Произведения

Главный стих всегда звучит
Где-то в глубине.
Для других людей молчит,
Слышен только мне.

Все, что написать смогу, –
Только слабый след,
Только желтый на снегу
От окошка свет.

Трепет света мгновенный как промельк седой мотылька.
Берега молчаливы. Почти неподвижна река.

Смотрит в зеркало ночи в лесах затерявшийся скит.
Куполами церквей этот воздух пустынно горит.

В ритме влажных полян и слепых по откосам берез,
Там, где тающий свет затопил остывающий плес,

Оставляя невидимый отсвет по шелесту вод,
В забытьи невесомости плавно скользит пароход.

Странный час на часах. Он течет словно ветер сквозь ночь.
Тонут темные избы, теперь им ничем не помочь –

Заступая неслышно на звездный загадочный пост,
Поднимается полночь во весь свой невиданный рост.

На ходулях, как призрак, набросив на плечи туман,
Озираясь скользит, может, явь, а быть может, обман.

Словно сразу зажгли над водою десятки свечей
В паутине белесых, медлительных, зыбких ночей.

Нет ни радости и не печали и времени нет.
Сизым пеплом с небес на лицо осыпается свет.

Этот вещий простор неживой тишиной занесен.
Пароход многопалубный... Длинно мерцающий сон...

Снова метель свою песню заводит,
Шепчет слова горячо.
Джинсовый Гейнсборо в комнату входит
С сумкою через плечо.

Снег на ботинках серебряно тает,
В лунных словах маета.
Мальчик во всем голубом возникает,
Только сошедший с холста.

В новую роль осторожно вживаясь
Здесь, у зимы взаперти,
Станет о чем-то, слегка запинаясь,
Длинные речи вести.

Он изменился и прежним остался,
Этот рассеянный франт.
Только в иных временах затерялся
Шелковый млеющий бант.

Лишь только позы изящные строже
Стали со сменой веков.

Но от костюма сиянье все то же –
Пыль голубых жемчугов.

Было бы жалко проехать
Мимо меня в машине,
Что ты вчера и сделал
В вечерней сырой Вирджинии.

Тебя привели дела
Сюда из дальнего штата,
И здесь нас с тобой свела
Случайная автострада.

Я, может быть, у небес
Полжизни тот миг просила.
И боковое стекло
Твое лицо отразило.

Я даже не удивилась
Той встрече, в срок не поспевшей.
Конечно, это был ты,
Седой и в дым постаревший.

Но медлящий светофор,
Проворно и незаметно,
Тебя, как заправский вор,
Украл у меня бесследно.

Диск бесконечной пластинки,
Где нет конца и начала,
Все продолжал вертеться,
И вновь игла заедала.

К такому я и привыкла –
Возник и мгновенно скрылся.
Я даже не огорчилась,
Что ты в дали растворился.

Быть и не могло иначе.
Былые опять накладки.

Обычный пробой в сюжете.
Со случая взятки гладки.

Но здесь, под серпом двурогим,
В вечерней размытой саже,
Ты хмурым и одиноким
Мне нравился больше даже.

Хоть нравиться мне сильнее
Уже и нельзя, казалось.
И я, проезжая дальше,
Над тем слегка рассмеялась.

Окрик и свист... И мгновенно в сыреющем мраке
Шелест по листьям откуда-то мчащей собаки.
Дальний фонарь. И теней мутноватый клубок.

В час этой мертвой, пустынной, безлюдной прогулки
Снова промчалась в осенней ночи переулка,
Вихрем свободы и верности встала у ног.

Сад опустел. И костры по дворам отгорели.
Странные теплые перед зимою недели.
Окна желтеют, и голые сучья черны.

Отсветы стылой воды на дороге у края.
Что-то не ладится. Дней этих не понимаю.
Впрочем, не вижу ничьей тут особой вины.

Дальше идем и по влажному долгому следу
Тянем опять молчаливую нашу беседу
Темной прогулки сквозь дождь, моросящий тайком.

Произносить все слова ни к чему и напрасно.
Знаешь, наверное, всё. Оттого и безгласна.
Сад. Переулок. И тающий призрачно дом.

