Произведения

В точке равноденствия Фемида не ошибется –
Ни одна из чаш весов не коснется земли. Солнце
Уступает дорогу ночи, и та не преминет прийти,
Чтобы срочно кого-то спасти из объятий тоски.
В точке равноденствия природа следует точно
Предписаниям Альберти. А симметрия смерти
Двоит симметрию жизни, отчасти ее искажая.
Изображая образ, начинаешь невольно править
Его черты – бегство в реальность. Малость и…
В точке равноденствия напротив друг друга мы:
Немного для памяти и – уход в быстротечность.

скопления разряжаются одно за другим –
последовательность создает силуэты событий;
по наитию мы совершаемся в повествовании,
проговаривая речитативом вслух свой испуг;

и вновь нараспев:
мы – лес, мы начинаемся и гибнем здесь:
присутствие в нас шевелится сонным камнем,
в нас поселилось время, обживая сотни мест,
где раньше взгляд искал свой путь и крест;

ритмическая смена чтений про-, письма, –
как пограничность, постраничность испещрена,
возвратна окончательность пластичных форм,
топологические планы завершит сквозной проем.

Поздний сентябрь бьется в эпилептическом припадке,
слепящая белизна неба изнуряет до слез глаза,
ясность - себе равна - требует чистоты и повторения;
мы с таким удушливым рвением ожидали начала,
что само ожидание разменяли на ближнее зрение.

Пар ревностных слов неразличимо тает в забвении,
лес проводит рукой по своим рыжеющим волосам;
неизвестен состав, что в хрупких сосудах пребудет,
когда северо-западный ветер сдует сумрачные голоса;
в одиночестве есть минималистская красота решения.

Снег торопит с предвосхищением развязки; свет конца
гасит на сторожевых башнях сигнальные костры,
останавливает в себе заблудившегося на полпути гонца;
столкновение с отсутствующим из ранга смотрящих
переводит в разряд объектов, исполненных немоты.

листва поглотила птиц, ветер поет голосом амадины,
я помню длинно-синий город, сверкавший на солнце,
чешуей рыбьей – инеем, вобравший вогнутой линзой
парящие в лимбе детский смех и перламутровые слова…

вчерашние кони уже перебрались через смерть вплавь;
ясным быть – зерна любви подбирать и летами сеять;
песня вечности прорывается через серые рваные сети,
зов полноглазья огненным шаром катится за горизонт;

сон перекрыт удвоением долготы неподвижного тона,
свет бликует бездонно, скользя по поверхности ровной,
и она во всеглазье разворачивается выпуклой линзой –
где-то близко еще звенят ливни, птиц выпустила листва.

Георг и Грета, палая листва клубится у вечернего костра.
Род опоясан. Мерцают звезды можжевеловых кустов,
скользит любимый жар тепла за рваный ворот окоема.
Чем мы ведомы? Что мы знаем до последнего конца?

О том не скажешь… Золотятся осы вечной пираканты.
Желтеет воздух и дробит какой-то колкой лихорадкой.
Молчание украдкой обнажает чуждый ритм природы.
Кружится ось, и маятник качается со смешанной свободой.

Мы оба – отрешенная от небосвода истерзанная чистота,
родство в квадрате, возведенное до бега самоотречения.
День истончен. Нас отпустили догорать в осеннее веселье,
нас, белогривых и елейных, терпких, точно клейкая листва.

Звуковая карта города с поезда – говорливая, дробная.
Вдоль каравана улиц – воробьиные всполохи в фа-диез.
Ворожбиная охра, лучковые сандрики, паточная взвесь.
Дома в разрезе стиля времени обстоятельны в мелочах.
Терца опечатанных окон, черные силуэты труб. Дымят.

Атональность растет к центру. Беглый взгляд перекрыт.
Симультанные ритмы, готицизм небоскребов, общепит.
Темпы спешат понемногу, помногу – опрокинута в себя
Архитектоника скошенных  резко-контрастных объемов.
Москва. Поспевает на солнечных дрожжах, в тени + 25.

Внахлест дождевым чернилам визгливый звук тормозов,
Шелестящие наждачной бумагой шины, шумовые круги,
Чавкающая в каналах вода, велосипедисты-паучки речные,
Плывущие густым запахом свежести над суетой тополя.
Перманентно смещение акцентов в карусели мест. Где-то.

без образа внутри без образа снаружи
он движим был потоком южным
разорван ночью на куски

он тяготился
беспредельность мешала отчуждала ела
его отсутствующее тело
распознавала пустота

и среди этого салата
божественных существ и непонятных сил
он нетствование за собой носил

был день шестой
еще никто его не сотворил не воплотил
ни жаром мысли ни желанием

реальность принимала очертания
далекие от знаков и светил
и он от нетствования отступил
в мир

молочно-серое утро рассеивает описания утр,
ветер проговаривает по проводам строки сутр,
пророки отправляются на пристань радаров;
я замедляюсь… – рано или поздно? –
допустим, рано;

спешно сорванные кем-то с бельевых веревок,
флаги совершают абстрактно-полосные фигуры;
равновесие сродни отрешенности в мысли;
я замедляюсь – как показали руны –
миссии «зависли» в противоречиях;

при новой встрече –
рвение к видимости досрочно по ожиданию,
Время перебирает времена, точно вещи в шкафу,
умножая и вычитая, пестуя и выхолащивая понимание;
здесь рядом Дар – быть рядом.

Что дальше? – Адажио фальши
Сменится суетным скерцо; сердце,
Артюр, не зря избегает правил,
Как предвидевший гибель Павел.
Очевидно, такие есть грани, –
Что достойнее – выход в Ничто.
И так думает, если не каждый,
То, должно быть, чрез одного.

Трагифарс облекает невзрачность
В становление и прозрачность,
Но когда всё течет – и дальше,
Что изменится и для кого? Что
Взволнует сердце в затишье,
Если молчание трепетно выше
Любого слова, движения, жеста,
Если молчание – мера протеста?

Когда форма перестает быть границей
И становится лисицей, бегущей лесом,
Лисьим воротником на пальто ветхом,
Что выражает кроме рождение-распад?

Живет лишь форма – числа же молчат
И молча знают, крой меняет сущность;
Хотя любые измышления – чушь и чад.
Ребенок-мир ласкается и весело смеется.

Мир беззаветно предан, очевиден для себя.