И где попало: и в кровати, и в сарае, и в канаве, а то и среди белого дня в огороде в картофельной ботве. Именно насиловали, а не сама, как шлёндра какая, задирала подол. Нет, она не такая. Она смиренная, скромная сельская женщина, держащая свое вдовство в чёрном теле. И пусть их будет даже трое... да хоть четверо — кашу маслом не испортишь — лишь бы... грубо, грязно, больно, пьяно... но только насильно. И чтоб никто не обвинил её в распутстве.
Но это было её личное, — всем руки прочь! — и никакими жерновами не вымолоть эту блажь. И вот: куда изба клонилась, туда и повалилась.
За громким сопением Митрофаныча и скрипом панцирной сетки она не заметила, как открылась дверь, вошел ещё кто-то, разделся и терпеливо ждал, пока «наездник» не доскачет до финиша.
Галя и дух не успела перевести, как очутилась под новым седоком. А когда и тот изошел пеной, его сменил третий. Потом опять Митрофаныч, и... всё по второму кругу. Галя не сопротивлялась — зачем? — сама же думала об этом. И не раз, и не два. Истомилась-истосковалась... ей бы ещё, и ещё... и сразу... за все долгие вдовьи ночи.
Сколько раз меняла «всадников» — Галя не считала. А когда закончились скачки — удовлетворённая и счастливая, разметалась на кровати и незаметно уснула. И хоть трава не расти. И ничего ей не приснилось в ту ночь. И никаких сексуальных фантазий перед сном...
Спала недолго, но крепко, как младенец. А когда проснулась — глядь: на соседней кровати и в креслах — председатель колхоза, главный зоотехник района и очень ответственный работник районного комитета партии. Все трое — мертвым сном. На столе: две бутылки коньяка — одна пустая, вторая больше чем наполовину выпитая... четвертушка уже затвердевшего чёрного хлеба, открытая банка тушенки.  Крепко погуляли мужики!
Галя тревожно осмотрелась по комнате, смутно припоминая, что же произошло этой ночью, и, грустно вздохнув — от судьбы не убежишь, быстренько подмылась — хорошо, вода в кране была, — и стала одеваться.
Причесалась, прибрала со стола, вымыла стаканы, ложки, вилки. Бумажкой вытерла замусоленное лезвие перочинного ножа. Попробовала пальцем — нож острый, как бритва. И ещё раз провела пальцем по лезвию... и глянула на кровать: председатель лежал навзничь. Голый и беззащитный. Что хочешь, то и делай с ним. Может, кастрировать его,— неожиданно для себя подумала Галя, вертя в руке острый нож. Потом на что-то решившись, усмехнулась и, закрыв на ключ дверь, вышла из комнаты...

Сильный порыв ветра неожиданно прошумел в верхушках сосен. Жорка испугался, вскинул голову.

...В буфете Галя купила четыре бутылки лимонада, столько же вкрутую сваренных яиц, баночку «шпрот», мягкий батон — всё на свои деньги. Вернулась в номер. Разложила на столе купленную снедь. Туда же поставила недопитую бутылку коньяку. Всё так, будто ничем другим не занималась всю свою сознательную жизнь. Накрасила губы, и только потом разбудила гостей.
Через две недели Галя стала передовой дояркой в своем колхозе, и уже ни одна поездка председателя в район не обходилась без неё.
Как же, передовица... гордость колхоза!.. Галя не противилась: которой рекой плыть, ту и воду пить... Грешно?.. Да кто скажет, что грешно, а что праведно... партийному начальству лучше знать, что можно, а чего нельзя... Стыдно... грешно, но... Боже мой, Боже, поедим, поспим да опять за то же. И уже не только главный зоотехник и завсельхозотделом райкома улыбались ей при встрече... В колхозе появились новые тракторы, комбайны, удобрения, а теперь и дорогу асфальтированную по селу задумал Митрофанович. И газ...