Снова свищу. Подбегает. Ошейник на шею
Вновь надеваю, того и сказать не умея,
Что этот мудрый и пристальный взгляд говорит.

Тянет на мокрую землю, где запахи млеют.
(Как эта ночь по глубоким дворам цепенеет...)
Лижет холодную руку, зачем-то жалеет.
И по асфальту к подъезду легко семенит.

Отчужденность чужой столицы
Прибалтийской страны укромной.
Дни аннексии. Тленье пепла.
Черепичные крыши Европы.
В парках невозмутимых тюльпаны.
На брусчатке голуби, дети.
И язык тех мест незнакомый.

Алма Яновна вяжет на спицах
Толстой шерстью тяжелый свитер.

Проживает одна в просторной
Светлой комнате старого дома,
Где высокие окна от пола
И сверкает паркет навощенный.
На столе деревянном салфетки,
То ли шерсть, то ли хлопок жгутами,
С бахромой нарядной по краю.
Желтый цвет янтаря на каждой.

Так и помню ее, седую,
Аккуратная стрижка и руки,
Окруженные спиц порханьем.
Объясняла трудные петли,
Говорила какие нитки
Деревенской крученой шерсти
Надо мне купить на базаре,
Где осенних цветов изобилье.
На окне высоком от пола
Было много горшков с цветами.

Дни на хмуром песчаном взморье,
Между сосен дюнная дача.
Элегантные магазины,
Непустеющие прилавки,
Под пятой имперской тяжелой
Не терявшие лоск всегдашний.
И душистый хлеб пеклеванный,
Тот, что рижским в Москве считался.
Все родное. И запах сладкий
Торфяной, если печи топились.
Эту землю я бы узнала,
Даже если глаза закрыты,
По шуршанью дождей на асфальте.

Алма Яновна вяжет из толстой
Теплой шерсти тяжелый свитер.

Вновь сюда приехав однажды
По прошествии лет немалых,
Я решила зайти к ней в гости,
Как в года былые с букетом.
Позвонила. Дверь приоткрыли.
И в ответ, посмотрев исподлобья,
Известили коротко, жестко,
Что зимой умерла. И сразу
Дверь захлопнулась. Я осталась
В полумраке лестничной клетки.
Повернулась. Нетвердым шагом
По ступенями чугунным спустилась,
Из подъезда на улицу вышла,
Всю залитую теплым светом.

Алма Яновна... Сны из детства...
Неприязнь я помнила эту
И сочувственно замолкала,
В несогласном живя согласье
С затаенной ее причиной,
Стыд бессильный топя в смущенье,
В безмятежности дней любуясь
На дожди твои и костелы,
Твоего языка не зная,
Проходя по старинным паркам,
Обживая чужую дачу
У песка на янтарном взморье.

Все слова мои неуместны,
Как руках букетик мой жалкий,
Так беспомощно опоздавший,
Знак привязанности безмолвной,
Что к тебе я несла в то лето.
                (здесь обязательная отбивка!)
Но молчат петухи на шпилях
Иностранного государства.

Там, где желтой пены вьется пряжа
Из соленой ледяной воды,
Полосой заброшенного пляжа
Пес бежит и нюхает следы.

Сильный ветер с мелкого залива.
Резкий предосенний холодок.
Женщина идет неторопливо,
По земле волочит поводок.

Тусклая песчаная дорога
Съежится под ливнями к утру.
Что мне радость, если одиноко
Бьется флаг на штормовом ветру!..

Протаскиваю свое тело волоком
Сквозь гул нью-йоркских щедрот,
Где медный заяц парит над колоколом,
Слушая свой полет.

Где на Бродвее, прося подаянье,
В наушниках черный слепой,
К прохожим без видимого вниманья,
Танец затеял свой,

И на асфальте, судьбой не смяты,
Жизнью не дорожа,
Беспечные уличные акробаты,
Смертельные антраша.

Вопли сирен в никуда – ниоткуда.
Солнцем над сквером палим,

В позе нирваны джинсовый Будда
Пьет сигаретный дым.

Что улей Столицы Мира сулит мне,
Меняясь сто раз на дню?..
В отдельном от всех существуя ритме,
Бреду сквозь бред авеню.

