|
Сергей МНАЦАКАНЯН
БЕЗ ЧЕРНОВИКОВ
(Из лирики советских времен)
Сентиментальная баллада
Здравствуй, Любимая, долго
не виделись мы с тобою,
и снова вечер, и горько
свесился дым над трубою.
Раскаркались так знакомо
вороны на ветках кленов, —
всего пять минут от дома
до пригородных перронов.
А в мире идут поминки —
и сразу идут крестины,
и снова скрипят ботинки,
и снова дожди простые...
Впотьмах, за районной баней,
где простыни развевались,
не помня разочарований,
мы просто расцеловались.
И вскорости заревела
труба над моей окраиной...
Не нам ли кричат отчаянно
Надежда,
Любовь
и Вера?
Проносятся электрички
от края до края жизни,
и сумерки так лиричны
в осенней моей отчизне.
Дрожат над землей осины,
и что-то транзистор шепчет,
и снова ищут мужчины
своих единственных женщин.
И мы незабвенно любим
в предчувствии снегопада,
поверив лесам и людям, —
а что еще в жизни надо?..
Лишь горькая эта нежность
да небо над головою —
октябрьская безбрежность,
берущая за живое...
Начало 70-х годов ХХ века
Взгляд
Куда там праздные гуляки
иль подзаборная ли пьянь?
Вовек да славятся зеваки —
разуй глаза и разом глянь!
Зевать — рискованное дело!
Я сам из племени зевак —
я обожаю без предела
считать ворон, считать собак.
Тот неуклюж, а этот ловок,
бульварный деется роман! —
свидетели всех потасовок,
участники великих драм...
Зеваки — труженики глаза,
руководители зрачка,
да не пристанет к нам зараза
и ни липучая тоска.
Судьба, исполненная риска!
Я столько в жизни прозевал,
но это было бескорыстно,
как воплощенный идеал...
О, удивленье перед миром —
застынешь, словно в столбняке,
дыша зияющим эфиром
на том всемирном сквозняке.
За поколеньем — поколенье,
приходим в жизнь, уходим в смерть,
чтобы предаться искушенью:
взглянуть, поохать, посмотреть...
Не поминая Божью матерь
перед провалом черных дыр,
глаз положить, пока не спятил,
на этот сумасшедший мир.
И — все, и только угол зренья
и глаз сияет в пол-лица,
и бесконечно изумленье
пред этим миром до конца.
* * *
И снова — взвихренная Русь
вопит от счастья и неверия...
Моя безумная Империя,
везде тупик — куда ни ткнусь...
Куда ни глянь — во все концы
гной, источаемый державою,
так закрутили гайки ржавые
ее вожди и подлецы...
И все же — взвихренная Русь
в своих надеждах и напраслинах,
и я, твой нелюбимый пасынок,
забыв о ми?нувшем,
взмолюсь
о милосердии —
для всех...
Верлибр
Я научился убивать
без омерзения
тараканов в провинциальных гостиницах
метким ударом
туго свернутой «Правды».
Я постиг законы
хладнокровного прохода
мимо вахтеров, билетеров, контролеров
и прочего мелкого начальства,
фанатически доказующего свою власть...
Я привык улыбаться —
просто так, на всякий случай
(простите меня, собеседники,
за автоматический оскал!)
Я приноровился,
перешагнув через собственное 40-летие,
не раздумывать о будущем,
а выхватывать мгновение
из мохнатых лап вечности...
Одним словом,
школа жизни
преподала мне свои уроки —
да так,
что я не сумел увернуться,
однако
я и поныне не могу совладать
с тем чувством удивления, волнения и жалости,
которое вызывают во мне
когда-то прелестные женщины,
а также
городские рябины,
бездомные собаки
и маленькие —
еще неразумные —
дети...
* * *
Уже умирают ребята моего поколения.
Под колесом электрички не выжил один,
а другой,
вдруг захрипев от стакана водки,
упал на колени
перед непостижимой и немилосердной судьбой...
В такие минуты,
когда
смерть открывает объятья
сорокалетним ребятам,
не успевшим почти ничего,
страшная мысль приходит,
что все в этом мире братья,
вот и еще одного
охладело
пламенное чело.
А век человеческий краток,
а истина смутно брезжит,
но в лукавом тумане времени
не открывает лица,
а все-таки в сердце тлеет,
пока еще тлеет надежда,
что не все в этой жизни маетной —
да! —
потеряно
до конца...
Мемуары
Пальтишко на рыбьем меху —
зато беззаботная юность!
Я думал — все в жизни смогу,
да только не так обернулось.
Зато от души воспою,
как утром поскрипывал гулко,
вращая житуху сию,
коленчатый вал переулка.