«Охо-хошеньки-хохо, — вздохнула Галя. — С собаками ляжешь, с блохами встанешь».
— Не надо о нём, — попросила она, и провела горячей ладонью по щеке Вилена. — И дурак кашу съест, было бы масло.
— Ну, хорошо. — Вилен взял её руку. — Не надо, так не надо. Рас­скажи о себе.
— Зачем?
— Надо. Вдруг мне захочется о тебе написать, а не о твоём председателе.
— Обо мне?! — удивилась попутчица. — Зачем бумагу пере­во­дить. У меня всё, как у всех. Родилась и выросла тут, в своей деревне. После школы поехала в Москву и поступила в МГУ. Полгода проучилась — вернулась домой: умер­ла мать. Кому-то ж надо заботиться о младших сестрах. Ра­бо­та­ла и училась заочно. Трудно было. Дом вести — не лапти плести. Потом замуж вышла. Хороший, добрый был чело­век... но сердцу не прикажешь. Я ведь всю жизнь мечтала о принце с алыми парусами, а тут... тракторист самый что ни на есть обыкновенный. Весь в солярке, в мазуте. А я... Как же, гордость всей школы, с доски почёта фотография не сходила, на всех олимпиадах побеждала... и по физике, и по химии, и по биологии, и по математике... кругом первая была. Жила, словно Бог за ниточку вел. С золотой медалью школу кончила, — скорее со стыдом, чем с гордостью доба­вила она. — Не любила я его... И он это чувствовал. Однажды про­валился в прорубь, простудился и заболел. К врачам не по­ехал — отнекивался. Да и далеко к врачам ехать, аж в рай­он. Год пролежал ни живой, ни мёртвый. Только чаёк пил, да папиросы смолил... Вот как ты, — она кивнула на Вилена. — Жить не хотел. Ну, какая там учёба! Бросила. Оборвалась ниточка удачи: маленькие сестренки, муж больной. Виновата я в его смерти. Он-то любил меня, а я... — голос Гали дрогнул. — Замуж больше не выходила. Не за кого. У нас мужиков... раз-два и обчёлся. А уехать куда... не тут-то было. Вот и топчусь тут в грязи по колено, да печку дровами топлю.
— Теперь уже недолго, — уверенно пообещал Вилен, решив про себя, что напишет статью о перспективном колхозе, который по старинке зарабатывает деньги не «кооперативчиками», а центнерами с гектара и литрами надоев. И председатель, каким бы грубияном и бандитом ни казался, не прислушивается к завистливому бурчанию колхозников, а упрямо гнёт свою правильную линию. — Ваш «батька» может не только водку пить, но и дело делать. Да ещё с такими кадрами... — Он посмотрел на попутчицу.
«Ну, вот, — усмехнулась Галя. — Приехали. Теперь и асфальт, и газ будут. И всё через мою... — Дальше она не стала проговаривать. Даже про себя. То, что намечалось у неё с этим вежливым, интеллигентным человеком, заставило её думать о своей «главной работе» как о чём-то грязном, липком и вонючем. — Может, он и не принц с алыми парусами, может, а уж я точно...
— Знаешь, что, — отогнала она грустные мысли, — сними-ка рубашку, пуговицу пришью. Оторвалась. Она где-то здесь, на телеге. Снимай, снимай...
Вилен снял рубашку и, стесняясь своего худого, костлявого тела, подал её Гале.
— А сумеешь?
— Я-то! — Она звонко рассмеялась. — Да что я по-твоему, не баба? Шить, стирать, готовить... Рожать пока не научилась — не довелосъ, а уж всё остальное... А это что? — И показала номерок прачечной, пришитый к внутренней стороне воротника.
Вилен объяснил.
— Холостяк, что ли? — удивилась Галя.
— Да нет, я женат. — И помолчав немного, добавил: — Вроде как.
— Женат! Тогда зачем это? — И снова показала номерок.