Нью-Йорка яростная утроба,
Безумья и грез обвал.
Мираж стартующего небоскреба, –
Приказ взлететь запоздал.

Но вечен вихрь вселенских тусовок
Наций, пространств и дней, –
Он ловок в сценах гигантских массовок
Без всяких главных ролей.

Вeка заокеанская Мекка.
Души неприют, разброд.
А тело – втянутая помеха
В энергий круговорот.

Старой цитатой из самой зачитанной суры,
Где зацветающих слов благовонный костер,
Дворник с персидской чуть выцветшей миниатюры,
Шаткой метлой неспеша подметающий двор.

Светом сиреневым, тем, что слегка розоватый,
Тихие улицы слабо подкрасил закат.
Между гостиничных комплексов сутуловатый
Долго маячил его бирюзовый халат.

Серп опрокинутый режет осколками света.
Ночь азиатская мраком сжигает дотла.
Где-то вдали отчужденно молчат минареты,
Индией грезят пустых медресе купола.



Он и не знает как с бездной минувшего связан.
Да и не надо ему обо всем этом знать.
За один только узкий платок,
                                                            которым халат его опоясан,
За желтое на бирюзовом
                                                     и жизни не жалко отдать.

В Красном Форте старого Дели,
Чьи сапфиры спят на прилавках
И смеются ветрено изумруды,
У стены глухой и великой
Почти терракотового цвета,
Где автобусы съезжаются на площадь,
С самого утра и до заката
Под шелково-палящим солнцем
Нищая девочка с ребенком
Встречает иностранных туристов.

Она ничего у них не просит,
Что как-то чудн? и необычно,
Весела и резва в тряпье цветастом.
Но минутами взгляд ее глубокий
Вдруг задумчив, хотя и без грусти,
И тогда становится серьезным.

На руках больного ребенка
Вечно полусонного таскает,
Вовсе, кажется, не замечая
Судорог его улыбки странной.

То к бедру прижав, а то в обнимку
Ходит с ним по площади гудящей,
Возникая то тут, то там без цели,
Радуясь лишь тем, что жизнь встречает,
Никому не нужна в жаре столичной.

Я зашла в раскаленный автобус
И оттуда протянула ей плитку
Чуть подтаявшего шоколада,



Чтобы на меня опять взглянули
Темные глаза, где пламя в пепле.

Радостью такой, какую в лицах
Так нечасто отыскать возможно,
Той, которую теперь вовеки
Позабыть, наверно, не удастся,
Полыхнули они и засветились.

Обхватив поудобней ребенка,
Шоколад под худенькую руку
Сунула ему и так прижала,
Улыбаясь, тихого младенца,
Что сразу стало понятно –
Нет счастливее ее на свете.

Просто так, а не за услугу
Принимая случайный подарок,
Улыбнулась такой улыбкой,
Словно меня и раньше знала,
Будто я ей не чужая,
Постояла несколько мгновений
И снова куда-то исчезла.

Загудел тяжелый автобус,
И стена терракотового цвета
За стеклом поплыла под солнцем мимо.
Красный Форт за спиной оставался.

Только вдруг заглох мотор – как видно,
Вышла какая-то неполадка.
И минуту мы еще стояли.

Я тогда опять к окну прильнула –
Не появится ли где-то рядом?..
Так и есть, смотрю, стоит у стекол
(Все же догнала, чтоб проститься),
Мне в лицо, как прежде, улыбаясь.

Навсегда прощай, уже во веки
Не увидимся больше с тобою!
Все поплыло мимо, только помню –
Смуглая рука еще мне машет.

В тот день у Красного Форта,
В далеких и чужих широтах
Я тогда поняла такое,
Что уже и счастья не надо, –
Жалкая, пустая затея.

К зданью пройду переулком,
Где среди статуй и плит
В зале прохладном и гулком
Бюст фараона стоит.

Эхо звучит за шагами,
И посетителей нет.
Сумрачно. Лампы на камень
Льют электрический свет.

Древний безвестный ваятель,
Время тебе нипочем, –
Вот этот завоеватель
С непостижимым лицом!

