Пожалуй, это одна из самых удачных книг Евгения Степанова. Самая читаемая – уж точно. Небольшие рассказы, мини-рассказы или «очень короткие», как значится на обложке, составили новую книгу поэта, прозаика, литературоведа, кандидата филологических наук. Впрочем, титулы не должны смущать – книга очень веселая. Хотя порой и грустная. А еще – поучительная. Как и наша жизнь. Только в несколько искаженном пространстве, под углом авторского взгляда. Механика ее во многом исходит из традиций обэриутов, конкретнее – Хармса, а еще – Чехова. Этакий симбиоз-синкретизм. Коллизия (чеховское) соединена с абсурдом (хармсовское). Это, разумеется, происходит не всегда, потому что схемы, шаблона, по которым написаны «очень короткие рассказы», – не существует. Это сценки из жизни, фантасмагории, миниатюры «на ходу». Парадокс только в том, что «на ходу» может получиться выигрышнее заранее запланированных вещей. Чуда в них больше.
Вот один из примеров про целителя Серегу:
«Ко мне в редакцию пришел в гости один народный целитель, по совместительству он писатель. Рассказывает, как он общался с Иисусом Христом.
Спрашиваю:
– О чем вы говорили?
– Да обо всем. Вот тут я похудеть собрался. Спросил Иисуса, что мне делать. Он ответил:
«Серега, прекрати есть котлеты!»
Чего тут больше – иронии, парадокса, писательской сумасшедшинки или усталости? Я заметил – в большинстве рассказов Евгения Степанова ощущается усталость. Усталость романтика. Или бывшего романтика, которого жизнь огрубила, обтесала, засунула совершенно в иное тело. И усталость читается на внутреннем слое, между строками.
«Мы едем в метро, на эскалаторе. Я стою внизу и смотрю в ее голубые огромные глаза. Я понимаю: эта женщина совершенна. Когда мы приедем домой, мы займемся чудовищным развратом. Это продолжается уже много лет.
Я не знаю, как относиться к самому себе».
Усталость и ностальгия. Желание запечатлеть самые прекрасные, дорогие моменты в жизни. Все эти черты следуют из классической русской литературы – мысли о душе одновременно с развлекательным моментом. Исторически сложилось, что на Западе развлекательная литература развивалась параллельно с литературой духовно-философской (Дюма и Ницше). У нас же весь спектр проблем нередко умещается в одном произведении (Достоевский), что справедливо изучается многими поколениями критиков. Парадокс: небольшие по объему «Маленькие трагедии» Пушкина породили сотни страниц критических осмыслений, собранных под одну обложку Непомнящим. Я не хочу сказать, что «Женщину в соседней комнате» ждет аналогичная судьба – пути текста неисповедимы, но некоторые миниатюры – слепки века – имеют все для того, чтобы остаться в литературе. Какие-то в качестве анекдота, характеризующего поколение, какие-то как отражение душ людей, живущих в обездуховленное время.
Пищи для ума действительно много. Книга Евгения Степанова полифонична: в ней слышны голоса множества людей, слышны голоса времени, даже больше – Москвы. И если Гиляровский писал «Москву и москвичей» по лекалам своего времени, Степанов создает москвичей своих – женщин (женщин много), коллег, незнакомцев, попавшихся ему на глаза и ставших знакомцами таким образом. Нелюдимость века, неграмотность, падение культуры также не проходят незамеченными (а сколько у Гиляровского миниатюр о подобных персонажах своей эпохи?). Приведем характерный эпизод из «Издательских будней» – раздела книги:
«Звонок в редакцию.
– Здравствуйте, я написал 4232 сонета. Хочу у вас в журнале напечатать.
– А вы какие сонеты пишете – французские, английские, итальянские?
– Вы что, издеваетесь? Я русские сонеты пишу».
Это ли не симптом 1990-х – нулевых?
Футурологическая хармсовская традиция, о которой мы сказали вначале, проявляется в разделе «Ж/д и Евгений Викторович». Рассказы – как верлибры. Абсурд как инвариант.
И стяжки времени – от хармсовского в настоящее. Есть и отголоски лианозовской школы, проявляющиеся, в первую очередь, в намеренном опрощении, отказе от «плетения словес». Синкретизируя все это в авторском стиле, Евгений Степанов выводит новый рассказ, помещенный в новые локации, вневременной:
«Казанскую ж/д на самом деле проектировал поэт-архитектор-авангардист Евгений Викторович.
Одну станцию он назвал «Панки», а другую «Хиппи».
Но проект не утвердил товарищ Сталин.
– Пусть лучше будут «Панки», а не «Панки», – сказал он на заседании Политбюро. – Поляки, паны, конечно, люди вредные, но все-таки славяне. «Хиппи» тоже не подойдет. Пусть лучше будет «Малаховка».
Так и сделали. Евгения Викторовича пожурили, но не расстреляли, потому что он ранее успешно переводил стихи товарища Сталина».
И еще несколько сотен рассказов. Поучительных. Грустных. Смешных. Абсурдных. Для того чтобы завершиться словами о счастье – женщина в соседней комнате. Женщина. И автор счастлив. Потому что она есть. А если есть она, есть и все остальное. В этих системах координат она – бог.