Вилену не хотелось объяснять историю происхождения этого номерка. Зачем!.. Только начни, и придётся много чего рассказать. Нет, не нужно мне этого... зачем ворошить былое?
— А где сейчас твоя жена? — Галя ловко пришила пуговицу, поднесла рубашку ко рту и откусила нитку.
— Там же, где и раньше жила, в Москве...

Познакомились они на банкете, в ресторане «Пекин». Раз­ухабистая, красивая, породистая блондинка с первой же рюмки пошла вразнос: коньяк, сигареты, сальные шутки, громкий смех, танцы... Пригласил Ларису и Вилен, но их топтание на одном месте продолжалось недолго: она всем телом прижалась к нему, взглядом показала на выход и шепнула:  «Пошли». А ночью, уже в постели, на вопрос Вилена «а почему именно я?..» Лариса лениво ответила:
— Да просто так... Те пижоны уж очень старались понравиться... скучно с ними, а ты даже не глянул в мою сторону. Вот меня и задело.
Два месяца пролетели, как один день, и — на тебе! — телеграмма: «Встречай». Коротко и ясно. Ларисины родители прилетают из Женевы. Пора собирать вещички и — быстрень­ко за порог.
— Вот будет хохма, когда узнают, что я беременна, — со смехом поведала Лариса. — Доигрались.
— Тебе что, ветром занесло? — отхохмился Вилен. И добавил: — Но я на всё готов.
— А не страшно?
Вилен лишь пожал плечами.
И на следующий день, шутки ради — в ЗАГС.
Вот уж действительно, хоть стой, хоть падай. Но не в пример Ларисе, Вилен воспринял женитьбу всерьёз... как щедрый подарок судьбы. И уже планы начал строить. Как же, его тесть работает не где-нибудь, а в солидном ведомстве на Смоленской площади.
Командировка в Свердловск растянулась на долгие две недели.
— Ну, наконец-то! — радостно встретила его Лариса. — У нас большая радость. Папа обещал устроить тебе Париж. А через месяц, — она игриво прищурилась и тут же запрыгала вок­руг него, словно школьница, получившая пятерку за кон­трольную работу, — и я прилечу. — И похабно добавила: — Чтоб не занимался по ночам мастурбацией и не трахался с тамошними потаскушками.
— Но у меня с языком туговато, — словно набивая себе цену, начал кокетничать Вилен, а в голове уже такое творилось!.. такое творилось!.. Вот она, жар-птица... не упустить бы только.
Вилен схватил жену на руки и закружился по комнате.
— Пусти, сумасшедший. Уронишь.
Счастливый муж опустил жену в кресло и, закурив «Маль­бо­ро», подошел к окну... и что за чёрт!.. куда бы ни глянул, всюду виделись Эйфелева башня и Триумфальная арка.
Иных достопримечательностей столицы Франции он просто не знал.
— Ты как, рад? — Лариса подошла к нему, взяла сигарету и с наслаждением затянулась.
— Спрашиваешь! — Вилен обнял её за плечи, но тут же насупился. — Послушай... ты что, куришь?..  Сама говорила — вредно для ребенка.
— Глупенький! — Лариса обняла его и поцеловала. — О каком ребенке ты шепчешь!..
— Как о каком?.. О том, который в тебе...
— Вот чудак! — Она ещё раз поцеловала его, но уже в щеку. — Сам подумай: ну что за Париж с младенцем на руках... ни на приём не пойти, ни к себе гостей пригласить... Сплошные пелёнки да распашонки. Пока ты летал в Свердловск, мы с мамой всё устроили. И даже ничуточки не больно было: в четвёртом отделении делали аборт.
— Как это? — Он схватил её за руку. — Как это: вы с мамой?..
— Пусти. Больно. — Ларисе не понравилась перемена в лице мужа.
— А я, что, по-вашему, ноль без палочки?.. марионетка?.. Дернул за ниточку, и — оп-ля! — взорвался Вилен. — Можно было хотя бы спросить меня. Посоветоваться.
