Произведения

Пасмурным весенним утром, с мятной конфеткой за щекой, я шел, томясь от скуки, по набережной канала Грибоедова к Невскому проспекту. У Банковского моста я остановился в раздумье: «А не зайти ли мне навестить Женю Мякишева? Я уже недели две у него не был. Посидим, поговорим о поэзии, Женя человек гостеприимный, наверняка и завтраком угостит!». Поэт жил недалеко, в двух шагах от Невского, в небольшой скромной двухэтажной квартире с отдельным входом, которую он любовно называл «Норой». Минут через пять я уже стоял под ее окнами во дворе одного из домов на N-ской улице.
«А, может, Мякишева нет дома?» — думал я, вглядываясь в темные окна, и достав телефон, набрал его номер, но он не ответил. Тогда, втянув в легкие как можно больше воздуха, я громко крикнул:
— Ха-а-и-и-м, Х-а-и-м, открыв-а-ай!
Распахнулась форточка, и я увидел бледное лицо поэта.
Через минуту Женя открыл дверь, пропустил меня в прихожую и спросил, радостно улыбаясь:
— Ну, что, Либуркин? Почем нынче овес на базаре?
— Не знаю. Женя, я к тебе в гости пришел!
— Правильно сделал, Саша! Пойдем наверх! Обувь не снимай, я не убирал.
Мы поднялись по старой деревянной лестнице на второй этаж и вошли в большую, в три окна, комнату. Женя включил свет и усадил меня за стол.
— Ты уже завтракал? — спросил поэт, доставая из буфета столовые приборы, тарелки, белый хлеб и мед в литровой банке.
— Нет, еще не успел.
— Отлично! Сейчас позавтракаем! Съест ли благочестивый еврей яичницу с ветчиной?
— Благочестивый еврей съест все, что ему предложат. Он кошер не соблюдает! — усмехнулся я.
Мякишев быстро накрыл на стол, потом взял кофейник и загромыхал вниз по лестнице в прихожую, которая одновременно была и кухней. Я стал осматриваться. В комнате за две недели почти ничего не изменилось. Дубовый паркет по-прежнему был покрыт обрывками каких-то рукописей и квитанций, старыми конвертами и открытками, с потолка, не раз залитого соседями, все так же иногда падали мелкие хлопья штукатурки, а на подоконниках все в том же беспорядке лежали литературные журналы и книжки. Минут через десять Женя вернулся, в одной руке он нес большую чугунную сковородку с яичницей, в другой — кофейник. Поэт разделил яичницу поровну и положил ее на тарелки, потом нарезал толстыми ломтями хлеб и сел напротив меня.
«Интересно, — думал я, с уважением глядя на широкие плечи и сильные руки поэта, — правду ли говорят, что он в юности, как Байрон, дрался за деньги в подпольных кулачных боях?».
— Ешь, Либуркин, — весело сказал Женя, — все свежее!
Мы принялись за еду.
— Жень, — спросил я, с наслаждением уплетая яичницу,— а кто тебе стекло в книжном шкафу разбил?
— Чивиков разбил, — спокойно ответил поэт, наливая кофе. — Кулаком. Мы с ним слегка поспорили о поэзии.
— Он не порезался?
— А что ему сделается, Либуркин? У Андрюши кулаки — железные!
Женя приготовил несколько бутербродов, щедро намазывая хлеб толстым слоем желтого, густого меда, налил еще кофе, а потом закурил и взял лежавшую на диване книжку.
— Я сейчас почитаю стихи, Саша, а ты мне скажешь, нравятся они тебе или нет.
Мякишев открыл книгу и прочитал подряд несколько стихотворений.
— Ну, как?
— По-моему, замечательно! А кто это?
— Борис Рыжий.
— Жень, как ты думаешь, отчего он повесился? Такой молодой!
— Не знаю. Возможно, от водки, — нехотя объяснил поэт.
Некоторое время мы с ним молча курили.
