Произведения

Если бы я догадалась вовремя: слишком шаткой
Выйдет конструкция (та, которую я построила),
И оказалась бы вдруг собой настоящей — если бы,
Я бы тогда изучала норы, колодцы, шахты,
Тропы подземные, все ходы потайные, строгие,
Именно там, в непроглядных недрах, и стоит действовать.

Я бы, конечно, была внимательной и бесшумной;
Я бы не портила: может, даже помочь случилось бы;
Я бы смотрела в восторге: «Где же такое видано?»
Пусть на поверхности люди: бегают, плачут, шутят,
Ветер у них неуёмный, солнце у них лучистое —
Разве в моих подземельях этому позавидуешь?

Жизнь наверху правомерна, только когда уверен —
Твой засекреченный город неуязвим: на площади
Жители выстроят церковь, вымостят камнем улицы.
И ничего не позволишь выпытать, исковеркать,
Намертво будешь стоять: ни слова теперь оплошного.
Не говори никому, Алёша, о чёрной курице.

Вот и думай — что с тобою станет?
Кто твои старания отметит?
Никому не выболтаешь тайну —
Вот и просыпайся с ней до смерти.

Выходи на маленькую кухню
И представь, не то чтобы охотно:
Над тобою — крышка, а не купол,
И ни свет, ни воздух не проходят.

Ты не верь, когда трезвонят всюду
Об отремонтированных взрослых.
Стой, смотри на вечную посуду
(Кто её, не церемонясь, бросил?).

Вот и стой — издёрганным ребёнком,
Тем, кто в важную минуту струсил.
Сердце бьётся бешено и больно,
Как щегол в облупленной кастрюле.

Внутренний лес узнаётся по рыжим просветам и мокрому запаху;
Дышишь спокойно, впервые себя измеряешь не только потерями.
Так и стоишь между гладких стволов, голова в восхищении задрана:
Выше высокого эти деревья, и сам ты — такое же дерево.

Может, какие-то ветки, как нужно, не выросли, выглядят детскими;
Может, иные — кривые, тяжёлые, попросту лишними кажутся.
Я вспоминаю тебя: это правда — такое особое действие,
После которого чувствуешь, будто по телу смола растекается.

И понимаешь, какими мы стали в сравненье с собою — огромными;
Непоказными и очень красивыми; теми, кто всё же осмелился.
Ты исключительно сосредоточен на ярких фрагментах над кронами.
Жизнь — это вверх. И ты занят своей вертикалью. И в этом — бессмертие.

Мы будем сидеть на заброшенной лодке,
Не сдвинемся с места, как будто бы к днищу
Прилеплены.
Смотреть, как деревья друг друга не ищут,
Какие у наших детей подбородки —
Рельефные.

Мы будем грустить, неизбежно и честно,
Что стать ни отцом безупречно не вышло,
Ни матерью.
Мы будем дышать, как охотники дышат,
И слушать скрип досок, стволов и качелей
Внимательно.

Мы станем одно самородное тело,
Что будет со временем мхом и травою
Украшено.
И ветер над лодкой надсадно завоет,
И дети нам крикнут: «Куда же вы делись?»
Куда же мы.

Ты — моя ореховая скорлупа.
Я в тебе сворачиваюсь, чтобы спать,
И меня теперь отсюда извлекать —
Дело безнадёжное.

Колыбель, тайник, шкатулка, саркофаг,
Нужная ячейка, несказанный фарт;
Так находишь своё место — это факт,
И лежишь, радёшенек.

Ты — моя ореховая скорлупа.
Я в тебе — не злоречива, не груба.
Сбереги, спаси, от лишнего избавь,
От пустого, праздного.

И меня не обокрасть, не испугать.
Только тот по-настоящему богат,
Кому всякая минута дорога —
И нужды, и радости.