Что-то душило его... будто узел галстука мешал дышать. Вилен потянулся к горлу, но там... даже ворот рубашки нараспашку. «Париж, больница... папа-мама...»
— Откуда мне было знать, сколько ты пробудешь в своем Свердловске? — И добавила: — Для тебя же старались, деревенщина. — «Деревенщина»... Словно пощечину влепила Лариса. — Да если б не я, сам подумай... то-то. Яблочко от яблони далеко не катится. Забыл про своего тятеньку?.. Так я напомню. — Слово «тятенька» она произнесла с подчеркнутым пренебрежением. — Не думай, я всё знаю, всю твою подноготную. Отец разузнал по своим каналам. Короче, решил он, тебе надо в Париж уехать. От греха подальше. — И ехидно усмехнулась. — Или ты БАМ предпочтешь?
В тот вечер Вилен ничего не сказал Ларисе, а утром отказался от поездки в Париж. Наотрез. Почему? Да он и сам не знал. Просто отказался, да и всё. Будто вожжа под хвост попала: «Хватит с меня, слуга покорный».
И сразу, как с небес — на землю: всё не так, всё не по нему. Огромная квартира тестя на Кутузовском проспекте стала тюрьмой, а сам тесть — шефом-надзирателем. И люди вокруг были какие-то неприветливые, злые, высокомерные. Вилену казалось, что все москвичи шепчутся за его спиной и тычут пальцем: «...деревенщина, лапотник, сын доносчика... и сам такой же». И через месяц, окончательно невзлюбив спесивую столицу, перевелся на работу в областную газету.
— Ну и скатертью дорога, — усмехнулась Лариса.
В тот же вечер, на ночь, глядя, она деловито собрала его нехитрые пожитки, спокойно открыла дверь и выставила их в коридор. Туда же показала пальцем и Вилену.

— В Москве-е? — Галя подала ему рубашку. — На, надень. Скучаешь?
Вилен оделся, накинул петлю галстука на шею и затянул узелок.
— Да нет, скучать не приходится — работы много. Да и мало ли красивых женщин на белом свете... Не пропадём, — как-то не к месту начал он духариться. И тут же понял, что дал маху.
— Вернёшься к ней? — Галя сердито посмотрела на Вилена: ишь какой выискался!.. много красивых баб у него... не про­па­дет он. — И брезгливо подумала: «Да на кой ты им нужен, хиляк... Тебя уже в нашу баню можно пускать. Не опасно. — И усмехнулась: — Там хоть спину можешь нам потереть».
— А зачем? — Вилен бережно взял её руку и осторожно поднёс к губам. И поцеловал.
Галя насторожилась: «...может, я ошиблась в нём?»
— Мне ещё никогда не целовали руку, — медленно про­шеп­та­ла она и второй свободной рукой пригладила его седые во­ло­сы. — Спасибо тебе, Вилен.
Откуда она знает мое имя? — удивился Вилен. Удивился, и тут же забыл об этом.
— А мне никто никогда не пришивал пуговицы.
— Ну, вот видишь, я — первая. — И с любопытством: — А что это за имя такое — Вилен? Я раньше не слышала... Иностранное?
— Нет, — засмущался Вилен. — Наше. Вилен — аббревиатура от Владимир Ильич Ленин.
— Как это? — не поняла Галя.
— Очень просто. Моё имя состоит из первых букв имени, отчества и трех первых букв фамилии вождя. Отсюда и аббревиатура — Вилен.
— На-адо же-е!.. — изумленно протянула Галя. — А я всю дорогу ломала голову: что за имя такое?