В том богом забытом дворе
среди алкоголя и мата,
как в некоей черной дыре,
до боли вселенная сжата...
Веселых страстей змеевик!
Случайных соитий реторта! —
где — было! — похмельный мужик
отчаянно драпал от черта!
Здесь умер юродивый вор
и благоустроены свалки,
но все же да здравствует Двор —
фискалы его и весталки.
От этих времен — ни гу-гу.
Когда же они миновали,
оказывается — я в долгу,
а время писать мемуары...
Ремонт
Настало время ремонта —
расходы, но ты не жмот,
пусть блекло и старомодно
по стенам сирень цветет...
Пусть брызжет, шипя, побелка,
обоев шуршит рулон!..
Все это — пока примерка,
пока обнажен бетон...
А рухлядь —
долой из дому,
как копится быстро хлам...
Стекла
к небу
ночному
рвутся из ветхих рам...
Прикидывай! Ремонтируй!
(А разные времена
объединены квартирой
негаданно для меня.
Ах, если бы перекрасить
и перенамалевать
все то, что успели сглазить,
испортить и оплевать...
Другие века и стены
исчезли — и в свой черед
другие знобили темы,
но эта — свое берет.)
И тайный сквозняк охватывает
ознобом до глубины,
что зыблется тьма косматая
под снегом взамен стены!
Ибо все, что успели мы
под присмотром луны, —
отгородиться стенами
от жизни и от любви...
Судьба моя — век ремонта
не только на этаже...
Глянь в зеркало — ну и морда! —
Починка нужна душе.
Серьезный и капитальный
ремонт подошел всему,
что кроется в глуби тайной
и спать не дает уму.
(Тем часом идет циклевка,
курчавится стружка так,
что рощей пахнет, —
и ловко
под ноги ложится лак.
Тем часом — забот по горло,
хозяйственные дела,
и надо же —
жизнь подперла,
закусывая удила...)
...Время — любое.
Что разница в счете лет?
Клеим обои
на стены, которых нет.
Сквозняк
По горло ямбами сыты мы,
попортили вдоволь рифм
над лаком письменного стола,
подобного полынье,
а ну-ка локти, мой дорогой,
от дерева оторви —
пора попробовать не пером,
но голосом песню спеть,
не надо музыки, черт возьми,
достаточно сквозняка:
пустое тело его звучит
от форточки до дверей,
умом проследуй за ним туда,
где пылью над мостовой
витает в сумерках золотых
его моментальный след,
как дрожь по коже —
идет сквозняк
по розовому белью,
что поразвесили на дворе
от тополя до окон,
он продолжает свой путь ночной
по серому пустырю,
тайком ощупывая ворон
на вырубленных ветвях,
ползет на брюхе из проходных
и тычется в тупики,
и поворачивается вспять,
обшаривая чердак,
метет по времени сквозняком
прекрасная эта тьма:
сквозняк — пружина ночных небес
и мускул ночных пространств,
он обволакивает на миг
предмет ли, любую тень
и принимает форму вещей,
как сумерки и вода,
бормочет, вздрагивает, шуршит
на разные голоса,
свистит — особенно в тростниках
у пригородной реки,
втекает в каждый подъезд сквозняк,
затем вытекает вон
и, вновь присвистывая,
потом
сквозь фортку ползет в окно,
потом подкрадывается к столу
и приподнимает лист
твоих заметок ночных,
но ты
на этом закрой тетрадь,
в надежде, что жизнь твоя и судьба
в отличье от сквозняка
не растекается по углам,
не шарит по проходным,
не принимает форму иных
предметов,
судеб,
вещей,
но голосом говорит своим,
печалится о своем,
и независимо от всего
имеет удачу быть
на людях, в песне, в больших снегах
собою — и только так!
Собачьи стихи
Хорошо бы собаку купить.
И. Бунин
Ему приснилась колбаса —
она витала в сновиденьи,
как розовое привиденье
планируя под небеса...
Глазки на срезе «языковой»,
«семипалатинской» лицо,
фатально схожее с подковой
иль обручальное кольцо...
Пленяла темная «салями»
и таял «зельц» на языке,
тянуло пряными мирами
от буженины в холодке...
Усиливали этот список
необычайной толщины
гирлянда праздничных сосисок
и блямба красной ветчины!
И как высокая награда
за преданность родным местам,
тугая палка «сервелата»
летала с горем пополам...
А он во сне завыл, бедняга,
сраженный этим наповал,
и вырвал сон из полумрака
битком заваленный подвал.
И он подумал, что хозяин —
интеллигентный идиот —
ему обрезков не бросает
и даже чарку не нальет...