— Слушай, Либуркин, а давай сыграем в «балду».
— В «балду»? Сыграем. Неси чистую бумагу и ручку.
— Чистая бумага у меня только для стихов. Давай сыграем на Бауэре! — предложил Женя, подойдя к шкафу и достав оттуда тонкую, узкую книжку.
— Женя, ты что?! Не надо! Это же «Папа раций»!
— Ты хочешь сказать, Либуркин, — недоверчиво спросил поэт, — что у Володи есть хорошие стихи?
— Конечно, есть!
Я взял у Жени книжку и стал торжественно читать «На смерть Кривулина». Женя слушал внимательно, а когда я дошел до того места, где описывается сам Мякишев, который стоит у края свежевырытой могилы как «хуй с лопатой», поэт нахмурился.
— Мне кажется, это место в стихотворении не очень удачное, — заметил он.
— Какое место ты имеешь в виду? — спросил я, останавливаясь.
— Там, где «хуй с лопатой»!
— Женя, ты не прав! — возразил я с горячностью. — Как ты не понимаешь? Это же мощный романтический образ! И какое великолепное, точное сравнение! Кстати заметь — все в рамках честной литературной полемики!
— «Хуй с лопатой» — это, по-твоему — честная полемика? Да это же просто хамство! — возмутился поэт.
— Так сейчас принято, — развел я руками, — даже у знаменитого Топорова есть подобное!
— Ты, Либуркин, Виктора Леонидовича, лучше не трогай, — угрожающе произнес Мякишев, — он и тебя, и любого шлепнет как муху!
— Жень, ты не понял, я Виктора Леонидовича очень уважаю! Честно! Это я так, к слову! — растерянно оправдывался я.
— К слову? — хищно прищурился поэт, — вот и следи за словами! Читай дальше!
Я продолжил читать стихотворение, а последние строчки произнес совсем тихо, трагическим шепотом:

В земле промерзшей, близ Смоленки
Лежи, лежи
И он лежит.

— Стихи неплохие, — задумчиво сказал поэт, отправляя книжку обратно в шкаф. — Ладно, на Бауэре играть не будем. А, может, на Галине Гампер?
— Ну, нет, я не хочу!
— Почему?
— Это же неэтично!
— Хорошо. А как тебе Татьяна Вольтская? «Две крови», — громко прочитал Женя название сборника.
— Вот! Играем на Вольтской, — согласился я. — На красивой женщине и играть приятно! Черти поле, Женя!
Поэт придвинул стул, сел рядом, открыл книжку на первой странице, и, быстро начертив поле, предложил слово. Я согласился. Мы сыграли два раза, в первый раз Женя выиграл, а во второй — проиграл.
— Еще партию? Матч-реванш?
— Нет, надоело, — капризно ответил поэт, бросая ручку на стол. — Сашенька, садись на диван, отдохни чуток, почитай книжку, а я в Интернет. Мне нужно кое-что посмотреть. А потом пойдем гулять! — пообещал он.
Женя пересел в рабочее кресло, к письменному столу, а я устроился на мягком диване, прихватив с собой сборник Вольтской. В комнате было тихо, только иногда с облупленного потолка то в одном, то в другом месте беззвучно срывались и с сухим шорохом падали на пол хлопья штукатурки. Я начал читать стихи Вольтской, пытаясь понять их смысл, но смысл от меня ускользал. Постепенно веки мои стали тяжелыми, и я, сидя, погрузился в глубокий сон. Не знаю, сколько времени я спал, а когда проснулся, вся комната была щедро залита солнечным светом. Я быстро вскочил на ноги.
— Женя! — воскликнул я. — Посмотри какое на улице солнце! Зачем мы сидим в «Норе»? Пойдем скорей гулять!
— Проснулся, Сашенька? — ласково улыбаясь, спросил поэт. — Посидим еще. Куда торопиться? Успеем. Хочешь, я приготовлю чай?