«Думала она... Кто ж из нас первый назвал себя — я или она?.. Постой-постой... да мы и не знакомы вовсе... я даже не знаю, как и звать-то её... Тогда откуда она знает моё?.. А говорит...» — Что-то мешало Вилену сосредоточиться... какая-то фальшь... какой-то скрытый умысел... И вдруг он вспомнил, как вчера во дворе, когда в разгар пьянки вышел на свежий воздух, чтоб совладать с приступом тошноты, услышал в темноте голос председателя: «...ты только поазартней с ним... Чтоб его за уши не оттянуть... А уж я потом... Будет у меня землю рыть... будет юлить, как бес перед заутреней. Скажу: черкну пару строк твоему тестю в Москву, и — хана тебе. Ты только трусы французские, те, что я тебе дал вчера, не забудь надеть. — Вилен вспомнил, что на попутчице было такое изысканное белье, что даже удивился поначалу: откуда такая роскошь у простой деревенской бабы? — Этого просто так, да куском мяса не возьмёшь. Ушлый... Дотошный... Одна надежда на тебя. А уж я потом разберусь, как прибрать его к рукам. Не подведи. Договорились?.. Поезжай. После обеда и я в районе буду: за мной ментовский вертолёт прилетит. Я договорился. Встретимся — доложишь, как там у вас было».
«Ах, ты ж сука! — с досадой и злостью подумал Вилен и глянул на попутчицу. — Да ещё, не дай бог, растрезвонит, что у меня не встаёт... — И потянул носом... и ощутил противный запах коровьего навоза, густо исходившего от её мясистого тела. — Выходит, она меня хотела поиметь, как последнюю проститутку, а не я её... Маленькая собачка до старости щенок... вечно так со мной. Да хотя бы Василий Семёнович... Обо мне он заботился... Черта с два. Не знал, куда ветер подует, вот и вилял туда-сюда, словно флюгер. Дюжина галстуков... И нынешние позиции не хочет уступать, и тут же готовит плацдарм на случай, если правда задом повернётся. Хитрюга. Такой не убьёт бобра. — К горлу Вилена подкатил тугой комок. — А ведь это он работал замполитом в детдоме. Он... голову даю на отсечение. Вот же, сволочь, как замаскировался! Его бы к стенке за такие дела, а он... И меня узнал, паскудина. Узнал, давно узнал... и всё время посмеивался. Еще и про отца намеки делал. — Вилен болезненно скривился. — Эх, отец, отец...»
Жорка, не слыша понуканий, стоит на обочине дороги — дремлет.
Каждый раз, заполняя анкету или составляя автобиографию, Вилен со стыдом и горечью вспоминал кончину отца. Как жил горемыка — ни два, ни полтора, — так и преставился: в чулане в стельку пьяного его стошнило... Тем и захлебнулся. Пил изо дня в день. Не дрался, не ругался: напьётся и — спать. А почему пил... никому не рассказывал.
К похоронам готовились всем миром: мужики вырыли мо­гилу, сколотили гроб, женщины собрали поминальный стол.
И стыдно, и горько вспоминать... Особенно — мать. Что-то перемкнуло в её голове, когда увидела мёртвого мужа. Молча глянула на сына, когда тот вошёл в чулан; молча перенесла холодное тело в горницу; молча обмыла его и переодела во всё чистое. Молча достала со дна сундука какие-то бумаги, перевязанные красной лентой, тихо вздохнула и бросила в печь: языки пламени жадно обхватили честные доносы, так и не дошедшие до адресата в кожаных галифе. Молча и безропотно принимала помощь односельчан: в доме пусто было, хоть шаром покати. Пусто и голодно: отец всё до копейки пропивал. Даже когда спросили, как хоронить: с попом или с духовым оркестром, лишь пожала плечами, но рта так и не открыла. А через пару недель стала заговариваться: ходить по улице с красным флагом, будто на Первомай, всех мужиков называть комиссарами и допытываться, почему забыли о ней и перестали затаскивать в свои кабинеты... И её отправили в сумасшедший дом. А маленького Вилена...