И можно лишь во сне сорвать
прозрачный шпиг с суровой нитки
и громким голосом призвать
хозяина для лютой пытки.
Чтобы, вопя в подвале, — он,
обвитый змеями сосисок,
метался, как Лаокоон,
покуда вовсе бы не высох!
Ему приснилась колбаса,
и он во сне завыл, бедняжка,
и посмотрел, проснувшись, тяжко
глазами преданного пса.
* * *
Она пришла с мороза раскрасневшаяся...
А. Блок
Вбежала в квартиру с мороза,
накинула зябкую шаль,
свежа и прекрасна,
как роза,
и все-таки жаль,
что мучит житейская проза
и, в сущности, нечем помочь,
она раскраснелась с мороза —
и шубку отбросила прочь.
Ко мне беззащитно прижалась,
и вдруг ко всему бытию
внезапная острая жалость
ударила в душу мою...
Откликнулось странное эхо —
пронзило мое существо
космическим вихрем молекул
на месте лица твоего...
И словно введен изотоп —
на смутном экране рентгена —
струится кустистая вена
и веет над бездною лоб...
И розовые альвеолы
как легкие кроны рябиновые —
о, хрупкая неистребимая
жизнь, полная страсти и боли!
И тихо опутала тело —
так распространяется свет —
твоей кровеносной системы
почти паутинная сеть...
Что делать, уж так получилось,
моя дорогая, что мы
запутались в той паутине
прижизненной душной тюрьмы.
Срывая ненужное платье,
пытаемся вырваться вон! —
и я тебя стиснул в объятье,
и эхом откликнулся стон...
О боже, возникло откуда
просвеченное насквозь
воистину тленное чудо
в растрепанном нимбе волос!
Прозрачнее, чем сновиденье,
ты билась в ладонях моих
светящейся нежною тенью,
бесплотной и теплой, как крик...
Сквозь сгусток печали и света,
которым мгновенье была,
проглядывал угол буфета,
рискованный угол стола...
И тенью ложился на стены
тот отсвет страстей и безумств,
пульсируя, словно нетленный
горячий и трепетный куст.
Сливаясь со звездной вселенной,
что нас пронизала насквозь,
но все это длилось мгновенье —
и скоро навек прервалось...
...и словно ни в чем не бывало
сидели они за столом —
она о своем горевала,
а он говорил о своем...
Страшный сон из книги «Золотая лирика канцелярий»
Сквозь ад проходит дорога в рай,
грохочет по ней трамвай,
идет прохожий, стоит сарай,
доносится птичий лай...
Дорога эта простым-проста —
присутственные места,
где регистрация пропусков
и прочие чудеса....
Над красной кирпичной стоит трубой
дым с черною головой,
над ним царапается звезда
шершавою шестерней.
Шуршит бетонная сухая пыль,
и сыплется злая соль,
и нафталиновую метель
ничуть не боится моль.
А там не райские ли врата —
чугунные кружева,
тревожный колокол на столбе —
вход в справочное бюро.
Как облетает осенний сад,
так справки летят окрест,
характеристики и борьба
за чистоту рядов.
А в пропыленном за век шкафу —
гербовая печать,
и оттиск ее украшает лбы —
и светится в темноте.
— Будь осторожнее,
остолоп,
покудова и тебе
горящим оттиском
прямо в лоб
не вмазали ту печать!..
Под дымом, деревом и звездой
к стволу припадешь плечом...
Тому, кто этой пройдет стезей,
сам рай уже нипочем...
И остается еще,
еще
сделать короткий шаг,
но слава Будильнику —
загремел
его жестяной звонок!
* * *
Вот и замела новая метель
хвойные леса, блочные дома...
А какая суть и какая цель?
То не знаем — я и она сама.
В мире все бело —
ясен белый свет,
белый от подошв и до облаков!
На земле живу, не считая бед,
без черновиков, без черновиков!
Набело живу —
значит, навсегда
(если б без тоски и напрасных слов), —
как горит в ночах ясная звезда —
без черновиков,
без черновиков...
Как хорош мой мир в 7 часов утра!
Проскрипит трамвай и развеет мрак,
а снежок скрипит —
делать жизнь пора,
чтобы не жалеть о черновиках.
Я боюсь надежд — тех, что на потом,
не люблю друзей — тех, что на часок,
я хочу глотнуть воздух полным ртом,
чтобы навсегда надышаться смог.
Ибо каждый шаг — он последний шаг
всех учителей, всех учеников,
ибо каждый мрак — это новый мрак
без черновиков, без черновиков...
Но пронзит меня на какой-то миг,
словно приговор самый смертный мой:
вдруг вся жизнь моя —
краткий черновик
радости иной и судьбы иной?..
|