— Какой чай, Женя? Давай выйдем на Невский! Там должно быть сейчас очень хорошо! Мы пойдем по нашей любимой, левой стороне к площади Восстания. А потом сядем в какое-нибудь кафе на улице, попьем кофейку. Я закажу тебе десерт. Ты любишь «Тирамису»?
— Нет, я предпочитаю чизкейк.
— Хорошо, чизкейк. Только пойдем уже сейчас. Какой хороший день! В такой день нас, возможно, ожидают чудесные встречи!
— Какие еще встречи, Саша? — откликнулся раздраженно поэт.
— Самые обыкновенные, Женя, чудесные встречи! Вот представь: мы сидим в кафе, и тут входят две молодые, симпатичные девушки. Они сядут за соседний столик, посмотрят на нас и приветливо улыбнутся. И вот совпадение — одна из этих девушек будет очень похожа на Олю Хохлову, а другая…
— На Любочку Лебедеву?
— Женечка! Как ты все хорошо понимаешь! А на кого ж еще? Слушай дальше, — увлеченно продолжал я, — мы с ними заговорим, познакомимся, сядем рядом и угостим их мороженым. А потом почитаем им стихи. Ты свои, а я Есенина… Блока…
Вдруг Женя развернулся на кресле и в упор посмотрел на меня каким-то странным, отрешенным взглядом, потом повернулся обратно к компьютеру, спина его напряглась, голова склонилась ближе к экрану, и он стал что-то быстро печатать, сильно ударяя пальцами по клавиатуре. Затем, закончив печатать, он достал из ящика письменного стола чистый лист бумаги, и стал на нем что-то писать, иногда поглядывая на экран. Сложив лист вчетверо, поэт решительно встал и шагнул ко мне.
— Это тебе, Саша, почитай, а я в ванную, лицо умою. Через пять минут мы выходим.
Я развернул лист. На нем крупным размашистым почерком было написано:

Этот день начался крайне неудачно. Утром мне приснилась поэт Аня Голубкова. Во сне она вела себя как-то неестественно. Мы сидели с ней на диване и пили коньяк из маленьких японских чашечек. Я к ней приставал, и она вроде бы не возражала, но в последний момент решительно меня отталкивала: «Нет, нет, нет, Саша! Что ты? Даже и не мечтай! Мы с тобой не подходим друг другу — у тебя слишком большой!». И при этом нагло смеялась в лицо.
Днем я пришел в «Борей», читал рассказы на закрытии выставки издательства «Красный матрос» и пил водку с Мишей Сапего, а вечером решил пойти на презентацию книжки Ромы Осминкина. На выходе из галереи я встретил Володю Бауэра, хорошего поэта, успешного юриста и тонкого знатока психологии женщин бальзаковского возраста. У Володи в рюкзаке всегда есть не меньше литра приличного коньяка, которым он щедро делится с друзьями, соленый арахис, бутылка хорошего виски для каких-то особых случаев, шесть маленьких блестящих стаканчиков в кожаном футляре и две шоколадки «Летний сад».
— Я к Горбуновой на презентацию, — сообщил он, увидев меня.
— Она уже целый час идет, только не здесь, а в «Сарае», — ответил я. — Вообще-то я к Осминкину собирался.
— Пойдем со мной — выпьем. А там определишься!
— Утром Болдуман умер, — сказал я.
— Кто, кто?
— Миша Болдуман, поэт, друг Мякишева.
— Это тот, который из Москвы к нему все время приезжал?
— Он.
— Я его мало знал, — пожал плечами Бауэр.
— Слушай, Володя, я видел, как Миша писал стихи. Это был необыкновенный человек!
— А от чего он умер? От пьянства, что ли? — с беспокойством спросил Володя.
— Кто знает? Наверное, от болезни. Он был совсем молодым!
— Жаль… — сказал Володя. — Сейчас придем на место — помянем!
Мы прошли сквозь арку и оказались в саду Ахматовского музея.
