С книгами, что пишутся всю жизнь, рецензенты сталкиваются теперь довольно редко. Жанр этот испаряется из литературы так же верно, как выветривается из неё само понятие качества текста, его фундаментальности. Приступая к степановским «строфам века», я и предположить не мог, что из регулярных многолетних выписок автор сможет сгруппировать целый трёхтомник, читать который и занятно, и поучительно.

«Войти» в степановскую антологию просто: сложно выйти. Этот шелестящий лес начинается с отдельных травинок – одностиший. И пока вы ещё только вслушиваетесь в лепет фраз, успевающих закончиться прежде, чем вы успели уловить их суть, Степанов уже празднует свою первую победу: он с лёгкостью доказывает, что одностишия – это не далеко не всегда иронические mots а-ля Вишневский, а исповедальный жанр, конкурирующий с лаконизмом японских хайку.
Порой моностих откровенно смешон, порой грустноват, временами представляет собой нечто совершенно бесцветное, но при этом – удивительный эффект – именно эта крохотная риска способна точно отразить уровень языкового богатства личности, палитру его языковых средств. Тут-то и догадываешься: антология претендует на гораздо большее, чем обычная: она оказывается «учебником жанров» и маленькой хрестоматией поэтических форм со скрупулёзно подобранными примерами.
Во втором томе Степанов правомерно задаётся вопросом о возможности русского верлибра и показывает, что спектр его куда шире, чем генеральная версия мэйнстримного «вялотекущего» и мудрствующего зачастую на базе исключительно филологических, а значит, затемнённых для массового читателя ассоциаций. «Прицепным вагончиком» к основному содержанию тома выступает так называемая «визуальная» поэзия, членящаяся на листовертни, лингвогобелены, цифровую и визуальную поэзию.
Третий том посвящён палиндрому, зауми, частушке, эпиграмме и пародии; последние из перечисленных можно было бы назвать прикладными жанрами, если бы даже в них не содержались образцы поистине выдающиеся за грань привычных представлений о них.
Итак, развиваясь от микроформ (моно- и дистихов через терцеты и катрены) к макроформам, современная поэзия становится самой собой – потоком смыслов, далеко не исчерпывающимся жанром традиционного стихотворения. Это экскурсия по гербарию, в котором живы, а не покоятся в эфирном сне, все материалы и экспонаты.
Характерно, что персональное авторство при столкновении с обширным материалом парадоксально уходит на второй план, и единый текстовый массив начинает смотреться монолитом, или, если угодно, произведением единой личности, разобравшей себя на составляющие.
Антология предоставляет шанс, вчитавшись в неё, понять, что само стихотворение есть воплощённый парадокс. Если в строке отсутствуют смысловые оппозиции, поэзии не образуется. Так, восьмистишие – это чаще всего диалогическая структура «вопрос-ответ» (тезис нижнего уровня – синтез высшего), а сонет – поистине счастливо найденная форма для несуетной мысли (тезис-антитезис-синтез).
Это хороший урок тем, кто вместе с новым веком отвыкает от чтения как первейшей интимной привычки, начинает инфантильно ожидать от этого занятия немедленного и безрассудного развлечения. Меж тем, философическое и филологическое чтение остаётся школой вечного сопоставления своего и авторского видения и… как ни странно, той самой школой толерантности в первом и единственном своём применении. Принять только что бывшее чужим за своё, претвориться в говорящего и раствориться в нём – не есть ли это главная задача культуры, если она по-прежнему хочет себя так называть?
Степень обработки материала Степановым достойна отдельной пометы: не выступая вперёд и не заслоняя цитируемые строфы, автор создаёт о каждом жанре ёмкую вводную статью, в которой обращает внимание на внутреннюю архитектонику жанра и его место в современной общелитературной иерархии.
Остаётся рассчитывать, что читатели отнесутся к «Жанрам и строфам…» столь же благосклонно, как они того заслуживают.