Жизнь проходит, а всё думаешь — прошла;
И оставшееся время — это клад,
И хоть каждый очень тих и очень слаб —
Вдруг ещё получится.

Я люблю тебя, дурного старика,
Что пойдёт себе укрытие искать.
Я — твоя ореховая скорлупа,
Скорлупа-скорлупочка.

Как многозначна эта темнота:
Она одновременно — наказанье
И дар; немилосердна и добра.
Вот застаёшь себя внезапно там,
Где вовсе и не думал оказаться, —
В особой точке, где нельзя соврать.

Я озираюсь: пересохший грунт,
Тоскливая, огромная равнина,
Куда ни глянь — погасшие костры.
И смоляная темнота вокруг
Тревожна, но, конечно, несравнима
С той темнотой, что у меня внутри.

С той темнотой, что не щадит тела,
Густой, лиловой, вязкой, как чернила,
Предельно обостряющей чутьё;
К чему б она меня ни подвела
И что б она со мной ни учинила —
Я обязуюсь вышептать её.

Сначала это словоблудье, но
Потом — словопоток, с которым больно
Справляться, не утрачивая суть;
Потом — всё чётче русло, и оно,
Заполненное подлинным тобою,
И есть — единственно возможный путь.

Шепчи, шепчи чернильные слова:
Из чрева, через меру, через силу,
Вычерпывай, части и отчуждай.
И голос-то пока что — слабоват,
И дышишь-то — неровно, некрасиво,
И в выдержке-то — вечная нужда.

Однако нет опасней ничего,
Чем перестать звучать. Спроси иначе —
Что есть определенье тишины?
Целебное, чудное вещество,
Что возникает между слов, а значит —
Слова должны быть произнесены.

Всё прочее — безмолвие. Его
Непросто изживать, и это вправду —
Преодоленье и искусство сметь,
А с ними очевиднее всего
Сопряжена мучительная радость,
Которая оспаривает смерть.

Не тяжело, не страшно,
Так далеко от всех.
Ты — смотровая башня.
Я прохожу наверх.

Вид предстаёт такой, что
Еле удержишь вскрик.
Сердцем, гусиной кожей
Чувствуешь: Бог — открыт.

Не открывался раньше
Мне он в иных местах:
Только у этой башни —
Верная высота.

Это не исступленье,
Это и не покой.
Каждое углубленье,
Каждый прекрасный холм,

Светлых полей просторы,
Дом, где трещал пожар,
Кладбище, на котором
Буду потом лежать,

Умных деревьев кроны,
Камень, что крепко спит,
Трубы, мансарды, кровли,
Посеребрённый шпиль…

Кто-то внизу вдруг скажет:
«Всё. Визитёров нет».
Там запирают башню.
Я остаюсь на ней.

Теперь и вопросы другие: какими твои прорастут семена?
Не мало ли воздуха, света? Полезен ли старый грунт?
Пустым это было, смешным несколько лет назад.
Подобная метаморфоза случается, верно, во все времена:
на первых порах полагаешь, что сад — это всё вокруг;
потом понимаешь, что ты — это и есть сам сад.

И с ним предстоит обращаться иначе, однако, себе не в укор.
Вот пни, буреломы, сухие побеги, ручьи без рыб —
Следы запустения здесь; медленный, верный спад.
Вот пруд со стоячей водой — неприютное место, давнишняя скорбь.
Но нет на земле человека без тёмной воды внутри.
А ты мою, тёмную, пил — этим меня и спас.

И дальше на смену стыду за свою неуместность и страху пропасть —
Всему, что сейчас от себя отчуждаешь с таким трудом —
Приходит свобода цвести. Пусть — не в привычный срок.
Становишься чутким к любым шевелениям, и ничего — напоказ.
Себя ощущаешь безмерным, бессмертным — поскольку добр
И милостив тот, кто всегда брошенный сад берёг.