Когда мы подошли к галерее, из нее стали выходить люди. Это были поэты.
— Миша Болдуман умер! — сообщил я.
— Знаем… — коротко ответил Валера Земских.
— Нужно помянуть! — сказал Бауэр.
Участники литературного процесса молча встали в круг. В наступившей тишине Володя раскрыл рюкзак и раздал стаканчики. Потом достал бутылку с драгоценной жидкостью и налил всем до краев.
— Ну, что же, вечная память! — задумчиво провозгласил Валера.
— Вечная память! — подтвердили поэты.
— Земля пухом… — вздохнул я.
— Налить тебе еще? — спросил меня Володя.
— Нет, спасибо. Зайду в галерею, посмотрю, что там.
В галерее «Сарай», за столом сидела Алла Горбунова и подписывала книжку кому-то из своих поклонников.
— А можно мне тоже? — попросил я.
— Что?
— Книгу.
— Возьми, — ответила Алла, не поднимая головы.
Я взял книжку, и, прихватив несколько шоколадных конфет из коробки, лежащей на столе, вышел на улицу. Вдруг я увидел Володю Беляева, поэта с красивым, всегда одухотворенным лицом, очень похожим на лицо артиста Ланового. Володя был известен тем, что однажды, на поэтическом турнире в клубе «Плэйс», он, благодаря своей внешности, хорошо поставленному голосу, и, наверное, не самым плохим на свете стихам, сумел заручиться поддержкой могучего клана филологических девочек. Во втором туре филологические девочки мощным напором оттеснили от судейства ослабевших от пьянства и потерявших бдительность поклонников Романовой и Мякишева, и Володя получил самый большой приз за всю историю петербургского слэма — семь тысяч рублей.
— Привет! — поздоровался я. — Тебя давно не было видно.
— Я был занят семейной жизнью, — застенчиво ответил Володя.
— Пойдем со мной к марксистам, — предложил я, — послушаем Ромочку Осминкина. У него сегодня презентация!
— Я пришел послушать Аллу Горбунову. Зачем мне Осминкин? Я его сто раз слышал!
Я посмотрел на Беляева с жалостью.
— Так ты, наверное, еще ничего не знаешь! Слушай, Володя, ты слишком глубоко ушел в семейную жизнь. Нельзя надолго отрываться от литературного процесса! Для поэта и куратора это гибельно! За то время, пока тебя не было, Ромочка сильно вырос. Это теперь наш новый Маяковский! — объявил я.
— Кто? Ромочка? — недоверчиво воскликнул Володя.
— А что ты удивляешься? Ну, посуди сам, во-первых, — я загнул палец, — он создает новую поэтику…
— Пытается, — согласился Володя.
— Во-вторых, связался с марксистами.
— Верно!
— И, в-третьих, — сказал я мечтательно, — может его скоро в тюрьму за политику посадят… опять же — как Маяковского!
— Едем! — решил Володя.
— Подожди минуту. Возьмем еще кого-нибудь!
На улице и перед входом никого кроме нас с Володей не было. Я вошел в галерею. Второе отделение уже началось. Алла взяла со стола книжку, и слегка наклонив голову к правому плечу, не спеша, выбирала стихотворение для чтения.
Ее красивое лицо было спокойным.
— Господа! — сказал я громко. — А пойдемте со мной на вечер к Роме Осминкину! Он талантливей!
— Ну, ты даешь! — тихо воскликнул Бауэр.
Профессор Зубова посмотрела на меня с осуждением. Я почувствовал себя неловко и вышел.
— Пойдем скорее, — поторопил я Володю, очутившись на улице. — Я не хочу к Роме опаздывать!
— Не волнуйся, — ответил Володя. — У меня машина!
Мы вышли на Литейный, и Беляев распахнул передо мной дверь новенького «Форда».
— Я, кажется, знаю куда ехать, — сказал он и включил зажигание.