Чтобы приблизиться, надо
Снова в пространстве суметь
Потустороннего взгляда
Действие преодолеть.

Вечность расставила сети.
Склепы песком замело.
Холодом тысячелетий
Плоские скулы свело.

Стесаны резко, жестоко.
Рот повелительный смел.
Мощь. Неподвижность Востока.
Скованность – страсти предел.

Странный сон, что часто снится,
Часто снится – ну и пусть,
В ритме снега растворится
Затянувшаяся грусть.

Вмиг удастся в вихре плотном
Все, что мучило, забыть, –
В этом ритме мимолетном
Своего – не различить.

Стоит
       только
                 вдоль
                         по скверу
Оснеженному пройти
И случайному размеру
Подчиниться на пути.

Пахнет смолой, разомлевшей на солнце.
Теплые струи. И света на донце
          В ветреном хвойном лесу.

Запах забытый, тягучий и сонный,
Густо пролившийся с ветки зеленой,
          Длинною дюной несу.

Берегом моря, все дальше, без цели,
То заходя на песчаные мели,
          То обходя стороной.

Пусто в лесу. И на пляже безлюдно.
Чайки, крича безысходно и нудно,
           Кружат над хмурой водой.

Там, где маяк, непрерывно мигая,
Светит, в тумане изнемогая,
           Можно назад повернуть.

Кромкою моря, лениво шуршащей,
Рядом с неровною хвойною чащей
           Вновь повторить этот путь.

Боже мой, он бы должен был
Ездить на «Ягуаре»
И иметь уйму свободных денег,
Кроме тех, что забиты
В плотные стоки Штатов.
А он работает поваром
В закрытом гольф-клубе,
И только один выходной у него иногда
Посреди недели.

Он устал, но усталость его
Не от тяжелой работы,
А от муки, что он не тот,
Кем хотел бы себе казаться.
Жена не знает английский
И дома с детьми,
Как положено на Востоке.
А он косит на людей
Затравленным взглядом,
Глаз арабского скакуна
Ослепительно черен,
Темнее, чем ночь Невады.

Имя его шуршит эвкалиптом
У Средиземного моря.
– Хaссан... – вздыхая, шуршит эвкалипт,
Как я по нему вздыхаю.
Именем сына имама Али
При рожденьи его назвали,
Лабиринтом арабской вязи течет оно
По клинку кинжала.

Лабиринт не пройти насквозь,
Из него не выйти,
Путь слепой по нему запутан,
Извилист, конца не видно.
Камни долго хранят
Полуденный зной.
Я тоже – упорный камень,
Но сквозь поры его
И ветер, порой, сочится.


                    (здесь обязательная отбивка!)
Неужели потухнешь
Перед моими глазами?
Неужели сиянье твое
Со днями во мне угаснет?

Неужели и ты –
Легчайший мираж фантазий
Раскаленных пустынь,
Воспаливших дрожащий воздух?

Знаю, моя вина,
Что о нем продолжаю думать.
Так уж вышло, случилось так,
Но лучше о том ни слова...

Пусть уж об этом
Шуршит эвкалипт на ветру
Средиземной кроной
И, завывая, всхлипывает арабская вязь
Под серпом, над мечетью вставшим.

Через воздушной громады слои
И через мреющий зной –
Мерный полет вдоль цветочной струи,
Длящейся, плавной, сквозной.

В нем маргариток, ромашек и роз
Ровный и медленный путь,
Шепот шмелиный и шелест стрекоз,
Мне ли с него соскользнуть.

Все-то ему отрезвленья не в прок.
Скрипки служа ворожбе,
К струнам поющим прильнувший смычок
Пользы не ищет себе.

Пытка, небесная ли благодать,
Как это ни назови,
Силе ее беззащитно сиять
В Вечных пространствах Любви.

Вдали шумит глухое море,
       И степь по сторонам.
Наш дом стоит на косогоре,
       Открытый всем ветрам,

Под вьюгами и летним зноем,
       На голой крутизне,
Доступный молнии, прибою
       И солнцу в вышине,

Тому, что саженцы спалило
       И стены обожгло,
А уходя, позолотило
       Прозрачное стекло.