Вовсю разрастается сад в глубине, он уже не напуган ничем.
Так хочется это запомнить и каждым листом дышать.
И нет незначительных дней: всякий — со смыслом день;
А смысл, если, в сущности, стоит искать его, он — в обретении черт.
И я потому разглядела в себе, наконец, ландшафт,
Что, как бы ни двигалась жизнь, — ты на меня глядел.

В голове стрекочет вновь
камера,

Выбирает общий план
медленно:

Я на сером берегу
каменном

Строю башню для моих
демонов.

Было время и без них,
было же.

Надо как-то одолеть
прочее.

Строю башню из камней
вымокших,

Неприступная она,
прочная.

Я уже на землю шарф
сдёрнула.

Я молчу, но говорю
будто бы:

«Выходите из меня,
тёмные.

Вы теперь снаружи жить
будете.

Я вам больше не приют,
чур меня;

Я утратила вконец
мужество.

Я устала вас в себе —
чувствовать»…

Снято. Можно наложить
музыку.

И меня лишили здесь
выбора.

Ты прости береговой
наигрыш.

Это только говорят:
«Выболит!»,

А на самом деле — нет,
знаешь ли.

И как бы ни искал разгадку тайны —
У настоящей тайны нет разгадки,
Как нет от лабиринта избавленья.
А сколько лет ты в нём — не сосчитаешь.
Уж сам себе и чуден был, и гадок,
А всё течёт безжалостное время.

С утра — жара, а ночь настанет — зябко.
Так устаёшь от явственных повторов,
Такая неизбывная оскома!
Как лабиринт опишешь непредвзято?
Переплетенье длинных коридоров.
Огромная, как море, безысходность.

Всесильное, как ураган, смятенье.
Не встретится тебе ни зверь, ни путник —
И ходишь бесконечными кругами.
Шершавые, всё видевшие стены
С внушительными вмятинами, будто
Сердитый бык царапал их рогами.

Здесь всё вокруг — обманчиво, неточно.
Здесь ты как будто испытуем всеми,
Кто знает толк в тяжёлых испытаньях.
Но остановишься в какой-то точке:
Ведь сколько можно в поисках спасенья
Туда-сюда бродить — безрезультатно?

Стоишь наипечальнейшим из пугал,
Сам для себя — безмерная утрата…
Как вдруг осознаёшь: отсюда видно
Два поворота. И знакомый угол.
Два поворота. Неужели, правда?
Два поворота. А за ними — выход.

Просвет, который жизнь иную прочит.
Возможность распрощаться с этим местом —
Закономерность или просто случай?
Вопрос, больнее и важнее прочих:
Как из себя, дурного, наконец-то
Извлечь искомый лабиринт, что мучит,

А не себя из лабиринта вынуть?
И горло тотчас делается уже,
Пересыхает, ноги — словно вата.
И страшно: если я отсюда выйду,
То… кем тогда я стану — там, снаружи,
В безлабиринтье незамысловатом,

Где шаг любой несносно предсказуем;
Где всякую фигуру, птицу, ветку,
До горизонта — каждую подробность
Спокойно разглядишь. Ты не безумен,
Не заперт, и свободным человеком
Способен взять такой простор на пробу.

Не будет больше изощрённых пыток
Причудливо расколотым пространством,
Блужданий, наваждений и просчётов.
Ты станешь весел, оборотист, прыток.
Ты не захочешь показаться странным.
О чём ты будешь жить тогда? О чём ты

В неотвратимую минуту вспомнишь?
Чем будешь полон, чем потом — оправдан?
Чем сам себе окажешься ты дорог?
Сейчас не время. Может статься — позже.
И, повернувшись, ты спешишь обратно —
В переплетенье длинных коридоров.

Придумать бы решающую фразу —
О том, что каждый делает свой выбор —
Но так внутри беззвучно всё и гладко.
И если больше я за жизнь ни разу
Не отыщу из лабиринта выход,
То так тому и быть. Пусть — без разгадки.