Машина тронулась, и одновременно позднее раскаяние охватило меня. Я не замечал, где мы проезжали.
«Алла Горбунова… она же еще ребенок, — говорил я себе, — а ты съел у нее три шоколадных конфеты, взял книжку и такое сказал! Так нельзя! Что за черт тебя все время за язык тянет! Конечно, сейчас у нее стихи плохие, но когда-нибудь она повзрослеет, защитит кандидатскую диссертацию и, может быть, напишет гениальную лирику! И тогда тебе, Саша, станет мучительно»…
— Проклятье! — закричал вдруг Володя. — Саша, я не знаю дороги! Где же этот чертов левый поворот?
— Как нет левого поворота, Володя? Должен быть! Вот он!
Наша машина свернула налево, и, проехав квартал и перекресток, остановилась у здания Европейского университета.
— Я не пойду с тобой, — сказал Володя, откидываясь на спинку кресла и устремляя усталый взгляд в лобовое стекло, — поэт не должен заниматься политикой. Помнишь у Пушкина? «Зависеть от царя, зависеть от народа, не все ли нам равно?» К тому же у меня встреча.
— Брось, Володя! А как же Байрон и Блок? Ладно, как хочешь. Спасибо, что довез!
В здании университета, в узком коридоре, ведущим в спортзал, где должна была проходить презентация, я встретил двух друзей, двух поэтов, Пашу Арсеньева и Рому Осминкина.
— Ромочка, здравствуйте! — бросился я к поэту. — Знаете, а я ради вас Аллу Горбунову бросил! Я сказал, что вы талантливей!
— И правильно сделали, Саша! Правильно сказали! Я действительно талантливее! — подтвердил Рома.
— Саша, вы сделали верный выбор, — заговорил Паша Арсеньев, — у Аллы Горбуновой на вечерах настоящей публики нет. Кто к ней ходит? Шубинский? Этот близорукий буржуазный критик? И еще десяток таких же, как и он, буржуазных эстетов и поэтов? Войдите в зал, Саша! Вы увидите у нас людей из всех слоев общества, и даже сознательных рабочих!
— Сознательные рабочие! — воскликнул я. — А вы меня с ними познакомите?
— Конечно! — кивнул Паша. — Проходите. Через пять минут мы начнем!
Я вошел в зал и увидел на стене плакат «Для кого вы работаете, деятели культуры?». Тренажеры убрали к стене, а на их месте расставили длинные скамейки. На них сидела немногочисленная публика. Слева от входа, у стены я увидел небольшой стол, на котором лежали какие-то книжки, напечатанные на коричневой бумаге, похожей на оберточную. Это была книга Ромы, она называлась «Товарищ — вещь». Я взял книжку и положил в карман.
— Книга стоит тридцать рублей, — сообщила мне темноглазая миловидная девушка, поэт-верлибрист Дина Гатина, совсем недавно примкнувшая к левому движению.
— Мне Рома обещал, — объяснил я.
— Я об этом ничего не знаю! — возмущенно сказала Дина, наливая вино в стаканчики.
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Это была Соня — высокая, симпатичная девушка с близорукими, живыми глазами, смелая антифашистка и идейная анархистка.
— Саша! — сказала она, обнимая меня. — Как здорово, что вы к нам пришли! Честно говоря, я думала, вы пойдете на вечер к Алле Горбуновой. А вы знаете, кто к ней ходит? Одни буржуазные…
— Эстеты и поэты?
— Точно! — засмеялась девушка. — Пойдемте поближе, там мне удобней будет фотографировать.
Минуты через две Паша объявил о начале презентации. Перед зрителями вышел Рома и под аккомпанемент гитары стал декламировать свои стихи.
— Слушайте, Соня, но ведь это же мелодекламация!
— Конечно! Но какая замечательная!
— А я раньше никогда не слышал, чтобы он читал стихи под гитару!
Выступление Осминкина продолжалось минут двадцать, а когда аплодисменты стихли, к публике обратился Паша Арсеньев.