Жутким сном вспоминался Вилену детдом «Счастливое детство». Столько лет прошло, а перед глазами, вот как сейчас: толстые ляжки, огромный волосатый живот и вечно гряз­ные, вонючие кальсоны детдомовского замполита. Изо дня в день маленький Виля ублажал гнусную похоть замес­ти­теля директора по политической части и молил Бога, что­бы какая-нибудь сверхъестественная сила заступилась за не­го и как-то покарала мучителя. Рассчитывать на земное воз­мез­дие — куда там!.. Ну кто поверит сыну пьяницы и сумасшед­шей?.. кто он такой!.. оборванец, сирота... а зам­полит — очень важный и уважаемый в детдоме человек. И малень­кий Виля безропотно нёс свой крест: умывался слеза­ми и кровью, но никому ни слова, ни полслова... Сколько раз обещал себе: всё, ещё раз заставит — откушу и выплюну. Но — дай боже нашему теленку волка задрать — замполит словно по глазам читал: сильно избивал Вилена, в кровь, потом за­плаканного гладил по головке — не плачь, мой сладенький! — ста­вил мальчика на колени, спускал свои комиссарские га­лифе, и: «Ну-ка, вождь мирового пролета­ри­ата, сделай па­поч­ке приятно, поиграй на дудочке». И Виля делал всё исп­равно... задыхался и захлебывался, но делал... чтобы «па­поч­ке» угодить. Терпел — а что поделаешь! — но по ночам, зарыв­шись в подушку, до исступления жалея себя, он яростно, на чем свет стоит, проклинал и детдом «Счастливое детство», и всеми уважаемого замполита, и своих родителей, и своё имя.
«Один бы только раз сцепить зубы... Один только раз... — Рраз!.. и всё. — Ничего, не убил бы... куда ему!.. сам бы взвыл, как бешенный... Один только раз... И не пришлось бы всю жизнь самого себя стыдиться. Так нет же... кишка тонка. А я ещё отца винил бог знает в чём... Сам-то я, чем лучше?.. Эх, отец, отец... прости меня, отец. Всю жизнь я стыдился тебя, всю жизнь проклинал тебя... Прости, если сможешь. Ты хоть запил с горя, совесть у тебя была, а я... лучшее перо областной прессы!.. Куда там!.. импотент... минетчик...».
 «Ладно тебе об этом, — услышал Вилен голос отца. — Хорошо, что сам понимаешь».
«Где ты, отец?.. Я тебя не вижу». — Услышал Вилен свой голос.
«Это не важно, сынок. Главное, что ты слышишь меня».
«Так, ты, простишь меня?»
«Да, прощаю. Не гоже в могилу идти непрощённым».
«О чем это ты?»
«Скоро сам узнаешь».
«Когда?»
«Я сказал — скоро».
«Скорей бы уже».
«Торопишься?»
«Да. Мне трудно здесь без тебя».

Вилен дотронулся до шеи: галстук душил его, не давал свободно дышать.
«...Даже эта колхозная проблядушка честнее меня зара­батывает свой хлеб».
«Не думай об этом, сын мой. Прости их всех и забудь. У них своя дорога, у нас своя... И помни: одни ворота, что во двор, что со двора, — услышал Вилен голос отца. — Подойди ко мне, сынок, обнимемся и всё забудем».
— Куда это ты? — спросила Галя, но Вилен не услышал её. Он даже не заметил, когда слез с телеги и вошел в лес.
Не оглядываясь, он яростно продирался сквозь густые заросли папоротника. И всё дальше и дальше... на голос отца... в самую чащу. И без оглядки.
Выбрав осину потолще, он залез на неё, снял галстук, соору­дил петлю, привязал к сучку над головой. Подергал-по­про­бовал — выдержит. Спустил штаны до колен, помочился, вни­ма­тельно наблюдая, как желтая струя вдребезги разби­ва­ет­ся о ровный срез большого пня, вынул из кармана рубашки парт­билет, свернул его в тонкую трубочку, вставил в аналь­ное отверстие, накинул петлю на шею... «Всё… хватит с меня… слуга покорный…».
 И спрыгнул с ветки.
И уже не услышал, как во второй раз над лесом прострекотал вертолёт.