— Товарищи, не расходитесь! — сказал он. — Сейчас перед вами выступит… Кирилл Медведев!
Зал начал аплодировать. Какие-то бледные чернобородые юноши в первом ряду громко запели «Интернационал».
— Кто этот Медведев? — спросил я у Сони.
— А вы разве не знаете? Я вам сейчас все расскажу. Говорят, у Кирилла Медведева огромный поэтический талант, — быстро заговорила она, — но ради политики он бросил поэзию! Представляете? Был поэтом, а стал троцкистом!
— Он будет читать свои стихи?
— Нет, Бреннера, — ответила девушка.
— Бреннера? Я знал его, мы пили вместе коньяк. Он с вами?
— Нет, Саша! Сам Бреннер эгоист, зато стихи у него хорошие, антибуржуазные!
Соня стала фотографировать. Два парня вынесли и поставили перед залом небольшое электрическое пианино и стул. На стул сел молодой человек с ярко выраженными еврейскими чертами лица. В руках у него была гитара.
— Без любви ничего не полу-у-учится, — запел он сильным и красивым голосом, аккомпанируя себе на гитаре. — Без любви революция ссу-у-учится…
— Слушайте, Саша, — неожиданно сказала Соня, глядя на меня сияющими глазами, — вступайте в нашу организацию! Мы будем вместе бороться за справедливость, против фашизма! А потом построим социализм!
— Я уже строил социализм, Соня, и даже жил при нем, — усмехнулся я, — двух моих учительских зарплат не хватало, чтобы купить джинсы…
— Ну, вот, — загрустила девушка, — я вам о социализме, а вы о каких-то джинсах… Вы просто ни во что не верите, Саша… а вот мы возьмем и все-таки построим настоящий социализм! С джинсами!
Выступление Медведева было недолгим.
— Браво! — кричали слушатели. — Еще что-нибудь, на бис!
— Нет, товарищи! На сегодня все! Мы больше ничего не репетировали, — наотрез отказался Кирилл, пожав руку музыканту, игравшему на пианино.
Он подошел к каким-то ребятам, сказал им несколько слов и вышел из зала. За ним вышли еще несколько человек и среди них — Соня. Я проводил девушку глазами, взял стаканчик с водкой, сел на стул, стоящий за одним из тренажеров, и стал разглядывать людей, пытаясь по внешнему виду угадать, кто же из них сознательный рабочий? У меня ничего не получилось, и я незаметно задремал. Вдруг сквозь дремоту я услышал чьи-то голоса. Это были Паша и Рома.
— Знаешь, Рома, — сказал Паша, — я последнее время стал просыпаться среди ночи, лежу без сна, думаю... одна мысль не дает мне покоя! Мне даже есть не хочется.
— А ты, случайно, не заболел? — с тревогой спросил Рома.
— Нет, я здоров! — ответил поэт. — Просто мне кажется, что рабочие… никогда не поймут, не примут, не оценят наших с тобой стихов!
— Слушай, Паша, только давай без истерик! Мы же с тобой не просто марксисты — мы с тобой интеллектуалы! Ты перечитай Бадью и Бурдье, увидишь, тебе сразу легче станет!
— Я уже перечитывал Бодрийяра. Не помогло! — вздохнул Паша.
— Послушай, Паша, не вешай носа! — сказал Рома, обняв друга за плечи. — Ну, ты же сам хорошо знаешь, рабочие сейчас охвачены жаждой буржуазного потребления… Им не до стихов! Нужно потерпеть... Надо дождаться еще одного настоящего — глобального кризиса! И ты увидишь, как тысячи разочарованных пролетариев, жаждущих живого поэтического слова, рванутся на наши вечера! Они все поймут и все примут! Нам придется снимать огромные залы для наших чтений! И даже, наверное, ввести плату за вход… для начала, конечно, небольшую. Представь себе, Паша, порядок на наших выступлениях будут обеспечивать ОМОН и конная милиция!
— А потом? Что будет потом? — воскликнул Паша, не сводя с Ромы заблестевших глаз.
— А потом… потом все будет банально, но прекрасно! Прохожие начнут узнавать нас на улице, а симпатичные девушки, краснея и смущаясь, просить автограф. Хороший был вечер, но я немного устал!
— Ребята, — сказал я, выходя из-за тренажера, — вы же меня обещали познакомить с сознательными рабочими!
— Вы еще здесь? — удивленно спросил Рома, снимая руку с Пашиного плеча.
— Я заснул на стуле. Где же они?
— Вы опоздали, Саша, — ответил Паша, улыбаясь. — Рабочие ушли, их нет!
— Жаль! А я так мечтал с ними познакомиться и поговорить!
— Слушайте, Саша, — сказал Рома, — я видел двоих у входа. Они пили пиво. — Поторопитесь, может они еще там. Только будьте с ними осторожней — это все-таки троцкисты!
На улице я увидел двух молодых парней с пивом в руках
— Простите, — вежливо поинтересовался я у одного из них, — вы рабочий?
— Я водитель электропогрузчика, — отчеканил он, — член профсоюза, троцкист!
— А много ли в России троцкистов? — спросил я.
— Человек сто наберется. Но будет больше!
— Скажите, — снова спросил я, вдохновляясь, — как согласуется ваше членство в профсоюзе с учением Льва Давидовича о перманентной революции?
— А кто вы такой, товарищ? На какой вы идейной платформе стоите? Мне кажется, я вас где-то видел… да вы провокатор! — вдруг закричал он, крепко схватив меня за ворот.
— Уберите руки, товарищ! Я анархо-синдикалист! — ответил я, не моргнув глазом. — Вы еще под стол ходили, когда мы, анархисты, строили баррикады у Мариинского, защищая свободу! У вас, у троцкистов, нет еще никакого авторитета среди рабочих, а вы уже готовы всех подозревать! Откуда в вас столько заносчивости и высокомерия? Мальчишки!
— Простите, товарищ, — угрюмо произнес он, отпуская меня. — Вокруг полно провокаторов!
— Конечно, конечно, — вздохнул я c облегчением. — Вы правы! Расслабляться нельзя. Нужно быть бдительным!
Парни допили пиво и ушли, бросив бутылки у входа. Вдруг дверь открылась, и из университета вышли марксисты. Стройные и молодые, они прошагали мимо меня в сторону улицы Фурманова. Это были Паша, Рома и Дина. А за ними шел Смулянский.
— Эй, товарищи! — крикнул я, но мне никто не ответил.
Я остался один у входа, а вокруг меня лежали окурки и пустые пивные бутылки.
— «Куда же теперь идти?» — подумал я. — «Что делать?»
Я вспомнил Мишу Болдумана, вспомнил, каким он был остроумным и веселым человеком, но даже в минуты самого неподдельного, безудержного веселья глаза у поэта оставались грустными.
Вдруг дверь открылась и на улицу вышла Соня. Она посмотрела на небо и зачем-то раскрыла зонтик, хотя дождя не было.
— Соня, вы не ушли! — обрадовался я. — Соня, не уходите! Пойдемте со мной… пойдемте сейчас ко мне! Мы будем есть клубнику, запивая ее сухим итальянским вином, и я поставлю для вас знаменитую песню «Бандьера роса» в редком исполнении квартета южноафриканских коммунистов. Мы поговорим о высоких идеях анархизма. Вы расскажете мне о крестьянской республике в Гуляй-поле, о князе Кропоткине и Несторе Махно и, может быть, Соня… — я взял девушку за руку, — может быть, я все-таки пойму, чем отличаются анархисты-коммунисты от анархистов-синдикалистов!
— Нет, Саша, что вы? Я не могу! — решительно ответила девушка. — Может… в другой раз? У меня важное партийное задание!